акой серьезной работой очень не вредно съесть хотя бы ломоть хлеба.
— К чему столько лишних движений? — сказал Базиль сопернику, будто вышел с ним не на бой, а давал очередной урок одному из своих учеников. — Вы хотите ошеломить меня, не замечая, что я не из тех, кто способен растеряться. Обратите внимание, как вы дышите. А пот, который заливает вам глаза. Я не сделал еще ни одного выпада и почти не защищаюсь. Теперь смотрите: оп-ля!
Неуловимое движение шпаги, и пуговица с пурпуэна противника оказалась срезанной под самый корешок. Мало того, она еще каким-то образом очутилась в правой руке Базиля. Так обычно Базиль убеждал противников в своем явном превосходстве над ними.
— Видите ее? — сказал Базиль, поднимая пуговицу за нитку и потряхивая ею, как колокольчиком. — Вы понимаете меня? Таким же манером я могу отрезать вам нос. И все это, заметьте, левой рукой. Но могу, если желаете, и правой.
— Проклятый гугенот, — задыхался от гнева противник. — Я все равно убью тебя. Я дотянусь до тебя хоть с того света. Я никогда и ничего не жаждал с такой страстью, как твоей смерти. И ты все равно сейчас умрешь, поганая гугенотская свинья.
— Да нет же, — убеждал его Базиль, — вы заблуждаетесь относительно моей скорой смерти. Вы не можете дотянуться до меня на этом свете, а уже угрожаете оттуда. Вы не боитесь сверзиться с небес, когда из рая потянетесь ко мне со своей шпагой?
— Не кощунствуй, еретик! — хрипел соперник.
Ярость затмила ему глаза и заглушила все остальные чувства.
— Может, хоть вид крови немного протрезвит вас, — сказал Базиль. — Где прикажете вас чуточку продырявить? Чтобы не осталось особых повреждений. Хотите дырочку в мочке левого уха? Оп-ля!
Базиль не изменил позы. Он продолжал все так же спокойно отбивать атаки уставшего противника. А на мочке левого уха племянника каноника словно сама собой возникла капелька крови. Укол, однако, оказался столь деликатным, что противник не ощутил его.
— Да у вас сейчас, наверное, отруби оба уха и нос, вы ничего не почувствуете, — огорчился Базиль, — неужели придется идти на крайнюю меру? Знаете, давайте лучше сделаем небольшой перерыв. Я, право, устал, сударь. И очень хочу есть. Я сейчас свалюсь от голода. Вы это понимаете?
Базиль действительно неимоверно устал. Жара и голод окончательно доконали его. Но противник с каждой минутой все больше входил в раж.
— По-моему, вы глупее даже моего слуги, — сказал Базиль. — У меня осталось последнее средство, способное урезонить вас. Простите, но вам придется месяцок поносить правую руку на перевязи. Кость я не трону, только мышцу. Оп-ля!
Нога Базиля сделала шаг вперед и согнулась в колене. Одновременно с ногой устремилась вперед и рука со шпагой. Но видно, натощак да еще в такую жару лучше сидеть где-нибудь в погребке за бутылкой холодного бургундского, чем плясать под палящим солнцем на Пре-о-Клер. Жало шпаги, вспоров пурпуэн противника, скользнуло ему под мышку и глубоко вошло меж ребер.
— Проклятье, — простонал он. — Помни, несчастный, я все равно приду за тобой с того света.
Не в силах даже вытереть шпагу, почти теряя сознание, Базиль дотащился до стены ближайшего дома, где была тень, и опустился на траву.
Очнулся он от грубого толчка. Над ним стояли четыре бодрых солдата с мушкетами.
Наверное, ангелы еще не дотащили душу племянника каноника до ворот рая, а четыре бородача уже доставили Базиля в тюрьму Шатле. Где ему и предъявили обвинение в убийстве с целью ограбления.
— Смирись, Базиль, — молила его сестра. — И ты спасешься.
Базиль вовсе не жаждал подобного спасения. В отношении спасения ему была более близка философия Раймона Ариньи.
Раймон появился в тюрьме на другой день после Франсуазы и заявил, что дела Базиля идут на лад.
— Еще немного, и ты будешь на свободе, — заверил он.
Если сестра Франсуаза брала своей святостью, благодаря которой могла пройти куда угодно, то ростовщик Раймон Ариньи пробивал себе дорогу деньгами. Он считал, что деньги безотказно открывают любые двери, сердца и уста.
Небольшого роста, хромой, с лицом, туго обтянутым кожей, отчего оно казалось голым и неподвижным, Раймон меж тем обладал замечательным талантом: он всегда точно знал, кому, когда и сколько нужно дать денег, чтобы взамен получить денег или услуг больше, чем дал.
— Кожаному мешочку с камешком, — сказал Раймон, — сейчас и впрямь лучше полежать у меня. Ты прав. Но это вовсе не значит, что я принял какие-то твои условия. И никаких долгов. Глупость и еще раз глупость. Мы с тобой друзья. А дружба — единственное, где нет места деньгам.
Всем в тюрьме, кому он счел нужным, Раймон уже заплатил. В суде — тоже.
— Однако противник, — пояснил он, — я думаю, затрат не пожалеет. Племянник каноника на самом деле, кажется, его родной сын. И единственный. Можешь себе представить, сколько там сунуто и в суд, и свидетелям. Но ведь и мы на кое-что годны. Денежки умеют обвинять, но они же не менее прекрасно и оправдывают.
Дав Базилю достаточную сумму на расходы, Раймон тихо запел:
Отвага, вера, дружба и честь
Помогают нам жить на свете,
И повсюду безжалостно бить врагов!
О, чтоб они все подохли!
И Базиль — не без унылой нотки — поддержал друга:
Тру-лю, лю-лю! Огей-огей!
Мешок чертей мамаши Биней
В аду сгодится мне верней!
О, чтоб они все подохли!
— Никаких мрачных мыслей! — бодро сказал Раймон. — Глупость и еще раз глупость. Ты останешься жив, невредим и вновь обретешь свободу. В этом ручаюсь тебе я, Раймон Ариньи, который если дает слово, то непременно его выполняет.
А вечером безгласный тюремный страж молча протянул Базилю записку.
«Крепитесь, — было написано в ней. — Клеветникам не удастся сделать свое черное дело. Вы дрались честно и красиво, я видела. Истина — это прежде всего красота. Так же как и любовь. Все истинное красиво и все красивое истинно. Истина восторжествует. Немного терпения. Я помогу Вам.
С.»
Базиль долго вспоминал, у кого из его знакомых имя начинается с буквы «с», но так и не сумел вспомнить.
V. За новым письмом
Если примененный тобой прием помог тебе, повтори его. Капитану Жерару де Жийю помогло любовное послание. Чтобы завоевать сердце Сандрезы, следовало написать ей еще. С каковой целью капитан и поскакал к своему двоюродному брату Жоффруа Валле, который сочинил то, первое, послание.
Что-что, а водить пером по бумаге кузен капитана умел превосходно. Так же как и молоть языком всякий вздор. Бесстрашный капитан Жерар де Жийю, который мог взять за рога самого сатану, откровенно говоря, побаивался общений со своим непутевым кузеном. Болтливый язык подчас опасней пули или клинка. Особенно когда задеваются вопросы веры.
Единственное, что спасало Жоффруа Валле и в какой-то мере оправдывало, было распространенное о нем мнение, как о человеке слабоумном. Перед чудачествами Жоффруа Валле оказались бессильны и отец с матерью, и родные братья с сестрами, и жена Анна. Он выкидывал такие штучки, что окружающие только дивились или в ужасе затыкали уши. Чтобы спасти высокую репутацию семьи, к которой имел принадлежность даже сам статс-секретарь Клод де Лобеспин, близкие Жоффруа попытались официально через суд признать его слабоумным. Однако прево Парижа не поддержал их, сославшись на недостаточность фактов. Недостаточность! Но можно ли назвать нормальным человека, который, к примеру, добровольно оставляет выгоднейшую и почетную должность королевского нотариуса-секретаря? Можно ли назвать нормальным человека, который сам о себе публично заявляет, что он слаб разумом?
— Почему я ношу такой большой барет? — балагурил Жоффруа. — Чтобы было не очень заметно, что голова у меня соображает с некоторыми отклонениями.
— Но человек, между прочим, соображает не головой, а сердцем, — снисходительно, как маленького, поправляли его.
— Ошибаетесь, — с полной серьезностью вздыхал он, — человек думает головой.
— Выходит, все убеждены, что они думают сердцем, а вы один решили, что — головой?
— Пройдет немного времени, — гордо утверждал Жоффруа, — и все поймут, как они глубоко заблуждались. Только они никогда не признаются в своем заблуждении. Ведь заблуждались не они, а те, кто были до них.
Послушать Жоффруа Валле, ошибались и ошибаются все вокруг, а он один, рассыпающий направо и налево благоглупости, прав. Разве это не явный признак помешательства?
Или взять последний случай. Раньше Жоффруа Валле, несмотря на свои беспрерывные чудачества, благополучно, как и подобает добропорядочному семьянину, жил с женой Анной. Но вдруг оставил ее, перебравшись на улицу Гренель в дом каноника Феррье.
— Я полюбил другую женщину, — заявил он жене.
— И уходите к ней? — спросила Анна.
— Нет, — ответил он. — Я ухожу от вас. Любить одну женщину, а продолжать жить с другой примерно то же, что верить в Магомета, а молиться ходить в католический храм.
Кто, кроме не совсем нормального человека, способен изречь подобное?
Спрыгнув с коня у дома каноника Феррье, где теперь обосновался Жоффруа Валле, капитан привязал иноходца к кольцу в каменной ограде и толкнул дверь в сад. Однако дверь, к сожалению, оказалась закрытой.
— Простите, сударь, — услышал он и оглянулся. — Вы, вероятно, к господину Жоффруа Валле? Он со слугой недавно ушел на рыбный рынок.
Ну чем опять не чудачество? В друзьях у тридцатидвухлетнего мужчины крутятся подобные мальчишки, с которыми Жоффруа разговаривает, словно со взрослыми, вбивая в их слабые сердца свои идиотские рассуждения.
— Тебя, кажется, зовут Жан-Жаком? — сурово спросил капитан. — Ведь это ты перебил горшки в лавке горшечника?
— Было дело.
— Сбегай за Жоффруа! — приказал капитан, выискивая в кармане мелкую монету.
— Я и так сбегаю, — откликнулся Жан-Жак. — Я вас знаю, сударь. Вы капитан Жерар де Жийю из королевской гвардии. Вы одной рукой гнете подкову, я знаю. Вы погодите, я живо.