Дальвиг повернулся спиной, достал из кармана баночку с нитроглицерином и незаметно сунул таблетку под язык. Выждал немного, пока утихнет боль в груди, и продолжил, стерев со лба пот:
— Взгляните на это всё со стороны, Оскар. Представьте — глухой удар. Такой, знаете, почти бесшумный, потому что слух больше не в состоянии воспринимать грохот, как будто взрыв происходит в голове. Сотрясается земля, воздух! К небу взмывает огромное, раскаленное облако. Во все стороны расползаются тонны пыли, смешанной с человеческой плотью. А теперь представьте, если сможете, десятки, нет, сотни блокбастеров, сбрасываемых из поднебесья. Один эшелон. Затем — другой. Потом — третий, пятый! Представили? А теперь соедините все это в одно и умножьте на десять.
Вдали послышались звуки сирен воздушной тревоги. Дальвиг задернул шторы.
— Поймите, Блюм, вот вы, талантливый физик, в настоящее время работаете исключительно для этой цели. Ваше коллективное изобретение будет в сотни, а может, и в тысячи раз разрушительнее. Одной урановой бомбы довольно, чтобы снести целый город. Кто сегодня остановится перед этим? Какой генерал откажется разрубить узел одним ударом? Нет, я не призываю вас бросить всё, ощутить себя убийцей, нет. То, что делаете вы, несомненно, делают и ваши коллеги по ту сторону фронта. Я не знаю, что получается у них. Я не знаю, что получается у вас. Но пока эта работа ведется в режиме гонки, в разных окопах, пока между противниками нет никакого контакта, до тех пор угроза применения уранового оружия будет только расти. Предотвратить это способна кооперация вне войны — пусть скрытая, незаметная, но добровольная кооперация честных ученых: немецких, американских, русских, японских — не важно. Пока бомболюк не раскрылся, можно бороться, Блюм. Нужно бороться.
Он вдруг как-то осел и устало добавил:
— Не время сейчас рассуждать. Поверь, парень, не время.
До этого момента сидевший понуро Блюм поднял голову и спросил:
— Скажите, а кем была Эрна?
— Хорошим человеком. — Дальвиг помолчал и добавил: — Настоящим другом.
— Нет, я не о том. По национальности?
Секунду помедлив, Дальвиг ответил:
— Эрна была русской.
Блюм прикрыл глаза и кивнул, вспоминая:
— Да, она же любила Достоевского. — Он откинул голову на подголовник кресла. — Матерь Божья, выходит, наш Гансль наполовину был русским.
За окном выли сирены воздушной тревоги. Даль-виг раздавил в пепельнице очередной окурок. Молчание затянулось.
— Как ваше имя? — спросил наконец Блюм, смахивая с глаз выступившие слезы.
— Зовите меня Лео.
— Хорошо, Лео, — тихо произнес Блюм, — давайте. будем дружить.
В тот день в преддверии 27-й годовщины революции в Доме культуры имени Зуева для сотрудников НКВД устроили шефский концерт. Выступали артисты разных жанров, в том числе Русланова и Утесов. Отказать себе в удовольствии собственными глазами увидеть любимого певца Ванин не мог. У него был набор утесовских пластинок, он частенько в мгновения отдыха их слушал, особенно, как ни странно, любил цикл блатных песен.
Вечером Ванин заскочил домой и вместе с женой поехал на Лесную, где располагался ДК. Водительское место занял Валюшкин.
Темнело. Пасмурная погода плеснула серой краски на и без того обшарпанные стены домов, накрыв город свинцовой крышкой. Освещения не было, лишь фары автомобиля выхватывали редких прохожих, которые, зябко кутаясь, скользили по тускло мерцающим тротуарам.
После марша пленных немцев по московским улицам, после исчезновения маскировки с главных зданий, после победных салютов и новых станций метро город как будто растерялся, оказавшись между войной с ее бомбежками, боями и похоронками и надеждой на новую, почти уже мирную жизнь. С одной стороны, стали открываться рестораны, где подтянутые офицеры заказывали вальс-бостон, чтобы пригласить на танец приглянувшуюся барышню; ожили парки, распахнули двери музеи; театры начали радовать премьерами; с крыш убрали зенитки; откуда-то вернулись кошки; в магазинах МОГИЗа появилась художественная литература — Толстой, Некрасов, Шолохов, недавно выпущенные Госпо-литиздатом «Записки Дениса Давыдова»; там и тут стал возникать недостаток воды из-за того, что заработали наконец заводы; на площадях — стихийные танцы, во дворах — накрытые столы; на Кузнецком открылся Дом моделей, где лучшие художники разрабатывали новые фасоны одежды и отправляли лекала на швейные фабрики, обязанные теперь производить продукцию не только по собственным заготовкам, но и по рекомендациям модных специалистов. С другой стороны — подростковый бандитизм; налетчики, обносившие не только магазины, но и квартиры зажиточных граждан, прижали уши лишь после грандиозного милицейского «шмона» на Тишинском рынке; ходили слухи, что появились какие-то лимитные книжки на приобретение дефицитных вещей и спецмагазины для счастливых получателей «усиленных» пайков, включавших мясо и рыбу общим весом 2 килограмма 200 граммов; улицы были переполнены изуродованными инвалидами, попрошайками и «контужеными» — озлобленными психами («Три танкиста выпили по триста, закусили тухлой колбасой!»), от которых можно было ожидать всего, вплоть до убийства; барахолки, рынки, спекулянты; за 500 рублей можно было купить пистолет; распоясались охотники за продуктовыми карточками.
Новая жизнь, новые заботы. Опережая события, люди прощались с войной, будто победа уже состоялась где-то там, в далекой, проклятой Германии. И только калеки да отпускники в застиранных гимнастерках, с вещмешками и табельным оружием, всем своим видом сурово указывали, что это не так.
Ванин с супругой сели в отгороженной зоне амфитеатра, совсем близко к сцене, на которой выделывали «комаринского» краснощекие плясуньи, изображавшие и девушек, и парней.
— Когда будет Утесов? — тихонько спросил Ванин.
Жена заглянула в программку, отпечатанную на грубой упаковочной бумаге.
— Во втором отделении. А сейчас Райкин. Представляешь? Обожаю Райкина.
Танец закончился. Зал взорвался аплодисментами.
— Товарищ комиссар, а товарищ комиссар, — послышался за спиной жаркий шепот Валюшкина.
— Чего тебе? — обернулся Ванин.
— Вас к телефону зовут.
Пригнувшись, Ванин выбрался в фойе.
— Куда? — сухо спросил он.
— Идемте, я провожу, — по-прежнему шепотом сказал Валюшкин.
Быстрым шагом они направились к кабинету директора. Ванин искоса взглянул на Валюшкина, который с недавнего времени стал носить усы.
— Сбрей, — бросил Ванин. — Усы должны улыбаться. А у тебя висят, как у тюленя.
Директор топтался возле дверей своего кабинета. Завидев комиссара, он услужливо пригласил его войти и заботливо прикрыл за ним дверь, оставшись снаружи.
На столе директора стоял телефон. Трубка лежала рядом. Ванин подошел к столу и взял ее.
— Слушаю, — сказал он.
На другом конце усталый голос коротко доложил:
— Пришло. Открыли.
— Вызовите Овакимяна и Короткова. Сейчас буду.
Ванин повесил трубку, вышел из кабинета и подозвал Валюшкина.
— Отвезешь меня на работу, вернешься за женой и доставишь ее домой.
— А как же концерт, Пал Михалыч? — удивился Валюшкин. — В кои-то веки. Тут акробаты, Русланова, Райкин. Утесов живьем!
— Разговорчики! — цыкнул на него Ванин. — Делай, что сказано.
— А жена?
— Вот будешь забирать и всё ей объяснишь.
Валюшкин осуждающе покачал головой, но ничего не сказал.
Позади кабинета Ванина располагалась небольшая комната отдыха, состоявшая из трех кресел, журнального стола, торшера и книжного шкафа. Там они и собрались: Коротков, Овакимян и Ванин. На стол легла шифровка Дальвига.
— Из Магдебурга отправил, — сказал Коротков. — Через Берн. Оттого и задержка.
Закурили. Дым потянулся к вытяжке.
— Всё, — сказал Ванин. — Замкнули. Теперь дело за Дальвигом.
— М-да, — Овакимян почесал подбородок, — Арденне — это серьезно. По центрифугам бы пройтись. Вот его сильное место.
— Выходит, в Берлине — Арденне, в Цюрихе — Баварец. Такая, выходит, комбинация.
— С Баварцем поаккуратнее, — заметил Коротков.
— Да я понимаю, — кивнул Ванин. — Было бы болото, а черти найдутся. Но если кто-нибудь предложит его закрыть, подам в отставку. Чуешев, между прочим, полностью за Баварца. Парень целый год
держался без связи. Был ранен. Выжил. Да его наградить надо!
Секретарь принес кофе и удалился.
— Так что, Павел Михайлович, начинаем игру с Арденне?
— Начинаем, Гайк Бадалович, — сказал Ванин. — Как говорят французы, les Paris sont faits. Теперь по ниточке, по тонкой проволоке идти будем. Надо все повороты продумать и с Арденне, и с Баварцем. Давайте — по полочкам всё, как в аптеке.
Ванин нажал кнопку на коммутаторе.
— Слушаю, товарищ комиссар, — раздался голос секретаря.
— Завари-ка еще кофейку. Да побольше.
Разговор затянулся заполночь, когда они вернулись в кабинет, то увидели, что площадь перед зданием заполнена людьми. Коротков посмотрел на
часы:
— Ого, да уже час! Праздник-то, считай, начался.
— Ну что ж, тогда не грех и отметить, — улыбнулся Ванин. Он снял трубку: — Валюшкин? Вот что, Валюшкин, доставь нам бутылочку веселящего. По-моему, быть должно где-то в шкафчике, напротив.
— Да знаю я, Пал Михалыч.
— Слыхали? — рассмеялся Ванин. — Он знает!
Я не знаю, а он, паршивец, знает!
Резкой нотой в разреженном ночном воздухе звучал патефон, фокстрот «Рио-Рита». Люди танцевали. Они не могли дотерпеть до утра, не могли дождаться праздника, им так хотелось приблизить конец войны. Но всё только начиналось.
главнокомандующего ВМФ Германии, гроссадмирала. Закрытый раздел. Особо секретно. Записано первым лейтенантом ЦРГ США Мелиссой Шульман. Нюрнберг, 7 августа 1945 г., 5:00 pm.
«— В первых числах октября 1944 года — точную дату можно найти в архиве В