Людей на террасе было мало. Пожилая чета заботливо потчевала друг друга намазанным на тосты джемом. Девушка увлеченно читала книгу, прихлебывая чай. Мать кормила с ложки малолетнюю дочку. С улицы поднялся и сел за столик молодой парень, пожелавший тут позавтракать.
Воздух был свеж и влажен и как-то по-особенному прозрачен. Отовсюду с едва заметным ветерком несся бодрый птичий гвалт.
Официант принес кофе и свежий выпуск «Тагес Анцайгер». Перед рестораном на небольшой, заросшей зеленью площадке на деревянном самокате катался одинокий мальчик с короткими, кривыми ногами карлика, которыми он ловко и нелепо отталкивался от земли. Шольц рассеянно наблюдал, как ребенок радуется движению, очевидно, не осознавая своего несчастья. Ему стало жалко его, и, чтобы не переживать, он углубился в газетные новости.
— Не помешаю?
Тихий, мягкий голос оторвал Шольца от новостей. Он опустил газету и — обомлел. За столиком прямо перед ним, с ласковой улыбкой на губах, сидел Франс Хартман.
Шольц нервно огляделся, задержав взгляд на парне, зашедшем в ресторан с улицы, который, небрежно закинув ногу на ногу, с рассеянным видом сидел в кресле, отчего-то не сняв шляпу, и ждал, когда ему принесут заказ.
— А вы похудели, Шольц. Осунулись, — сказал Хартман, доставая из бокового кармана пиджака сигареты. — Позволите? — спросил он, щелкнув зажигалкой. Не дожидаясь ответа, закурил, выпустив дым в сторону. — Надо отдыхать. Так ведь можно и сорваться. А с другой стороны — какой отдых во время войны?
Шольц молчал, стараясь верно оценить ситуацию.
— Бекон на завтрак — это по-английски, — продолжил Хартман в таком тоне, будто они общались каждый день. — Вот так всегда: мы, немцы, гордимся своей самобытностью, но тут и там потихоньку следуем английским традициям. А почему? А потому, что, как ни крути, британцы нам не посторонние. Кстати, здесь отменно готовят бирхенмюсли. Не пробовали? Это такая разновидность кашы, нашпигованной яблоками и миндалем.
— Н-нет, — запнувшись, покачал головой Шольц.
— Ну что вы — вы просто должны это попробовать — обязаны.
— Нет, — наконец взял себя в руки Шольц, — я предпочитаю простую еду. Без какой-либо привязки к регионам. Кусок обычного козьего сыра, ломоть свежего белого хлеба с коркой и кувшин парного молока. Что еще нужно, чтобы утолить голод?
— Для истинного гурмана это имеет ценность. Вы сами-то из каких земель будете?
— Из Баварии, откуда же? Могли бы и догадаться. Нам не знакома прусская изысканность.
— Ну что вы, я и сам предпочитаю простые решения. В том числе и в гастрономии.
— В таком случае попробуйте картофельные лепешки. Здесь их подают с ореховым соусом. Разбавьте кружкой пива и — voila, аромат души и сердца.
— Да, в Берлине мы отвыкли даже от таких изысков. — Хартман подозвал официанта и сказал: — Кофе, пожалуйста. Черный и покрепче. — Официант удалился. — Так о чем это я? Ах, да, Берлин... Берлину сейчас приходится туго. А будет еще хуже.
— Вы сумасшедший? — после небольшой паузы спросил Шольц.
— Это с какой точки зрения посмотреть. Знакомы с теорией профессора Эйнштейна? Движется предмет или движетесь вы — зависит от выбора, относительно какого места вы станете этот процесс рассматривать. Выбора, Шольц. Впрочем, Эйнштейн был изгнан из рейха, и законы, им доказанные, в Германии, очевидно, не действуют. — Хартман сбросил пепел в пепельницу. — Но они действуют во всем остальном мире, включая Вселенную. Так что думайте, Шольц. Выбирайте.
Рука Шольца слишком резко опустила пустую чашку на блюдце. Раздался громкий звон стекла. Шольц опять посмотрел на парня в шляпе, пьющего кофе напротив. Где-то он его уже видел. Мельком. Да, мельком.
— Здесь дети, — тихо сказал он.
— Вот и не дергайтесь, — так же тихо отозвался Хартман.
— Что ж, ладно. — Шольц решительно пристукнул пальцами по столу. — Чего вы хотите?
— Прежде чем что-либо предпринять, потрудитесь меня услышать. — Хартман затянулся. — Для начала я хочу, чтобы вы задумались. Но не как инспектор тайной полиции, а как человек, здраво оценивающий происходящее. Здраво — значит с пониманием всех обстоятельств, влияющих на смысл вашей работы.
Официант принес кофе. Хартман поблагодарил его и вполголоса продолжил:
— Надеюсь, вам не нужно доказывать того, что для всех уже очевидно: солнце рейха идет к своему закату. Вы не похожи на фанатика и потому должны понимать, что полная оккупация Германии — дело практически решенное. Ваша служебная прыть была уместна полгода назад, тогда еще можно было надеяться на чудо. Но сейчас, когда войска Сталина вошли на территорию рейха, а американцы взяли Францию, и больше нет Румынии с ее нефтью, и скоро нечем будет заправлять ваши танки, когда вермахт мобилизует стариков, и не осталось союзников, а бомбы стирают в пыль инфраструктуру страны, сейчас, Шольц, настало время прислушаться к Эйнштейну и посмотреть на вещи с иной точки зрения.
Лицо Шольца скривилось в попытке выдавить ироничную ухмылку.
— Будем считать, что я добросовестно прослушал сводку политических новостей и внял вашим увещеваниям. Уж не желаете ли вы меня перевербовать?
— Заманчиво. Но нет. Вербовка никогда не была моей сильной стороной.
— Тогда что же?
Хартман двумя пальцами устало помял переносицу. Загасил окурок и сразу сунул в губы новую сигарету. Протянул Шольцу пачку, но тот отказался.
— Думаю, вам будет интересно узнать, что здесь, в Цюрихе, кое-кто из высших руководителей рейха ведет сепаратные переговоры с врагом. Я допускаю, что для вас в этом нет большой новости. Кто только нынче не пытается быть услышанным? Но, во-первых, мало у кого это получается, времена не те, козыри в колоде почти иссякли. А во-вторых, тема переговоров, о которых говорю я, крайне любопытна. И любопытна она, без исключения, для всех.
Шольц слегка ослабил напряжение в спине, ссутулился. Взгляд его серых глаз сделался твердым.
— Я догадываюсь, к чему вы клоните.
— Да, — кивнул Хартман, — урановая бомба. Джокер. И если это не оперативная игра разведки РСХА, в чем лично я сильно сомневаюсь, то речь идет о беспроигрышном принуждении к разговору, причем на любом уровне.
— О чем-то подобном, помнится, вы когда-то уже шептались с Шелленбергом.
— Вот видите, я в вас не ошибся, вы всё схватываете на лету. Впрочем, это обязано было произойти рано или поздно. И вам должно быть понятно, что именно здесь, на этом поле, решение многих проблем. В том числе и персональных. Образно выражаясь, ключ к сокровищам нибелунгов, развязывающий самые непримиримые языки.
— Вы хотите сказать, что такие переговоры ведутся в настоящий момент?
— Да. — Хартман допил кофе и аккуратно поставил чашку на блюдце. — И так получилось, что я принимаю в них непосредственное участие.
— И кто же, позвольте спросить, тот счастливый получатель волшебного ключика?
— Если всё сложится так, как я себе вижу, мы сможем поговорить и на эту тему.
— И все-таки, чего вы хотите от меня?
— Я хочу, чтобы, будучи лицом, приближенным к группенфюреру Мюллеру, вы, с присущими вам проницательностью и тактом, предложили ему решить: что больше нужно шефу гестапо лично (я подчеркиваю: лично!) — моя голова или детали тайных переговоров по урану?
— Послушайте, Хартман, чтобы принять нужное решение, мне надо понимать, с кем я имею дело? — масленым голосом заметил Шольц. — После нашей последней встречи за вами прочно закрепилась репутация советского шпиона. Вы хотите убедить меня в том, что это не так?
— А какая разница? Можете считать меня советским шпионом или агентом иезуитов, исландской разведки, островов Зеленого Мыса. В сложившемся раскладе разве это что-то меняет? Вам важно знать, что происходит. Вы будете знать, что происходит. Мои мотивации вас не касаются. В конце концов, вербовали-то меня вы.
Шольц сложил губы в трубочку и задумчиво отвел их в сторону, приложив пальцы к виску.
— Предположим, я соглашусь на ваше предложение, — наконец произнес он. — Я могу быть уверен, что вы не блефуете? Какие гарантии вашей лояльности я смогу предъявить группенфюреру?
— Никаких, — отрезал Хартман. — Именно это обстоятельство и сохранит свежесть в наших взаимоотношениях. Я буду поставлять вам информацию на основании наших с вами договоренностей. У вас будет возможность анализировать, что по нынешним временам даже очень немало, а на каком-то этапе, если понадобится, и войти в диалог на основании (или под угрозой) вашей осведомленности. Согласитесь, было бы глупо зарезать курицу, несущую золотые яйца.
— А ваши условия?
— Не мешайте. Уберите своих бульдогов — я их отлично вижу. Вы будете получать сведения в режиме, который мы с вами установим. Дальнейшее ни меня, ни вас не должно беспокоить.
— Тогда зачем вам это?
— У каждого свои тайны. Я же не спрашиваю, что вы делаете в Цюрихе, когда бомбы рвутся в Берлине?
— Хорошо, — подытожил Шольц. — Я доложу группенфюреру о нашей встрече.
— Пяти дней вам хватит?
— Пожалуй, да.
— Тогда так. Что у вас за газета? «Тагес Анцай-гер»? Отлично. В разделе объявлений разместите поздравление Герберту Аугу с пятидесятилетием. Запомните: Герберт Ауг. Это будет означать ваше согласие. Через два дня я найду вас здесь, в этом отеле. Скажем, так же за завтраком. Тогда и обсудим механизм нашего взаимодействия. Идет?
Шольц задумчиво вскинул брови, что могло означать согласие.
— И вот еще что, — как бы спохватился Хартман. — Большой интерес к переговорам проявляет некто Гелариус. Вам, конечно, известно это имя.
— Человек Канариса, — кивнул Шольц. — Абвер.
— Абвера нет, а Гелариус — вот он. После двадцатого июля он здесь, так сказать, в нелегальном статусе. Что не мешает ему преследовать меня. Его ресурс вызывает вопросы. Как и информированность. — Хартман глубоко затянулся. — Избавьте меня от его назойливого внимания. — Он протянул Шольцу карточку. — Вот его адрес. Небольшой дом в предместье. Заодно получите полоски на петлице. Все-таки государственный преступник. Да, и имейте в виду, он там не один. При нем пара головорезов.