Люблю я видеть, как народ,
Отрядом воинским гоним,
Бежит, спасая скарб и скот,
А войско следует за ним,
И радуясь душою,
Смотрю, как замок осажден,
Как приступом берется он,
Иль вижу над рекою
Ряды построенных полков,
Укрытые за тын и ров.
И также люб тот рыцарь мне,
Что, первым ринувшись вперед,
Бесстрашно мчится на коне
И войску бодрость придает
Отвагой удалою.
Лишь только битва закипит,
Пусть каждый вслед за ним спешит,
Рискуя головою:
Достоин тот похвальных слов,
Кто и разить, и пасть готов!
Дробятся шлемы и щиты
Ударом палиц и мечей.
Редеют воинов ряды,
И много мечется коней,
Не сдержанных уздою.
Кто соблюдает честь свою,
Быть должен одержим в бою
Заботою одною —
Побольше размозжить голов.
А страха нет для храбрецов!
Жизнь в мире мне не дорога:
Не любо есть мне, пить и спать.
Люблю я крикам «На врага!»
И ржанию коней внимать
Пред схваткой боевой;
Мне любы крики «Помоги!»,
Когда сшибаются враги
И бьются меж собою,
И средь поломанных древков
Мне любо видеть мертвецов[20].
Только тех баронов, которые имели отвагу доставлять ему это возвышенное удовольствие, любил и ценил Бертран. В борьбе Ричарда с Филиппом он проявляется только как кровожадный гурман деталей бойни, не влагающий никакого смысла в ее содержание. Ему нравится тот, кто лихо атакует, и противен тот, кто ищет пути к миру.
В галерею юношеских впечатлений Ричарда к образу Бертрана, поэта войны, можно добавить еще один образ. Некий отважный рыцарь[21] в пылу рыцарского турнира выбежал из рядов сражающихся, потому что ударом меча ему сплющило шлем (вместе с головой, как мы можем предположить), домчался до кузницы и положил голову на наковальню, чтобы кузнец ударом молота распрямил шлем, после чего вновь поспешил в бой. Эта история прекрасно характеризует условия и людей, среди которых «благородный граф Пиктавии» постигал военную науку.
Ричард, несомненно, и сложнее и тоньше Бертрана. Но и он — плоть от плоти этой жестокой, воинственной породы. Столь осторожный в своих выражениях, когда дело касается принцев, Геральд замечает, что «зло всегда близко добру». Уже в то время противники приклеили к имени Ричарда прозвище Жестокий. И возможно, именно тогда вошло в обиход сравнение его со львом. Хотя следует отметить, что, если обстоятельства и настроение позволяли, он умел быть кротким и милосердным. Таким будет он являться своим друзьям и близким соратникам. Таким будет знать его и опишет вернейший из них — поэт и хронист Третьего крестового похода Амбруаз.
Но Геральд знал о Ричарде достаточно, чтобы не чувствовать, что даже в минуты кротости в нем «непрерывно» дрожит уязвленное львиное сердце: «Кто усвоил известную природу, тот усвоил и ее страсти. Подавляя яростные движения духа, наш лев — и больше, чем лев, — уязвлен жалом лихорадки, от которой и ныне непрерывно дрожит и трепещет, наполняя трепетом и ужасом весь мир...» Это жало, нужно думать, Геральд склонен искать в дьявольском родстве Ричарда.
Нам же следует вспомнить, что на протяжении всей своей жизни «с самой нежной юности» Ричард уязвлен бывал неоднократно. Цинизм отца, во всем доходивший до крайности, долгое заточение матери, неизменные соглядатаи вокруг, постоянное ощущение несправедливости, когда интересы его и других старших братьев приносились в жертву интересам младшего, отцовского любимца и впоследствии беззастенчивого предателя Иоанна, — все оставляло следы в его раздражительной натуре.
Особенно глубокую рану ему должно было нанести поведение Генриха II, когда дело дошло до предполагаемого брака Ричарда с дочерью Людовика Аделаидой. Этот брачный союз был частью условий мирного договора, который был в 1174 году заключен между Генрихом и Людовиком VII. Сразу после его подписания Генрих увез Аделаиду к своему двору, дабы будущая невестка привыкла к Англии. Но через некоторое время во Францию стали проникать слухи о том, что после смерти своей наложницы Розамунды король с Аделаидой, еще почти девочкой, «поступил нечестно». До Ричарда они, вероятно, дошли с опозданием. Во всяком случае, когда французский король (с 1187 года им был уже Филипп II Август) заявлял, что пора осуществить брак, он сначала с ним соглашался и настаивал перед отцом, который под разными предлогами затягивал решение вопроса, на своем праве жениться на Аделаиде, а затем, когда, надо думать, узнал о настоящем положении дел, столь же упорно начал от этого отказываться.
Между тем вопрос о женитьбе принца приобрел очень серьезное значение. В 1183 году один его брат — Генрих III, а затем, в 1186 году, другой — Жоффруа Бретонский, были унесены злокачественной лихорадкой, и Ричард сделался естественным наследником Нормандии, а в дальнейшем — Анжу и Англии. После этого ревнивый старый король, прежде интриговавший всячески против двух старших сыновей, сосредоточил враждебное внимание на новом наследнике. В конце 1187 года, когда при внезапном вторжении Филиппа II Августа в Иссуден Ричард и Иоанн поспешили на помощь отцу, Генрих отказался от их содействия и заключил тайное соглашение с Филиппом. Как обнаружилось впоследствии, суть этого соглашения была в том, чтобы обвенчать Аделаиду не с Ричардом, а с Иоанном и сделать супругов наследниками Аквитании, Нормандии, Анжу и Англии.
Филипп, однако, поспешил показать тайный текст Ричарду. Это был момент, когда молодой интриган на престоле Капетингов начал спутывать карты опытного заговорщика — старого Плантагенета. Несмотря на свои юные годы (ему было в то время всего двадцать), Филипп сумел нащупать больное место этой семьи и искусно его растравлял. Если в 1186 году он вел приторную дружбу с Жоффруа (кажется, не без иронии описывает хроникер, как при погребении Жоффруа Филипп кинулся к могиле, требуя, чтобы его похоронили вместе с другом), то после его кончины какие-то нити протягиваются между ним и Ричардом. Ричард оказывается его гостем в Париже («Они ели за одним столом и спали на одной постели»), а к отцу, встревоженному такой дружбой, отправляется лишь после многократных настояний. Назревала развязка — с одной стороны, в отношениях Генриха с сыном, с другой — в его отношениях с Филиппом. Но тут в дело неожиданно вмешались посторонние обстоятельства. Пришли вести из Палестины, которые вынудили всех действующих лиц хотя бы на время забыть о своих распрях.
Не слишком часто и не всегда с исчерпывающей ясностью доходили в Европу слухи о ситуации на Востоке. В течение последней трети XII века Сирия была ареной династических интриг и авантюр баронов, колебавших ее единство перед лицом нового врага, который исподволь собирал силы в Египте и с 1174 года окружил латинскую державу плотным кольцом своих владений. Этим врагом был молодой султан Египта Салах ад-Дин (Саладин), религиозному и военному гению которого удалось вдохнуть новую молодость в дряхлевший ислам.
Возможно, что Саладин, которому предстояла нелегкая задача объединения и подчинения различных племен, не скоро добрался бы до латинских сеньорий, но их главы сами навлекли на себя беду вызывающим поведением. Подвиги князя Антиохии Рено Шатильонского, прославившегося жестокостью по отношению к мусульманам в Заиорданской земле, нападение на мирный караван Саладина и захват его сестры вызвали полководца сарацин к агрессивным действиям. При этом крестоносные бароны Сирии вовсе не были готовы к серьезной войне. В Иерусалимском королевстве никак не могли упорядочить династический вопрос, крайне осложненный правами больного (прокаженный Балдуин IV), малолетнего (тринадцатилетний Балдуин V) и женских (принцессы Сибилла и Изабелла) претендентов. Только в 1186 году брак Сибиллы с Ги Лузиньянским, родственником Плантагенетов, укрепил за ними иерусалимский престол. Но уже через год в битве при Хаттине собравшиеся наконец вместе силы христианской Сирии не выдержали натиска Саладина, и Иерусалим был взят мусульманами.
В конце этого же года, когда английский и французский короли с упоением плели свои интриги, из Святой земли появились первые беглецы с вестями о событиях, отдавших Иерусалим и большинство городов Палестины в руки нового героя ислама.
В начале 1188 года Филипп собирался напасть на Нормандию, чтобы выбить засевшего там Генриха. Однако охватившее Европу волнение нельзя было игнорировать, и ему пришлось изменить свои планы. 21 января, побуждаемые легатами папы, английский и французский короли съехались у дуба подле Жизора, обменялись поцелуем мира и завели речь о походе. Что же до Ричарда то он принял крест, не дожидаясь этой встречи.
И в эту минуту, когда Запад как бы притих в напряжении, вдруг пришло известие о восстании при поддержке Раймунда Тулузского аквитанских вассалов Ричарда. Хроникеры не сомневаются, что за всем этим стоял Генрих II, заранее завидовавший славе, которой сын мог покрыть себя на Востоке. Ричарду пришлось на время отложить исполнение крестоносного обета — он все бросил и поспешил в Аквитанию.
Во второй аквитанской войне Ричард продемонстрировал, что теперь он абсолютно самостоятелен, — во всяком случае, он не был склонен считаться ни с отцом, ни с другом Филиппом. От Тельебура, где, окружив главарей восстания, он принудил их принять крест («он не хотел иного искупления их вины»), до Тулузы, в которой он осадил Раймунда, Ричард прошел с победами весь юго-запад, «неколеблющийся и могучий», не внимая протестам Филиппа и предложениям «арбитража». А в то время как «лев» носился таким образом вдоль океана, две испытанные «лисицы» приносили на него друг другу жалобы: Филипп апеллировал против его действий к Генриху как к отцу; Генрих — к Филиппу как к сюзерену.
Надо признать, действия Ричарда достаточно развязали руки Филиппу, чтобы тот «в праведном гневе», в свою очередь, двинул войско на окраины французской державы Плантагенетов, в направлении Нормандии, Турени и Берри. Ричард же, справившись с Аквитанией, ударил по Иль-де-Франсу — в самое сердце домена Капетингов. Осенью 1188 года вся французская территория оказалась ареной боевых действий.