— У кого?
— У тебя, дурачок.
Блюм неуклюже соскочил на землю. В мозгу у него всё спуталось. Зацепил крагой о крагу, упал. Вскочил на ноги и бросился к ней, распахнув объятия.
— Эрни, любимая!
Мод солгала. Она не была беременной. Но так у нее появился резерв времени.
Блюм размяк. Мысль, что у него будет ребенок, произвела фурор в его сознании. О чем бы он ни говорил, что бы ни делал, беспокойство за Мод, за ее здоровье не покидало его ни на секунду: как она, что ест, что делает? Даже сотрудники и сам фон Арденне обратили внимание на перемены в его настроении.
— Соберитесь, Оскар. Больше внимания. — Арденне задержал придирчивый взгляд на Блюме, который, в состоянии прострации, никак не мог вставить новую пленку в фоторегистратор, фиксирующий работу урановой центрифуги. — Вы либо влюблены, либо перебрали вчера с коньяком. Как бы там ни было, отбросьте свои слабости и давайте работать.
Блюм встрепенулся и с вялой улыбкой на губах занялся делом.
— Вы мне определенно не нравитесь, — не унимался Арденне. — Признавайтесь, что вы еще натворили?
— Ох, профессор, клянусь — ничего. Последней взбучки мне было вполне довольно.
— Вот то-то же, — сердито сверкнул глазами Арденне и уткнулся в кинескоп.
Дело в том, что Блюму сильно повезло. Факт того, что некоторые документы он забирал домой, чтобы там с ними работать, был обнаружен не гестапо, а лично Арденне, когда тот хватился нужной бумаги в отсутствие Блюма. Если бы получилось наоборот, лучшим исходом случившегося была бы ссылка в Дахау. За плотно закрытыми дверями гаража при работающем двигателе «Мерседеса» произошел грандиозный скандал, после чего Блюм бумаги домой таскать перестал. Если бы он был военным, фон Арденне, вероятно, сорвал бы с него погоны, — но хода этой истории он не дал.
Теперь, когда поток документов из лаборатории в Лихтерфельде иссяк, Мод нужно было решать, что ей делать дальше в ее нынешнем статусе. Не использовать такой контакт было бы верхом безумия, но как в сложившейся ситуации им распорядиться?
Блюм постоянно уговаривал ее переехать жить к нему, но она неизменно отказывалась: это усложнило бы ее взаимодействие с друзьями. Кроме того, он всячески пытался затащить ее к гинекологу, квалификация которого, как он сам утверждал, — «высшая категория в рейхе». Это, по правде сказать, раздражало Мод, но деваться было некуда, приходилось мягко отнекиваться, ссылаясь на мифическую знакомую акушерку.
Со дня, когда Мод уличила его в причастности к разработке уранового оружия, они не возвращались к той словесной перепалке, как будто ее и не было вовсе. Но Мод готовилась, выбирала момент, чтобы возобновить разговор. Блюм же отнесся к сказанному ею скорее безразлично, как к эмоциональному выплеску женщины в положении: мысль о будущем отцовстве заслонила для него все темы, тем более политические, к коим он всегда, несмотря на войну, прикасался с прохладной брезгливостью.
Тем более удивительно, что спустя полторы недели Блюм, раскуривая перед окном в сад свою бриа-ровую трубку, без всякого, казалось бы, явного предлога вдруг произнес:
— А мы разработали новую установку для разделения изотопов.
— Что это значит? — спросила Мод как можно более равнодушным тоном.
Трубка Блюма пыхнула пахучим голубым дымом. Он устало посмотрел на Мод и с горечью усмехнулся:
— Ну, как тебе сказать. Установка... С магнитом... с таким, видишь ли, кольцеобразным разделительным магнитным полем. и с плазменным источником паров ионов по центру.
— И что она дает?
Блюм пожал плечами, примял пяткой тампера табак в трубке.
— Дает возможность разделять изотопы урана и, соответственно, накапливать оружейный уран.
— Интересно. Ты можешь разъяснить это на бумаге?
— Да все очень просто. — Он взял карандаш и лист. — Сейчас я тебе покажу.
Мод вошла в его сердце, как нож в масло, и извлечь ее оттуда возможно было лишь с кровью и мясом. Страсть и нежность заглушили в нем любые доводы рассудка, он словно переступил порог новой, замечательной жизни, о какой ранее даже не помышлял. Сама же Мод видела в нем преимущественно инструмент, которым удобно взломать нужный замок. Это была ненависть, холодная и непримиримая, погасить которую не способны никакие чувства.
Только спустя пять дней Мод удалось передать Дальвигу микропленку с рисунком Блюма — саму бумагу она демонстративно оставила на письменном столе. Дальвиг неделю отсутствовал, был в командировке в Баварии; с Гесслицем же связаться не представлялось возможным.
В тот вечер они с Блюмом собирались ехать в Гарнизонную церковь Потсдама, где, благодаря ее мемориальному статусу (там в 1933 году Гинденбург символически передал власть Гитлеру), невзирая ни на что, по-прежнему регулярно давали органные концерты.
Как и договорились, ровно в шесть с четвертью Блюм ожидал Мод перед домом, в котором она снимала комнату, на Майергассе. Двигатель он не заглушил. Пальцы его легонько барабанили по рулю.
Вот в ее окне шевельнулась занавеска. Показалась Мод и махнула ему рукой. Блюм, разумеется, не мог знать, что каждый раз, когда она покидала квартиру, занавеска должна была наполовину закрывать окно, а когда возвращалась, то немедленно отодвигала ее, что означало: ничего не случилось, я дома. Знак предназначался связному Дальвига, который внимательно следил за ее окном.
Между тем все последнее время сотрудники гестапо со скрупулезной обстоятельностью прочищали адреса, по которым могла проживать девушка по имени Эрна: улица за улицей, дом за домом, подъезд за подъездом. Фотографию миловидной блондинки предъявляли не только тем, кто сдавал комнаты, но и местным жителям, старикам на скамейках, дворникам, продавцам в магазинах, даже детям. Отрицательное покачивание головой нисколько не умаляло служебного рвения сыщиков, наоборот — указывало, что кольцо поиска неумолимо сжимается.
Беда в том, что задолго до роковых событий Мод опрометчиво зарегистрировалась у хозяйки квартиры, куда перебралась теперь как Эрна Байбах.
Ей не хотелось идти на концерт. Она предпочла бы свернуться на диване и, закрыв глаза, лежать, ни о чем не думая. или нет, лучше — представляя себя в раннем детстве, на берегу речки, знойным летом. Издали доносится мамин крик: «Машуля-а, иду-у!» Мама возвращается из лесу с подолом, полным грибов. «А вот ягодки. Смотри, какая малинка». В высокой траве — целый мир. Кипит маленькая, серьезная жизнь. Куда-то бегут муравьишки, торопятся, тащат сухие иголки. Запрыгнул на тонкий стебелек и замер, покачиваясь, зеленый кузнечик, смотрит бусиной глаза: что тебе? С сердитым гудением пронесся, петляя, толстый шмель — выбрал розовый цветок клевера и затих на нем, занят делом. Мама сдергивает пальцами метелочку с травинки мятлика и, спрятав ее в ладони, спрашивает: «Петушок или курочка?»
«Петушок или курочка?» — повторяет Мод. На губах ее расцветает невольная улыбка. А речка та звалась Волонча. «Петушок или курочка?»
Как только она появилась в дверях своего подъезда, от стены противоположного дома отделились две фигуры в одинаковых серых костюмах и, отбросив горящие папиросы, решительно направились к ней.
Мод сразу их увидела. Одновременно открылась дверца «Опеля», и навстречу ей, с сияющей улыбкой, начал вылезать Блюм. На мгновение Мод замерла на месте, но в ту же секунду она метнулась в противоположную от него сторону. Те, что шли к ней, бросились следом. С пронзительным визгом тормозов из подворотни наперерез Мод вылетел черный БМВ, из которого выскочили трое. В одно мгновение Мод скрутили, затолкнули на заднее сиденье, машина сорвалась с места и исчезла за поворотом.
Всё произошло с такой скоростью, что Блюм не успел даже осознать случившееся, так и продолжая остолбенело стоять возле своего автомобиля с гвоздиками в руке. В том, что Мод бросилась в сторону от него, содержалось одно желание — увести гестаповцев от сверхценного для советской разведки объекта.
Только поэтому она не успела проглотить ампулу с цианидом.
В начале недели Ванин поручил Валюшкину съездить в Иваново и навестить в Интернациональном детском доме мальчишку по имени Саша Леонтьев.
— Узнай, как он там? Учителей расспроси. Что? Как?.. Какие отметки? — напутствовал Ванин, сунув ему видавшую виды фотокамеру ФЭД. — Сфотографируешь его. Фотографировать умеешь? Сделай такую карточку, чтобы виден был лагерь. ну, Интердом то есть. Название там, качели, поле футбольное. Словом, приметы какие-то чтоб были. Справишься?
— Вы уж меня за дурака, что ли, держите, Пал Михалыч? — надулся Валюшкин. — Я, между прочим, до войны в кружок юных техников ходил. Да и потом. много чего.
— Да ладно, Серега, не обижайся. Это я так, на всякий случай. Если б не знал, я бы тебя вмиг обучил. Это ж простой аппаратик. Держи. Три дня тебе.
Валюшкин отнесся к поручению со всей добросовестностью, на какую был способен: не часто получал он ответственное задание, да еще с командировочным удостоверением в придачу. По совету Ванина Валюшкин вырядился в довоенный суконный костюм, взятый им напрокат у одноногого соседа. Костюм был великоват, тонкие ноги Валюшкина болтались в широченных штанинах, как чайные ложки в стаканах. От галстука он наотрез отказался, выпростав ворот рубашки из-под пиджака наружу. Фотоаппарат он повесил через плечо и спрятал под мышку наподобие кобуры, чтобы можно было спокойно поспать в жарком, насквозь прокуренном вагоне, не опасаясь за казенное имущество.
Приехав в Иваново затемно, он три часа бродил по пустынной привокзальной площади, дожидаясь рейсового автобуса, который, как и положено, опоздал на сорок минут, а после тащился в нем до Кува-евского леса долго, медленно и натужно, как будто Интердом располагался не в черте города, а в другом районе.
Когда наконец Валюшкин добрался до вытянутого двухэтажного здания, с высоты птичьего полета, как говорят, напоминавшего серп и молот, дети уже закончили завтрак и разбрелись по территории детдома кто куда.