Кто-то навалился на дверь. Ломми отодвинул засов. На пороге едва стоял на ногах Гесслиц.
— Господи, Вилли, да на тебе лица нету. Что? Что случилось, хрен тебе в бочку?
Гесслиц молча прошел в зал, плюхнулся на лавку и треснул кулаком по столу:
— Пива сюда!
— Шел бы ты лучше домой, Вилли. Поздно и. — Ломми открыл рот, чтобы урезонить старого приятеля, и тут вспомнил об опустевшем доме Гесслица. — А, — махнул он рукой, — хрен с тобой, сейчас налью. Как только до сих пор меня не разбомбили — не понимаю.
Спустя час, не проронив ни слова, Гесслиц забылся, сидя за столом. Ломми попытался перетащить его в комнату за стойкой, где имелся диван, но, как ни бился, не смог — Гесслиц был слишком тяжел. Тогда он принес подушку и одеяло прямо в зал, подложил Гесслицу под голову подушку, укрыл одеялом, а сам расположился на диване в подсобке. Рыжий Ломми знал, что такое одиночество: дома его тоже никто не ждал.
На предельной скорости автомобиль Блюма мчался прочь из города. Рассыпанные гвоздики остались лежать на тротуаре перед домом Мод. На краю какого-то поля Блюм резко затормозил, вывалился из машины, забыв выключить двигатель, и бросился бежать по выцветшей влажной траве. Он спотыкался, падал, бежал дальше, хватая сухими губами сочный вечерний воздух, пока не обессилел.
Тогда он сел на землю, охватил голову руками и долго смотрел в светлое небо, на котором выступили первые звезды.
В лаборатории заметили, что Блюм не в себе, и фон Арденне, посчитавший, что он истощился в работе, решил дать ему пару дней отдыха при условии, что тот не будет злоупотреблять спиртным.
Блюм не знал, что делать с этими отгулами, как, впрочем, и на работе он не мог собраться с мыслями. Он попросту не находил себе места, дни напролет слонялся где попало и, конечно, выпивал. Одна мучительная мысль разъедала его сознание: для чего им понадобилась Эрна? Нет-нет, уверял он себя, что бы там ни было, они разберутся и отпустят ее. Только и дела им, что воевать с женщинами. Пусть она не любит нацистов — кто сейчас не сомневается? — но каждому в голову не залезешь. В конце концов ее мнение — это просто мнение, о котором никому не известно. Вот мнение доктора Геббельса, например, знают все, а что там думает какая-то Эрна Байбах, кому до этого есть дело? Конечно, это глупая ошибка, и надо только набраться терпения, пока все как-нибудь образуется. Блюм решил выждать неделю и, если до того времени ничего не изменится, самому обратиться в гестапо за разъяснениями.
В тот день Блюм вернулся с прогулки затемно — он должен был все время двигаться, чтобы отчаяние не раздавило его разум. Он отпер дверь, сбросил в прихожей куртку и, не включая свет, направился в спальню. Когда он проходил мимо кабинета, оттуда донесся тихий звук, словно кто-то подвинул кресло. Блюм насторожился. Секунду помешкав, он на цыпочках прошел в кабинет и повернул клавишу выключателя.
Вспыхнула лампа под потолком. Блюм вздрогнул. Возле окна стоял невысокий человек, седой, сутулый, с горящей сигаретой в руке.
— В чем дело? Кто вы такой? — испуганно выпалил Блюм.
Незваный гость нажал кнопку настольной лампы и тихо сказал:
— Погасите верхний свет. Так будет лучше.
Блюм повиновался и отступил в коридор.
— Не бойтесь, — поднял руку незнакомец, — я не из гестапо.
— А откуда? — Блюм огляделся. — Как вы здесь очутились? Что вам нужно?
— Успокойтесь, Оскар.
— Вы знаете мое имя!
— Ну, коль скоро я в вашем доме... — Незнакомец аккуратно стряхнул пепел с сигареты в стоявшую на подоконнике пепельницу. — Я друг. Друг Эр-ны Байбах.
Он сказал чистую правду, это был Лео Дальвиг.
— Друг Эрны? — Блюм неуверенно вошел обратно в кабинет. — Где она? Кто ее. захватил?
— Понятно кто. — Дальвиг достал новую сигарету и прикурил от окурка, с трудом удерживая его в подверженной сильному тремору руке. — Гестапо.
В каком-то туманном состоянии Блюм бесцельно описал полукруг по кабинету, задержался возле комода. Затем порывисто достал из шкафчика початую бутылку коньяка и плеснул его в две рюмки. Передав одну Дальвигу, сел в жесткое кресло перед столом.
— Я догадался, — сказал он. — Завтра я хочу пойти в гестапо. Я там кое-кого знаю. Я хочу объяснить им, что они ошиблись. Эрна — обычная девушка. Может, она и сболтнула лишнего, я не знаю. Но это не повод сажать ее под арест. В конце концов я могу за нее поручиться.
— Не надо. — Густой бас Дальвига прозвучал как приговор. — Не надо идти в гестапо. Она умерла.
— Что? — пискнул Блюм.
— Не выдержала мучений... У нее было слабое сердце.
— Ее. били?
— Да. Она ни слова не сказала о вас.
Блюм словно надломился, съежился в кресле. Он прижал руки к лицу и заплакал.
Лицо Дальвига исказила болезненная гримаса. Его ладонь легла на содрогающееся плечо Блюма.
— Ну-ну, остановитесь. Вы же мужчина.
— А я дал имя нашему ребенку. Нашему с Эрни ребенку, — захлебываясь, выдавил из себя Блюм. — Его звали Ганс. Он так и не родился, мой маленький Гансль.
Потом он затих и долго сидел неподвижно. Даль-виг тоже молчал, глядя в сумрак окна и затягиваясь дымом. Было слышно, как щелкает стрелка будильника.
— Что же теперь делать?.. — еле слышно произнес Блюм, обращаясь скорее к себе, чем к незваному гостю. Где-то вдали ухнула канонада, предвещавшая возможный налет.
— Эх, парень, кто-то проходит свой путь и исчезает, подобно затухающему огоньку на свечном огарке. И все, что с ним было, исчисляется количеством съеденных отбивных, изношенных ботинок и истраченных денег. И это в лучшем случае. А кто-то оставляет после себя белый след надежды.
— Надежды на что?
— На жизнь. Больше человеку ничего не дано на этом свете. Наша девочка оставила свой белый след, и мы должны сделать все, чтобы он не зарос бурьяном.
Дальвиг присел на подоконник. Вновь наступило долгое, печальное молчание.
— Вероятно, вы хотите, чтобы я для вас шпионил? — спросил Блюм, шмыгнув носом.
— Нет, Оскар, мы не потребуем, чтобы вы выкрадывали для нас чертежи и секретные сведения. Нам нужен друг. Друг, с которым мы можем разговаривать. И таким другом могли бы стать вы. Но не только вы, а и ваши друзья, коллеги. Мы.
— Кто — мы?
— Мы — кто не согласен с политикой, которая ведет нас всех в пропасть.
— Политика, политика! — Блюм ударил себя кулаком по колену. — Я ненавижу политику! Она и погубила мою Эрни...
— Да, это так... Но разве только Эрни? Миллионы людей стали жертвами политики оберзальцберг-ского психа. И миллионы еще станут. Этот Молох ненасытен.
— Но я... я не хочу, не желаю думать о политике! К черту ее! Особенно теперь.
— Нормальный человек и не должен думать о политике. Но война, дорогой мой. С войной хочешь не хочешь вынуждены считаться все. К тому же, кто, если не вы, Оскар, вот этими своими мозгами усердно вырисовываете контур новой, несоизмеримо более чудовищной катастрофы, о которой даже подумать страшно.
— Что вы такое говорите? Я решаю сугубо научные вопросы. Каждый из них способен стать ядром невероятного развития, не говоря уж о прикладных дисциплинах. Наука не отвечает за то, как конкретные люди распорядятся ее плодами. Она лишь расшифровывает тайны мироздания, прокладывает пути, в этом суть ее предназначения.
— Ах, вот как? Выходит, грязь не прилипнет к рукам, если надеть на них белые перчатки?
— Я не знаю. — Голова Блюма безвольно свесилась между плеч. — Осциллографом можно разбить лоб — так что теперь, не пользоваться осциллографом? Постоянная Планка связала энергию и импульс с частотой и пространственной частотой, что позволило науке перейти к квантовой механике. Квантовая механика занялась свойствами систем с электронно-ядерным строением — атомов, ионов, молекул, конденсированных сред. Большие перспективы для военных, как вы считаете? Так давайте убьем квантовую механику, чтобы никто ничего нигде не взорвал.
— То есть вы ни в чем не виноваты. — Сигарета выпала из руки Дальвига, он поднял ее, раздул огонь и сунул обратно в зубы. — Надо понимать, что, подобно планете во Вселенной, наука бесстрастно движется вперед по своим законам. Но вот политики видят в ней не планету, а океанский лайнер. И капитанский мостик занимает не Гейзенберг, а кто-то вроде Гитлера, Черчилля, Сталина. А Гейзенбергу — и вам вместе с ним — отводится место в машинном отделении. И пока вы там предаетесь научным озарениям, корабль идет к намеченной цели.
— Ах, бросьте, — слабо отмахнулся Блюм. — Послушать вас, так надо просто застыть, лишь бы этот ваш корабль не пошел куда не надо. Наивно.
Дальвиг взял со стола рюмку и, удерживая левой рукой трясущуюся кисть правой, быстро закинул коньяк в горло.
— Говорят, у фюрера такая же история, — усмехнулся он, заметив, что Блюм наблюдает за его рукой. — Последствия контузии. Слышали про блокбастеры? Английские авиабомбы высокой мощности. Нет? У нас их называют воздушными минами. Их сбрасывают с большой высоты, не менее двух километров, иначе взрывная волна заденет самолет. Я познакомился с этой штукой в феврале под Монте-Кассино, было такое старое аббатство неподалеку от Рима. Мне еще повезло, легко отделался. Мы закрепились на линии Густава, Десятая армия фон Фи-тингофа. Сперва союзники зачем-то разнесли блокбастерами аббатство. Наших там никого не было, только местные да десяток-другой монахов. За неполные сутки стены монастыря — толстые, метра три, не меньше — сровняли с горой. А потом они взялись за нас. Знаете, как это выглядит? — В его глазах появился возбужденный блеск. — Поначалу ты не видишь за облаками этих «Ланкастеров», «Митчеллов» — только ровный гул распирает мозги. А потом — звериный, бесконечно растущий вой летящих прямо на твою башку трехтонных стальных чушек. И ты съеживаешься невольно, как птенец, лишь бы сделаться меньше, ты начинаешь зарываться в землю, в камень, в собственные шмотки. Но всё напрасно. Эта сволочь заходит вглубь метра на четыре, а ударная волна сносит всё вокруг — на сотни.