Калькутта поразила меня своей красочностью, весельем, невероятным оживлением. Я был ошеломлен и рисовал людей, уличные сценки, дома. Все охотно позировали, сразу собиралась толпа, наблюдавшая за тем, как я рисую. Побывал в каких-то замечательных внутренних пространствах. Не знаю, буддисты там жили или не буддисты… Это такое святое место, и там вслух читают священные тексты. У каждого лежит своя открытая книга, и человек шесть штудируют эти Священные Писания. За окном, за открытой дверью на балкон – сверкающий, сияющий, яркий солнечный город, а в комнате всё в полумраке, на полу ковры, на них старинные тексты. Я пытался такую картину написать, но вышло не очень удачно. Запомнилось священное омовение в Ганге. Тут не только рисовать было нельзя, но даже запрещали фотографировать, поскольку вокруг все были абсолютно голые.
К сожалению, наше посольство отнеслось к нам настороженно и ничем не поддержало, никаких поездок, маршрутов нам не организовали. За пределы Калькутты мы никуда не могли выбраться. Из официальных празднеств, посвященных нашим посещениям, помню лишь, как однажды по приглашению индийской стороны мы оказались на торжественном обеде в каком-то роскошном доме, даже, может быть, во дворце. За спиной каждого гостя стоял услужливый официант, и это было очень торжественно. Женщины одеты в красочные розовые, желтые, синие сари. Над крышей тропические лианы, на них висели обезьяны. Они с криками носились повсюду и даже залезали в комнату, где у нас было пиршество, но никто их не гнал, потому что индийцам было привычно.
Из Индии отправились на Цейлон, но я уже к этому времени так устал, что ни на что не реагировал, а просто отсыпался. Правда, еще раз мы оказались в южной части Индийского полуострова, тогда еще французском владении. Очень сильное впечатление на меня произвела индийская деревня, где стены домов были расписаны и разрисованы от руки. К источнику воды приходили женщины со своими роскошными кувшинами. Я такую картину написал, и она оказалась удачной. Кое-какие наброски того времени у меня сохранились. В Москве в институте лучшие работы отбирались в Худфонд, поэтому многих рисунков у меня нет. Большую роль в отборе сыграли мои оценки, ведь я был круглым отличником. На меня очень надеялись, иностранцам первым делом показывали мои работы.
Когда мы должны были возвращаться, возник конфликт между Турцией и европейцами из-за финансовой недоговоренности, и Суэцкий канал могли закрыть. Если бы это случилось, пришлось бы добираться домой вокруг Африки и Европы, хотя, что скрывать, хотелось, конечно, посмотреть и Францию, и Италию, но все-таки руководителям удалось договориться, и мы успели проскочить. Когда шли через Индийский океан, начались жуткие штормы. Сначала мы развлекались, бегали от волн, а чтобы успеть проскочить, надо было выскользнуть из каюты и добежать до другой раньше, чем пойдет следующая волна. Вскоре нам запретили эти игры, и дальше было не до шуток: мне стало плохо, началась морская болезнь. Мучила она меня жутко до самого Восточного Пакистана.
В отличие от комфортабельного Северного путешествия, здесь мы были оформлены как члены экипажа, поэтому должны были выполнять работу, которую делали все матросы. В частности, надо было обстукивать всю палубу, обраставшую ракушками, а это трудно, тем более на жаре. Мы не халтурили и делали свою работу добросовестно, поэтому экипаж к нам хорошо относился.
Когда шли через Суэцкий канал, с нами плыли египетские рабочие, с ними пришлось быть начеку: моментально все пропадало! Причем они потом стали реально наглеть. Однажды я сидел в каюте, открылась дверь, из-за нее высунулась физиономия египтянина, рука потянулась – и полотенце хвать. Я пришел в бешенство. Отобрал у него всё, а он еще и обиделся. Но выглядели эти египтяне очень эффектно. У них совсем другой тип лица. Арабы все молодые, красивые. Минимальная одежда – на поясе набедренная повязка. Все это было не наше, другое, и все это удивляло.
Средняя Азия
После смерти Сталина многое стало меняться. Информация об искусстве пошла более активно. И сразу стали появляться молодые ребята, которые старались что-то такое делать иное, толком не понимая ничего, но важно, чтобы другое, не советское. Я в Международном фестивале молодежи и студентов не хотел принимать участие. Мне казалось, что все фальшивое, вранье. Свобода, свобода, свобода. Какая уж тут свобода. Не хотел участвовать, а вместо этого решил добраться до Средней Азии, до Самарканда и Бухары, потому что после Индии был впечатлен жизнью Востока, одеждой, поведением и всей культурной средой. Я отправился в Среднюю Азию, и надо сказать, что такой максимализм может быть только в юношеском возрасте. Поехал без каких-либо рекомендательных писем – ни адресов, ни телефонов, абсолютно ничего. Денег совсем мало, но все-таки сколько-то было, и дальше уже все зависело от судьбы.
И действительно, сразу в поезде я познакомился с молодым человеком, моим ровесником, который ехал к своей тетке в Самарканд. Парень позвал с собой, к тетке, а та, может быть, племянника и хотела видеть, но уж не меня, конечно, это точно. Однако парень меня уговорил. Остановились у его тетки. Такая крупная женщина была, дочка у нее очаровательная, 18-летняя девушка. Она в теннис все время играла, такая стройненькая, тоненькая. Но это как-то все мимо прошло. Дело в том, что Самарканд поделен на два города – русский и узбекский. Тетка моего знакомого жила в русском городе. А от русского города до узбекского, до того места, которое меня интересовало, а меня интересовали мечети, – было далеко. Но я все-таки до них добрался и познакомился с нашими русскими археологами и реставраторами.
Вот это знакомство сыграло для меня очень-очень важную роль. Среди них был бывший граф Сергей Николаевич Юренев, долго отсидевший в лагерях. Лагерь его был в Караганде, но после освобождения он не захотел возвращаться обратно домой. Юренев до войны был директором картинной галереи в Твери. Когда немцы стали приближаться к Москве, от него потребовали уничтожить всю музейную коллекцию, чтобы немцам ничего не досталось. А как он мог это сделать? Конечно, никак не мог. К тому же Сергей Николаевич прекрасно знал немецкий язык и сумел-таки договориться с немецким начальством, чтобы музей не трогали. Они ничего не тронули, ни одной работы не повредили, ничего. И когда наши вернулись, Юренев вернул в музей в полной сохранности всю коллекцию, а его якобы за сотрудничество с немцами отправили в лагерь.
Отбыв срок в Караганде, Юренев стал археологом. Он очень быстро продвинулся и стал даже знаменитым в этой профессии. Местные жители относились к нему как к святому. Сергей Николаевич ничего никогда не требовал. Ходил в широкой, длинной, как бы толстовской рубахе, а брюки были коротенькие, из них торчали голые худющие ноги. Он был высокого роста, поджарый, с бородой клинышком и напоминал Дон Кихота, с палкой к тому же ходил, как тот с мечом. Он настоящий был Дон Кихот и очень добрый, светлый человек. Не озлобился на эту страшную жизнь, которую вынужден был вести. Относился к окружающим по-доброму, и поэтому его любили и уважали. В Бухаре у Юренева была маленькая комнатка. Вход в нее был прямо с улицы. Ключ он всегда оставлял под дверью, когда уходил на работу.
Познакомившись с Юреневым в Самарканде во время работы в одной из главных самаркандских мечетей, я узнал, что археологи и реставраторы отправляются в город Шахрисабз. Это маленький городок, но с великим прошлым. Город, где родился Тамерлан, где он собирался построить огромную мечеть, чтобы его там похоронили, но не достроил, не получилось. Тем не менее это место археологов интересовало. Мне тоже очень хотелось поработать в мечети и, возможно, узнать, что там делалось при Тамерлане. Я попросил взять меня с собой. Но Юренев в ответ рассмеялся и сказал: «Вы не выдержите, вы избалованы в Москве. А мы выезжаем в шесть утра». Я сказал, что буду в ровно в шесть. И действительно, в пять часов встал, час идти нужно было, и пришел к шести. Они удивились, но «пришел – и хорошо». Я был с этюдником своим, с альбомчиками и сказал им, что хочу найти тему для диплома.
Ехали мы на стареньком автобусе, он скрипел, трещал, разваливался. Вся дорога состояла из камней и булыжников, то вверх, то вниз, там все время холмы. К тому же шофер то ли пьяный, то ли уставший был. Мы сидели вдоль на деревянных перекладинах. В автобусе-то в основном овец перевозили – мягких сидений не было. И каждый раз, как вверх надо ехать, бензин кончался, а значит, нужно за водой было бежать, чтобы развести бензин. Очень долго тянулось это путешествие. Все наши мягкие места были отбиты. Когда мы приехали, Юренев сказал: «Это еще что, а вот раньше задницы, бывало, просто в кровь разбивали».
Я стал рисовать там все подряд. И Сергею Николаевичу понравилось, для него неожиданно было, что я рисую живые сцены или просто тех же овец, других домашних животных, детей – все вокруг. Рисовал я как сумасшедший, даже не помню, где и что ел. И это не важно было. Сергею Николаевичу очень понравились мои рисунки, он стал ко мне иначе относиться, мы с ним подружились. Несмотря на такую огромную разницу в возрасте, тем не менее возникли очень теплые и близкие отношения.
Я решил, что найду тему для диплома в Самарканде, не буду искать в Москве. И нашел, познакомившись с усто (мастером) Каримом, легко и красиво расписывавшим тарелки, кувшины. Я был поражен, до чего же это здорово, мне казалось – вот настоящее искусство. У Карима в мастерской я стал рисовать и тех, кто у него работал: учеников, ремесленников, обжигавших керамику.
В институте по наброскам утвердили мою тему диплома и предоставили меня моей собственной дальнейшей судьбе, поскольку мне отказали во вступлении в МОСХ. За выпускную работу ни в коем случае нельзя было ставить пятерку, потому что тогда институт вынужден был ее отдать на выставку. Тройка вообще не считалась, работа с такой оценкой не хранилась, а работу, получившую четверку, хранили в институте. Но мой дипло