Первой, кого он встретил в холле, была старенькая уборщица, наматывающая тряпку на швабру.
— Эй, хлопец, — обратилась она к вошедшему Валюшкину, — ты ноги-то вытер?
— Ну, — кивнул Валюшкин.
— Тогда иди сюда, помоги мне вот эту штуковину приладить. Видишь, болтается? Мне уже сил нету с нею возиться.
Она сунула Валюшкину покосившуюся швабру. Он внимательно ее осмотрел.
— Так это, гвозди-то есть?
— Пошли — дам. — Раскачиваясь из стороны в сторону, точно утка, старуха скрылась под лестницей. — Только молотка нету. Пострёныши утащили. Камень вот, гранитный.
Гвозди оказались малы. Других не было. Валюш-кин выбрал из груды мусора пару дощечек, наложил их на перекладину и черенок и приколотил камнем, отбив себе палец.
— Получай, мамаша. — Морщась от боли, он вернул швабру. — Маленько подержится, если возю-кать будешь с аккуратностью.
— Молодец, хлопец. — С довольным видом старуха подергала перекладину, проверяя прочность конструкции. — Сразу видать — работный. Тебе чего тут надо-то?
— Мальца ищу. Леонтьева Сашу.
— Сколько лет?
— Лет десять—двенадцать.
— Иди в учительскую. Там скажут. Вон туда, по коридору. А так, они все на воздухе сейчас. Дышут.
Распахнув дверь в учительскую, Валюшкин налетел на высокую, одетую в некое подобие френча, мужеподобную даму с короткой, убранной под выгнутую гребенку прической. Дама оказалась завучем. Она изучила командировочное удостоверение Ва-люшкина, сунула в зубы папиросу и приказала следовать за ней.
— Дети у нас особенные. Многие лишились родителей еще до войны, — чеканно докладывала она на ходу. — Сложные дети. Испанцы, немцы, поляки. Даже негр один. Есть такие, что сладу нет. Питание нам поставляют усиленное. По разнарядке. Лучше, чем в городе. Учителей не хватает, правда, воспитателей. Материальная база опять же. Но сейчас всем трудно, мы понимаем. Дело у нас, товарищ, ответственное, на перспективу. Из наших ребят вырастут достойные люди, коммунисты. Будущие наши друзья в зарубежных странах... Долорес, — остановила она смуглую девочку, — найди мне Сашу Леонтьева. Он где-то на улице. Пусть придет сюда. Быстрее.
— Не обижайтесь, мне надо поговорить с ним наедине, — сказал Валюшкин.
Помня о направившей Валюшкина организации, завуч понимающе склонила голову и, прежде чем удалиться, уточнила:
— Леонтьев — мальчик замкнутый. Умный. Успеваемость хорошая. Если что-то понадобится, я в учительской.
Минут через пятнадцать в глубине коридора появился мальчик, крепкого сложения, круглоголовый, с такими же оттопыренными ушами и короткой стрижкой, как у Валюшкина. Увидев незнакомого человека, он неуверенно замер на месте.
— Ну, чего встал? — как мог поприветливей сказал Валюшкин. — Подь сюда.
Мальчик подошел. Валюшкин усадил его возле себя на скамейку.
— Вы кто? — спросил мальчик.
— Я-то? А вот погляди. — Валюшкин извлек из-за пазухи конверт, вынул из него фотографию и сунул ее в руки мальчику. — Знаешь, кто это? Знаешь?
Мальчик отрицательно мотнул головой.
— Это твой отец. Папка твой. Понимаешь?
— А он где? — спросил мальчик.
— На фронте. Воюет. Он живой, ты не бойся. Живой, — заверил Валюшкин.
— А вы его знаете?
— Ну, а как же? Знаю, конечно. Героический мужчина твой папка. Хороший. веселый. У него это, столько медалей — у-у... Гляди, как он на тебя похож. Одно лицо.
С фотографии на Сашу Леонтьева, улыбаясь, смотрел Франс Хартман.
— Я могу ее забрать?
Валюшкин смешался:
— Нет. Это такая карточка. Она одна. Нужная. Вернуть надо.
— Жалко.
— Я вот тебя поснимаю на фотоаппарат — вон у меня, видишь, какой? — и карточки твои ему передам. А он потом свою карточку тебе сам пришлет. А эту вернуть надо. Договорились, Санек?
Мальчик кивнул:
— Договорились. — И вновь внимательно, каким-то недетским взглядом посмотрел на фото, словно хотел запомнить это лицо.
Валюшкин бежал уже к выходу, когда его снова задержала уборщица.
— Ну, вот, — она поставила перед ним перевернутую швабру, — опять разболталась. И тряпку рвет. Что делать-то будем, мастер?
— Ё ж моё! Тащи сюда свой булыжник. Только по-быстрому! — Валюшкин вздохнул и скинул пиджак.
В Москву он вернулся, когда город покрылся влажной дымкой сумерек, и прямо с вокзала поспешил к Ванину отчитываться. Тот принял его лишь через два часа.
— Я его сфотографировал, — докладывал Ва-люшкин курившему перед окном Ванину. — Во дворе фотографировал, на спортивной площадке. Еще и с воспитательницами. Он там — раз двадцать, пока пленка не кончилась.
— Фотографию отца показал?
— Показал.
— А он чего?
— А ничего. Посмотрел. Хотел себе оставить. Но я не дал.
— Ладно. Положи фото на стол.
— Я им строго сказал: чтоб мальцу нашему — особый подход. Кормежка там. И все, что надо. Припугнул. А то он худой какой-то.
Ванин повернулся и уставился на него.
— Слушай, Валюшкин, черт тебя дери, ну чего ты такой деревянный? Как это можно — особый подход? Кто тебя просил, я не понимаю? Мальчишка в коллективе живет. Какой особый подход? Какая кормежка? Ты чего, правда им такое брякнул?
— Конечно. Он же все-таки наш пацан.
— Ох, Валюшкин... Значит, так, герой, портки с дырой: позвонишь туда, извинишься и отменишь свои ценные указания. Самолично! Понял?
Валюшкин вышел из кабинета Ванина красный, как пионерский галстук. В коридоре к нему подбежала дежурная секретарша и сказала, что внизу его спрашивает какая-то женщина.
Спустя полчаса Ванин собрал вещи, оделся, бросил референту, что будет утром, и направился к выходу. Выйдя наружу, он заметил стоявшего в отдалении Валюшкина вместе с худенькой женщиной в деревенском платке, уже пожилой, почти старушкой, которая нервно перебирала пальцами по облезлой сумочке. Вид у Валюшкина был ошеломленный.
— Ты чего тут? — задержавшись, спросил Ванин.
Губы Валюшкина дрогнули в растерянной полуулыбке.
— Да вот, Пал Михалыч, мамка моя. Приехала. Сама нашла.
Ванин вынул изо рта сигарету и вежливо поздоровался с женщиной, отчего та заметно оробела.
— Отлично, Сергей. Возьмешь увольнительную на два дня. — Он поднес руку к козырьку фуражки и улыбнулся: — Всегда приятно смотреть на взрослого человека с мамой.
Вечером Гесслиц был вызван на Принц-Альбрехт-штрассе. Он как раз заканчивал допрос одного проворовавшегося чиновника из управленческой группы «Д» Административно-хозяйственного управления СС, занимавшейся снабжением концлагерей, который хорошо наживался на недопоставках продовольствия и одежды в бараки, — хотя по бумагам каждый пункт безупречно соответствовал разнарядке. Тот бурно каялся, плакал и вообще готов был доносить на любого, на кого только пожелает указать следствие. Судя по тому, что за Гесслицем прислали машину, дело было срочное и, вероятно, важное.
На пункте охраны его встретил знакомый гаупт-штурмфюрер, жизнерадостный толстяк со вставным глазом.
— Всё жиреешь? — вместо приветствия мрачно буркнул Гесслиц.
— Уж ты скажешь, Вилли. Комплекция у меня такая. Мяса совсем не ем.
Они шли по гулкому, залитому электрическим светом переходу с мраморными бюстами германских лидеров меж оконных проемов, соединявшему главное здание с блоком, где располагалась внутренняя тюрьма.
— Ладно врать. От тебя колбасой пахнет.
— А колбаса — не мясо.
— Вот как?
— Бумага да кости. Хоть бы ваты добавили, что ли, для мягкости. Но вся вата в госпиталях. — Толстяк всплеснул руками. — Что же мне, совсем ничего не жрать?
— Почему? Можешь сварить ботинки.
Свернули на лестницу, ведущую к камерам для допросов.
— Чего это я вдруг понадобился? — поинтересовался Гесслиц.
— Не знаю. Спроси у Гереке.
В секретариате Гереке кого-то за что-то отчитывал. Он был без кителя, в белой рубахе, спереди на галифе заметны влажные пятна.
— А-а, Гесслиц, — Он звонко и выразительно щелкнул подтяжками. — Шольц хочет, чтобы ты взглянул. Идем-ка.
По длинному, плохо освещенному коридору прошли почти до самого конца. Гереке посмотрел в глазок камеры номер семнадцать, толкнул тяжелую металлическую дверь и пропустил Гесслица перед собой.
На стоявшем посреди камеры стуле с высокой спинкой, обессиленно склонившись набок и упершись локтем в колено, сидела женщина, истерзанная настолько, что не было смысла ее привязывать. Скудное освещение не позволяло разглядеть ее лица.
По знаку Гереке служащий в кожаном переднике ухватил женщину за спутавшиеся волосы и дернул кверху.
На мгновение сердце Гесслица остановилось. Это была Мод. Правая сторона лица почернела от кровоподтека. Одной рукой она поддерживала другую, кисть которой с раздробленными, лишенными ногтей пальцами безжизненно свисала, подобно пропитанной кровью тряпице. Одежда превратилась в лохмотья. Все ее маленькое тело сотрясалось от тяжкого, неестественно частого дыхания. Лоб покрылся градинами пота.
Их глаза встретились.
— Вот, — сказал Гереке, — посмотри на нее. Тебе знакома эта баба?
— Если ты имеешь в виду, видел ли я хоть раз в жизни эту женщину, — не отрываясь от глаз Мод, медленно произнес Гесслиц, — то нет, никогда с ней не встречался.
Словно во сне, он доплелся до секретариата и там остановился, дрожащими руками раскуривая папиросу. Гереке появился через несколько минут.
— Слушай, — глухо сказал Гесслиц, — ей нужна медицинская помощь.
— Какая помощь, Вилли? — весело отмахнулся Гереке, вытирая платком руки. — Она только что сдохла. — И крикнул в распахнутую дверь: — Эй, кто готовил заявку на интенсивный допрос Мод Ребрих? Оформляйте смерть по состоянию здоровья.
Рыжий Ломми уже запер входную дверь в «Черную жабу» и хлопотал на кухне, когда снаружи послышался сильный стук. Он погасил свет и вышел в зал.
— Какого черта? — рявкнул он. — Закрыто! — Стук возобновился с новой силой. Ломми взял в руку деревянную колотушку и подошел ближе. — Кто там? Я же сказал — закрыто!