— Подождите, Генрих. Я не сообщил вам главного. Но лучше у вас в кабинете.
Когда воздушную тревогу сняли, они поднялись к Мюллеру.
— Так что ты хотел мне сказать? Только говори побыстрее — времени в обрез.
Шольц нахмурился, сложил руки на столе, немного помолчав, заговорил. Он рассказал Мюллеру о встрече с Хартманом в ресторане отеля, акцентировав внимание на каждой, даже малейшей подробности — вплоть до того, как тот был одет, его интонации, жесты, манеры, а также детальное описание сидевшего за соседним столиком вероятного спутника.
Говорить об этом в подвале Шольц не рискнул, опасаясь прослушки. Мюллер слушал не перебивая. Когда Шольц умолк, он сунул руки в карманы галифе, так что слегка треснули швы, задумчивым шагом прошелся по кабинету. Потом сказал:
— Грубо говоря, этот парень прищемил тебе яйца, Кристиан. Он начинает мне нравиться. Хотелось бы узнать его поближе.
— Полагаю, у вас будет такая возможность.
— Что ты планируешь делать?
— М-м. надо вступить в игру. Конечно, мы можем взять его в любую минуту. Но что это даст? Сеть схлопнется. У нас останется только кончик ее истории. А так.
— Шелленберг затеял интригу с противником, — проворчал Мюллер, зажав папиросу в зубах. — Пытается спасти свою шкуру. Вообще говоря, безошибочная комбинация. Скорее всего с санкции рейхсфюрера. Что?
— Ничего. Я слушаю.
— Вот-вот. Слушай. — Мюллер охватил своей широкой ладонью подбородок. — Ты не хотел этого знать? Но теперь знаешь. И значит, должен понимать: разрушить переговоры — равносильно признанию, что тебе известно их содержание. Как на это посмотрит их инициатор? В лучшем случае — пуля. Подключиться к ним? Хотя бы в виде гестаповского надзора? Результат тот же. К тому же, если переговоры вылезут наружу, их участниками займется Ламмерс. Или Борман. Фюрер не простит. Выход один. — Мюллер сел в кресло и ослабил узел галстука. — Не мешать. Наблюдать. Знать. Работать с Хартманом. И аккуратно — аккуратно, Шольц, — выстраивать схему проверки. А там видно будет.
Шольц сидел неподвижно. Он вдруг отчетливо осознал, в какую смертельно опасную историю, сам не понимая того, он ввязался. Исход ее в наименьшей степени зависел от его воли, а вот жизнь в любой момент могла стать разменной монетой в руках крупных игроков, которые даже не знают о его существовании. А награда была одна — лояльность Мюллера.
«Мало», — подумал Шольц, а вслух сказал:
— Полностью с вами согласен, группенфюрер.
Накануне Арденне был вызван в Эрфурт, где решался вопрос о перераспределении средств для финансирования направлений, связанных с разработкой уранового боеприпаса. С начала года отрасль была завалена деньгами, что дало мощный импульс в продвижении к нужному результату. Мешали бомбежки. Приходилось перетаскивать научные центры с места на место. Но в главном цель оправдывала затраченные на нее средства.
По сути, к осени большинство сугубо научных проблем в рамках четко сформулированной задачи — создание уранового оружия — были решены. Ультрацентрифуги поставили наработку урана-235 на поток, усилия ученых сосредоточились на конструктивных элементах бомбы. Физики хотели продолжать свои исследования, но стремительно тающая казна в октябре 1944 года не готова была оплачивать фундаментальную науку. Фокус внимания финансистов сместился в практический сектор. Оттого ни Дибнер, ни Гейгер, ни даже Гейзенберг с его идеей модернизации котла для энергообеспечения крупных городов не получили необходимых сумм. Обделили и Грота, который занимался усовершенствованием ультрацентрифуг, поскольку тех, что уже были разработаны, вполне хватало для бесперебойного обогащения урана, и требовалось лишь построить их в достаточном количестве. Эту задачу, подкрепленную внушительной суммой, возложили на фирмы «Хеллине» и «Аншютц». По той же причине высшую степень срочности и, соответственно, финансирование получили Багге с его «изотопным шлюзом», концерн «ИГ Фарбениндустри», фирмы «Ауэр» и «Дегусса», изготовлявшие металлический уран, а также группы Хартека, Отто Гана, Эрзау. Рейхсбанк располагал тоннами награбленного золота, конвертируемого в доллары и иную валюту через дружественные финансовые структуры за рубежом, так что деньги пока были. В рамках «Уранового клуба» предстояло решить, кому на нынешнем этапе придется добавить, а кого можно и «пощипать».
Такая бухгалтерия очень не нравилась Арденне, который повторял: «Жизнь коротка, и великая глупость потратить ее на поиски способов истребления человеческих масс в нечеловеческих объемах». Сам он, в целях конспирации, получал деньги через Министерство почт.
День выдался ясный, теплый. В отсутствие фон Арденне Блюм решил устроить себе выходной. У знакомого мельника с фермы, расположенной в двадцати минутах езды от Лихтерфельде, имелся легкий двухколесный экипаж без козел по типу английского кабриолета. Блюм арендовал его, чтобы покатать Мод по окрестным лугам. Вооружившись тонким, длинным хлыстом, он взобрался на довольно высокое сиденье, которое дергалось от толчков беспокойной гнедой кобылки, и протянул руку Мод.
— Мы не кувыркнемся? — опасливо спросила она. — Только не гони.
Под ритмичный топот копыт о щебенку проселочной дороги повозка резво неслась по луговым просторам, слегка подпрыгивая на ухабах. В безоблачном небе тонкой стрелкой висел клин уплывающих к югу гусей. Стояла удивительная тишина: ничего, кроме бега, поскрипывания кожаных сидений да лошадиного всхрапывания. Хлыст без дела висел над лоснящимся мускулистым крупом: лошадь сама наслаждалась аллюром без всякого понукания. Отовсюду летел терпкий запах переполненных соком, но уже пожелтевших, отцветающих трав, отчего делалось немного грустно, как от расставания с дорогим человеком, который, казалось, всегда будет рядом.
Вырядившийся в кожаные краги и жокейское кепи, Блюм ловко удерживал лошадку, чтобы та не перескочила в галоп, довольный тем, что довольна была Мод.
— Дай я! — попросила она и осторожно переняла вожжи.
— Придерживай одновременно, — посоветовал Блюм. — Двумя руками. Вот так.
Проскочив березовую рощицу, влетели в живописную деревушку с фахверковыми пряничными домиками, которую словно бы и не коснулась война, промчались сквозь нее и выскочили к запущенному полю, окружавшему маленькую кирху. Мод раскраснелась от удовольствия. Шляпка слетела с головы и повисла за спиной на шелковой тесемке.
— «Большой вальс», помнишь? Луиза Райнер! — крикнула она и запела: — Па-рам па-рам па-рам пам-пам.
Постепенно перешли на шаг. Круп кобылы вилял из стороны в сторону, как у кокетливой бабенки. Сразу навалилось приятное расслабление. Мод уронила воожи на колени. Некоторое время ехали молча.
— Скажи, фон Арденне, умный, образованный человек, он всецело разделяет идеи национал-социализма? — вдруг спросила она.
— Безусловно, — удивленно встрепенулся Блюм. — Но почему ты спрашиваешь?
— Меня удивляет, как могло случиться, что такие замечательные люди, как он и ты, посвятили себя ужасному делу.
— Милая моя Эрнхен, — покачав головой, с усилием вымолвил Блюм, — я занимаюсь наукой.
— Бомбой, — отрезала Мод. — Ты занимаешься урановой бомбой. Чудо-оружием для вашего фюрера.
Повисла тяжелая пауза. Всё было настолько внезапно, что Блюм растерялся. Наконец он тихо спросил:
— Откуда ты знаешь?
— Считай, что догадалась. — Мод швырнула вожжи Блюму. И заговорила вдруг зло, твердо: — Этот бешеный монстр с челкой на прощанье желает так треснуть дверью, чтобы рухнули последние декорации, похоронив под собой всё, что отличает человека от крокодила! Чудо-оружие, которое вытянет из выгребной ямы шайку свихнувшихся негодяев, — в этом ваша научная задача? — Мод возмущенно тряхнула копной светлых волос. — Секрет Полишинеля! Да ведь и ты хорош, Оскар: так кричите со своими учеными друзьями, что каждая собака в округе знает, чем вы занимаетесь. Я не понимаю, как можно не задумываться о последствиях своей работы?
— Меня не интересует политика, — жалко пролепетал Блюм.
— А что ты понимаешь под политикой? — вскинулась Мод: в расширенных глазах ее сверкнули молнии гнева. — Может, русские деревни, сожженные огнеметами вместе с жителями? Или танки на городских улицах? Концентрационные лагеря. ты, вообще, видел эти скелеты в робах «Ост»? А может, куда-то пропавших евреев? Совсем пропавших! Под Брянском ассы люфтваффе на бреющем полете расстреливали колонны женщин и детей. Минск разнесли до последнего дома. Партизанкам выкалывали глаза и отрезали груди, а потом вешали. Вешали! Это и есть политика, которая тебя не интересует?
— Мы защищаемся. — слабо парировал Блюм.
Чувствуя свою власть над ним, Мод не унималась:
— Защищаемся? От кого? От тех, кому принесли неисчислимые бедствия? Вот скажи, когда вы соберете эту бомбу, что вы с ней сделаете? Сбросите ее на какой-нибудь беззащитный город? Убьете сотни тысяч людей одним махом? И будете праздновать успех с шампанским. Или тебя это тоже не интересует?
— Я просто ученый.
— Просто ученый, — передразнила она его.
Повозка остановилась посреди дороги. Блюм глянул на Мод глазами пса, которого пнул сапогом обожаемый им хозяин.
— Кто ты, любимая? — спросил он упавшим голосом.
— Я ненавижу режим Адольфа Гитлера, так и заруби себе на носу. Ненавижу.
Она спрыгнула с повозки и бесцельно пошла в густой траве, отмахиваясь рукой, как от надоевшей мухи. Налетевший откуда-то сильный ветер примял широкой ладонью рыжую шкуру увядающего поля.
— И ты не смеешь меня упрекнуть. не смеешь. И можешь на меня донести, пусть, тебе награду выдадут. И пожалуйста. и на здоровье.
Вдруг она остановилась, повернула к нему бледное, искаженное горечью лицо, заслоненное растрепавшимися на ветру волосами.
— И вообще. — Голос ее дрогнул. — Вообще, кажется. может быть. я не уверена до конца. но. может быть.
Глаза Блюма округлились:
— Что?
— Ребенок. будет ребенок.