«Эта общая единая цель – единое всемирное государство, которое обеспечит всем людям на земле справедливость и прекратит войны и междоусобия».
В этом труде он вступает в полемику не просто с идеей гвельфов, но с концепцией государства, которую сформулировал Блаженный Августин в своей великой книге «О граде Божьем». Для последнего языческая Римская империя, как и любое нехристианское государство, было «разбойничьей шайкой», правящей с помощью насилия и преследующей грабительские цели.
Но для Данте Римская империя есть прообраз всемирного царства справедливости, правитель которой вовсе не будет обязан своей властью папе. Он пишет: «Светская монархия, называемая обычно империей, есть единственная власть, стоящая над всеми властями во времени и превыше того, что измеряется временем».
Трактат посвящен обоснованию «правильности» этой власти и необходимости того, что центром она должна иметь Вечный Рим. При этом она должна объединить не только Италию, которая представляла собой непрерывно враждующие республики и княжества, но весь мир. Данте апеллирует к божественному авторитету: «Род человеческий наиболее уподобляется Богу, когда он наиболее един, ибо в одном Боге подлинное основание единства. От того и сказано “Слушай, Израиль, Господь Бог твой един есть”. Но род человеческий тогда наиболее един, когда весь он объединяется в одном, а это может быть не иначе, как тогда, когда он всецело подчинен единому правителю, что очевидно само собою. Следовательно, род человеческий, подчиненный единому правителю, в наибольшей степени уподобляется Богу, а потому в наибольшей степени отвечает божественному намерению – чтобы все было хорошо и превосходно».
Как и все утописты, которые пойдут по его следам, Данте тут полностью игнорирует тот факт, который как раз особо акцентировал Августин – пораженность грехом человеческой природы. А это значит, что прямые аналогии между порядком Небесным и земным абсолютно невозможны. Тем не менее, идеи, изложенные в этом трактате Данте, будут веками вдохновлять разнообразных «объединителей» человечества. И неизменно они будут вести к океанам крови, к воплощенному Аду, во имя того, «чтобы все было хорошо и превосходно».
Данте никогда не вернется во Флоренцию. Он умрет в Равенне в 1321 году. Через восемь лет после его смерти «Монархия» будет осуждена католической церковью. А в 1564 году книга была занесена в Индекс запрещенных книг.
Последний трибун
Франческо Петрарка родился 20 июля 1304 года в Ареццо, где обрел приют его отец, флорентийский юрист Пьетро ди сер Паренцо (прозвище Петракко), изгнанный из Флоренции – одновременно с Данте. Он тоже принадлежал к партии белых гвельфов.
Но судьба его сына сложилась куда счастливей, чем у его великого предшественника. Поскольку Петрарка покинул Флоренцию еще в детстве, он вовсе не тосковал по ней, но вполне ощущал себя «гражданином мира». Свою карьеру он начал в Авиньоне при папском дворе, где обрел влиятельных покровителей из уже не раз упомянутого знаменитого римского рода Колонна. Здесь же в 1327 году впервые увидел прекрасную Лауру. Сонеты, которые он ей посвятил, и принесли ему всемирную известность. Прежде всего благодаря им его знают и помнят по сей день.
Однако прижизненную поистине всеитальянскую славу и поклонение ему принесла написанная на латыни поэма «Африка», посвященная борьбе Римской республики с Карфагеном. В знак признания поэтических достижений он был увенчан на Пасху 1341 года в Риме лавровым венком. Эта античная по своему духу церемония вполне соответствовала и его увлечениям, и настроениям, царившим тогда в Италии.
Возможно, тогда он и повстречался с человеком, который стал для него тем же, кем был император Генрих для Данте – Кола ди Риенцо. Хотя, конечно, это были абсолютно полярные персонажи – император и сын трактирщика.
Кстати, его судьба – зримое опровержение расхожего представления о Средневековье как о времени всяческой стагнации и непроходимости сословных барьеров. Получив университетское образование, которое было доступно в Италии представителям практически всех слоев общества, он вскоре прославился в родном Риме своим красноречием и получил ответственный пост городского нотариуса. Но волновали его не юридические вопросы. Как и Петрарка, одержимый античной славой Вечного города, он мечтал о возрождении республики.
Он стремился обуздать своеволие римских патрицианских кланов, лишить их власти и установить в городе новый «революционный» порядок. Кола обрел немало сторонников. Между тем знать, убежденная в своем могуществе, не воспринимала его всерьез. Как вскоре обнаружилось, очень напрасно. В 1343 году он прибыл в Авиньон, чтобы попытаться обрести поддержку папы Клемента VI и призвать его вернуться в Рим.
Там у него состоялся памятный разговор с Петраркой. Фраческо писал о нем: «Каждый раз, когда я вспоминаю эту беседу, сердце мое распаляется, и я готов полагать, что это был голос не человека, а бога, доносившийся ко мне из глубины церкви… С этого дня я всегда с тобою, и меня охватывает то отчаяние, то надежда, и, колеблясь между одним и другим, я говорю себе: о, если б когда-нибудь!.. О, если б это случилось в дни моей жизни! О, если б я мог участвовать в деле таком прекрасном, такой великой славы!..»
И видимо, в том числе благодаря поддержке Петрарки, Кола получил одобрение своих планов со стороны папы. И вернувшись в Рим, ди Риенцо продолжил подготовку переворота. Время настало в праздник Святой Троицы 1347 года.
Ян Парандовский так описывает происшедшее:
«В предпраздничную субботу Кола вместе с другими заговорщиками, в окружении сотни вооруженных единомышленников, которых он уже давно держал наготове, захватил Капитолий, разогнал сенаторскую стражу и чиновников. Никто не оказал сопротивления. Заиграли трубы, и Кола обратился к народу с призывом на следующий день всем собраться на этом священном холме, помнящем рождение Города. Всю ночь он провел в молитвах в своей излюбленной церкви Сан-Анджело-ин-Пескьера.
Утром следующего дня он двинулся на Капитолий. Одет он был в рыцарские доспехи, его сопровождало двадцать пять заговорщиков. Впереди несли четыре хоругви. На красном фоне хоругви свободы был изображен Рим в образе словно сошедшей с римской медали величественной богини – она восседала на троне, держа земной шар в одной руке, пальму – в другой; внизу виднелась золотая надпись: „Roma – caput mundi” (Рим – глава мира). Хоругвь справедливости изображала на белом фоне святого Павла с мечом и венком, а на хоругви мира был святой Петр с ключами. В конце процессии несли старинную хоругвь с изображением святого Георгия.
На Капитолии Кола выступил перед собравшейся толпою, которая провозгласила его ректором города. Эту должность он должен был разделить с папским легатом. Прежде чем толпа разошлась, послышались с разных сторон возгласы: чудо! чудо! Над головой нового ректора кружил прилетевший откуда-то голубь. Но Кола ди Риенцо остался недоволен – ему не пришлись по вкусу ни звание ректора города, ни разделение власти. Через несколько дней он принял новое звание, которое пристало к нему навсегда: трибун.
Теперь он был правомочен покарать смертью и миловать. Мог учреждать должности, издавать указы, имевшие силу закона. Он стал диктатором. Свои послания Кола ди Риенцо начинал словами: „Никколо, суровый и ласковый, трибун свободы, справедливости и мира, освободитель священной Римской республики…” За короткое время он реорганизовал вооруженные силы города, упорядочил акты правосудия, которое до тех пор почти не отличалось от разбоя. Ошеломленные его успехами, аристократы заперлись в своих замках. Кола разослал баронам уведомление – явиться на Капитолий для принятия присяги. Шутки стали сбываться. Мало кто осмелился выказать бывшему нотариусу непослушание.
Когда все собрались, Кола вышел в пурпурном плаще, наброшенном на доспехи, и велел всем присягнуть на Библии, что они отрекаются от каких-либо замыслов напасть на него, что, уважая новую конституцию, будут заботиться о безопасности дорог и подвозе провизии, что не будут предоставлять убежища разбойникам и преступникам, а вдовам и сиротам будут оказывать помощь, что не будут предпринимать ничего во вред городу и его казне и по первому призыву явятся с оружием или без него, как повелит трибун. Первым присягнул Стефануччо Колонна, за ним Орсини, Савелли. Народ молча смотрел, как их грозные руки касаются алтаря. Все это было как во сне».
Петрарка направил трибуну и римскому народу пламенное послание: «Свобода среди вас, нет превыше нее ничего более сладостного или желаемого, и никогда ее не познаешь лучше, нежели тогда, когда утратишь… Кто станет колебаться: умереть ли свободным или жить в неволе?.. Вас окружают голодные стаи волков… Пусть из груди вашей исчезнет недостойная любовь к прежним тиранам, которая присуща вам, наверно, от долгой привычки. И раб до поры до времени поклоняется высокомерному господину, и птица, заключенная в клетку, заискивает перед своим хозяином, но раб, если может, сбрасывает оковы, а птица улетит, если только отворить клетку. Вы были невольниками, высокоуважаемые мужи, вы, кому все народы привыкли служить, вы, кто у своих ног видели королей, согнулись под властью горстки тиранов… Не знаю, чему больше удивляться: такому долготерпению римлян или безмерному высокомерию тех, других…»
Он заявляет: «Уже троих поочередно Брутов мы прославляем: первый изгнал Гордого царя, второй убил Юлия Цезаря, третий в наше время преследует тиранов изгнанием и смертью…».
Характерно, что Данте отправляет Брута вместе с Кассием и Иудой каждого в одну из трех пастей сатаны, вмерзшего в ледяное озеро Коцит в последнем, девятом круге Ада. То есть республиканец Петрарка оценивал Брута прямо противоположным образом.
И он пишет его наследнику: «Если не откажешься от верного совета, ни кровь, ни любовь тебя не остановят… Что касается этих людей или, вернее, бестий, любая суровость – праведна, любая жалость противоестественна. Ты, муж превосходный, открыл себе путь к бессмертию. Ты должен выстоять…»