его имитировать, все по-разному, но похоже. В общем, он торжественно вышел на сцену на митинге по случаю смерти Сталина и сказал, обращаясь к умершему вождю: «Орел ты мой сизокрылый, я прочел твои “Экономические проблемы социализма” и ничего в них не понял, но даю слово коммуниста: я в них разберусь!» После таких слов очень трудно было сохранить подобающую серьезность, хотя все старались не смеяться, ведь это было опасно.
Получилось, что разогнали самых выдающихся и наиболее интересных педагогов – еще до моего поступления в институт выгнали Александра Дейнеку, Сергея Герасимова, Петра Кончаловского. Выгнать-то выгнали, но на их места набрали педагогов средних, не такого высокого уровня. Но тем не менее среди них попадались очень яркие личности, такие как Михаил Иванович Курилко – худой, высокий, с черной повязкой на глазу, человек удивительной биографии, наделенный разнообразными дарованиями. Он и в Италии бывал, и рассказывал, как расшифровывал Леонардо да Винчи; в Новосибирске по его проекту построили театр. Пользовался огромным успехом у дам, и его уважали. О нем всякие легенды ходили, будто на дуэли его ранили, а две балерины, две подруги, не смогли поделить одну любовь и, обнявшись, бросились с колосников Большого театра из-за него. Не верилось, а потом выяснилось, что это правда, достоверная история. Курилко преподавал на отделении театрально-декоративного искусства.
Проводились в институте и специальные занятия. В кружке научного рисования мы изучали основу – строение глаза, лица, головы, всех частей тела. Требовалось не срисовывать их одно за другим: нос, рот – а видеть единую форму и как в ней все устроено. Занятия я не пропускал, и меня даже избрали старостой группы. Со второго курса я учился у Петра Дмитриевича Покаржевского. Он, выпускник Академии художеств еще до революции, преподавал на батальном факультете. Согласно модной военной тематике тех лет, в основном рисовали лошадей, композиции с конями и гусарами. После революции, когда лошади стали уходить в прошлое, Петр Дмитриевич перешел с батальных сюжетов на пейзажи, получались они скромные, но симпатичные. Покаржевский сохранял прочную связь с традицией искусства и организовал для нас после второго курса практику на конном заводе в Пятигорске. Работалось там в самом деле очень хорошо, и мы рисовали коней.
Случилась на этой практике одна история. Студенту Таиру Салахову пришло из Москвы сообщение, что его жена Ванцетта Ханум родила дочку. И по этому поводу у них на курсе устроили праздничный пир для всех, включая конюхов. Пили, пили, пили, наверное, три дня подряд. А когда остановились, пришлось возвращаться к работе и снова рисовать лошадей. И вот все расположились перед своими мольбертами, подъехал местный наездник. Он, видимо, еще пьяный, не опомнившись, стал подначивать: «Кто из вас сядет на мою лошадь?» А лошадь норовистая, так и ходила под ним ходуном. Все замялись, и вдруг Салахов вышел: «Слезай», – говорит. Наездник растерялся, не понял, но слез, правда, сказал: «Тебе нельзя, у тебя дочь родилась, не надо!» – «Слезай!» Сел Таир на лошадь, и она его понесла. Но держался он крепко, и тогда лошадь понеслась прямо в конюшню, а это верная гибель из-за низкой дверной притолоки, только на коня рассчитанной, без всадника. И он бы голову себе размозжил. Но Салахов не доехал, упал с лошади. И тут мы всерьез испугались, потому что знали – там лежит борона вверх зубцами, а это верная смерть. Бегом бросились туда, Таир без сознания лежал. Но выяснилось, что он буквально в нескольких метрах от этой бороны упал. Лихой был парень, искал приключения с молодости. Никто не мог себе представить, что из него потом получится «дипломат», спокойный, аккуратный, удержавшийся при всех правительствах.
В гостях у цыган
Я много ходил пешком в поисках натуры и однажды набрел на цыганский табор. Недалеко от Пятигорска огромное поле было усеяно шатрами, а рядом – повозки с росписью. У меня с собой всегда этюдник, краски. Цыгане обступили, стали просить, чтобы я разрисовал брички. Я согласился, а меня за это оставили ночевать, но, главное, пригласили на торжественный обед. Такого я себе никогда не представлял. По восточным правилам сначала разносят мясные блюда с рисом для мужчин. Потом, когда они все съедят, для детей и только в последнюю очередь для женщин. Меня посадили по правую руку от главного цыганского барона, я нарисовал много персонажей, их костюмы, детей, красивые одежды и пластику цыган. Целый альбом изрисовал.
А в воскресенье пришлось возвращаться – ждала работа на молотилке, поскольку студенты обязались участвовать в уборке урожая. Цыгане уговаривали меня остаться, потому что именно в воскресенье у них и намечался главный праздник, а в субботу было только вступление к нему. Но нет, я дал слово, значит, должен вернуться. Всю ночь, проведенную с цыганами, не спал, волновался. Пришлось добираться пешком. Поезда на железнодорожной станции нет, опаздывает… Усталый был ужасно, присел на ступеньку, подложил под задницу альбом со всеми рисунками и заснул, а проснулся от шума. Меня толкают во все стороны – поезд пришел. Все бегут, штурмуют вагоны, всем места не хватит, а следующий поезд вообще неизвестно когда. Я вскочил, бросился в вагон, и только уже когда поезд тронулся, понял, что альбом-то мой остался со всеми рисунками, со всеми материалами на вокзале. Вся работа за два дня пропала. После молотилки вернулся, увидел пустое поле и никаких следов, ни одного шатра. Выяснилось, пришла милиция и прогнала цыган. Вот так и пропали мои зарисовки этого интересного путешествия. Жалко…
Новая жизнь
После 1953 года все стало меняться. «Врачей-вредителей», которых уже отовсюду поснимали, повыгоняли, теперь восстановили, вернули арестованных. Началась новая жизнь. Ожило все. Москва стала веселой. Вдруг высыпала масса народу на улицу, люди гуляли по улице Горького. Просто гуляли, развлекались, а раньше такого не было. На площадях молодые поэты залезали на пьедесталы памятников, читали оттуда свои стихи. Возникла жизнь в полумертвом городе, в этой реальности.
В живописи началось оживление. Примерно через год или два стали появляться иностранные выставки, и первой была французская книжная выставка. Это было издательство «Скира» (Skira Arte. – Прим. ред.), в котором издавались монографии о современных французских художниках, маленького размера, но очень хорошего качества, с цветными репродукциями. И мы впервые познакомились с таким художником, как Анри Матисс. Это было замечательно. Тут же начались споры, конечно, кто за, кто против этого искусства. Все было очень оживленно. В книжках Skira Arte репродукции помещались на отдельных листочках, частично подклеенных к странице. Их можно было очень легко отклеить. И многие это делали и оставляли себе на память из библиотечных книжек, а некоторые просто-напросто торговали этими иллюстрациями. Я продавал свои работы и покупал такие иллюстрации. Вместе с выставкой приезжали французские специалисты, читавшие лекции.
Наверное, с 1955-го появился журнал «Америка». Впервые стала поступать информация из-за границы. И впервые реально своими собственными глазами мы могли видеть то, о чем нужно было спорить, против чего бороться. Возникли сторонники и противники новых течений. Мне запомнилось, как во время одной из стычек на уроке живописи я радостно отстаивал французское искусство. И студенты, и педагоги считали, что современное искусство и французское искусство – это одно и то же, синонимы. В этом яростном споре только один человек не участвовал, студент Фетисов. Он воевал на фронте и потерял левую руку, но правая рука у него работала. Он молчал, молчал, но наконец не выдержал и вдруг с такой злобой, хотя не было ничего для него лично обидного в нашем споре, повернулся ко мне и сказал: «А вот ты никогда не будешь в Париже». И для меня это был серьезный удар. Я как-то почувствовал, что да, действительно, так и будет, я никогда не окажусь в Париже. Ведь мы в самом деле думали, что советская власть навсегда, что ничего не изменится, что бы ни произошло, она всегда будет.
Вскоре стали появляться работы наших собственных модернистов. В 1957 году большую роль сыграл Международный фестиваль молодежи, в котором участвовали иностранцы, приехавшие студенты и молодые художники – им выдавали холсты, бумагу, все, что они хотели. И они рисовали, писали, и была учреждена премия на всеобщей выставке. Надо сказать, что одна моя работа тоже там находилась. Ее, видимо, явно готовили, чтобы эту премию получить… Но я незадолго до этого оскандалился. Выступил в институте с требованием, чтобы вернули тех преподавателей, кого выгнали в последние годы. И был, конечно, большой скандал. Но меня все-таки в институте оставили, дали закончить. Правда, вместо пятерки поставили четверку по живописи. А остальные были пятерки.
Первую премию за выставку в парке им. Горького получил Оскар Рабин. Меня в этот момент в Москве не было, я уехал в Среднюю Азию, в Самарканд, где надеялся найти материал для диплома, потому что незадолго до этого я побывал в Индии, и она произвела сильное впечатление. Я что-то близкое думал найти в Самарканде и в самом деле нашел свою тему.
Художественный институт имени Сурикова
Художественную школу в институте воспринимали как рассадник формализма и относились к ее выпускникам неодобрительно. Очень странно делили студентов на живописные и графические факультеты. У них были, как я уже говорил, разные помещения и педагоги. Кто меньше набрал баллов при поступлении, не важно, по каким предметам – общеобразовательным или специальным, – того распределяли на графику. У кого больше – на живопись. Без разбору, не обращая внимания, по живописи или по рисунку четверки. Поэтому очутились на графике такие талантливые люди, как Олег Васильев, например, у которого именно живопись была великолепна. Безусловно, она тогда преобладала над рисованием. Меня должны были распределить на графику. Но все-таки, видимо, оказалось неудобно: директор распорядился, что я могу поступать без экзаменов, и вдруг вместо этого отправляют на другой факультет. Так что меня оставили, а Николаю Касаткину снизили отметки. И он попал на графику на мое место. В институте сначала я очень расстроился, потому что после школы атмосфера казалась ужасной, затхлой… Наше первое путешествие с Олегом Васильевым случилось, когда мы учились в институте, и стало совершенно неожиданным сюрпризом – мы на него заработали сами. На третьем курсе после официальной летней институтской практики, уже осенью, мы отнесли свои этюды, написанные в парке Сокольники, в художественный салон на улице Горького. Пустые кафе, заброшенные стулья. Очень лирические картины. К нашему удивлению, их купили в первый же день и заплатили, как нам казалось, огромные деньги. Таких у нас вообще никогда не было. Невероятная удача, что у нас было сразу все продано. Впоследствии салону запретили принимать работы студентов художественного института. Этот единственный раз мы использовали полностью, решив, что на вырученные деньги поедем путешествовать в те места, где мы не были и куда очень хочется.