Атмосферу дополняли встречи на «семинаре» Алика Чачко, разговоры молодых художников, начинающих или тех, кто принадлежал среднему поколению. Сам Алик Чачко – не артист и не художник, а врач, большой любитель современного искусства, собирал дома разношерстный и разновозрастный народ. У него бывали и зрелые – Олег Васильев, Илья Кабаков, и совсем молодые, неизвестные художники. На семинаре обсуждали выставки, спектакли, фильмы, но чаще выставки. Меня поражало тогда: по сравнению с кинематографом театр интересовал гораздо меньше, только модные прозвучавшие постановки, привлекавшие внимание запрещенностью, смелыми политическими идеями. Только в таком случае о театре заходил разговор.
Алик Чачко жил в старом доме в коммуналке. Он занимал две комнаты, одна из них очень большая, вмещала всех гостей. Рассаживались где попало: на полу, на скамеечках, на стульях – как получится. Однажды соседи вызвали милицию (видимо, мы сильно шумели). Милиция пришла, попросила документы, всех переписали и ушли. На этом неприятности тогда закончились, но все были взбудоражены этой историей.
Такие семинары, как у Алика Чачко, вырастали прямо из-под земли и множились на глазах. Проходили активные дискуссии, на которых авангардные мыслители утверждали, что живопись кончилась, никому не нужна, пришло время новых форм. Инсталляции, перформансы, пространственные формы, коллекционирование картин рассматривались как искусство.
Этот хаос понятий затронул не только живопись, но и музыку. Речь шла о том, что композиторы кончились, они больше не нужны. А музыка существует и без них, сама по себе, вокруг и внутри нас. С Владимиром Мартыновым, талантливым композитором, мы смотрели хороший музыкальный спектакль на библейский сюжет с его музыкой. И он рассуждал об исчерпании эстетики авторства, стиля концертного исполнительства. А сам личной практикой доказывал обратное, необходимость композитора. Он продолжает и сейчас писать музыку интересную, авангардную, современную по форме.
Будущее искусства волновало всех. В 1990-е годы мне часто задавали такой вопрос и очень обижались, когда я говорил: «Каким будет искусство будущего, я не знаю». Реагируя, как правило, на случайное, сиюминутное, гадали: вчера не было, сегодня появилось, в будущем такому направлению суждено развиваться, а не повторять пройденное. С предметом живописи предстоит расстаться; поскольку возникло абстрактное искусство, невозможен и возврат к предмету, утверждали многие. Но ничто так просто не сбывается. Совсем не обязательно судить по сегодняшнему дню, завтра все может обернуться непредсказуемо иначе.
Кабаков, рассуждая о тотальной инсталляции, предрекал приход новой формы, способной полностью заменить в искусстве всё, и это означает смерть живописи, никому не интересной, устаревшей и ненужной. По его мнению, перспективность и новизна инсталляции заключалась в том, что это не холсты или бумажки, развешанные на стене, а расставленные предметы прямо на полу, в комнате, где все пространство занимает театр и разыгрывается спектакль. Но это и не совсем театр, не совсем спектакль, а нечто среднее между разными видами искусства.
В свое время я писал о том, что инсталляция не может заменить картину, как мюзикл не может отменить оперу, хотя в обоих случаях есть близкие формы выразительности. Все зависит от характера сознания того или иного художника, от того, какие формы ему ближе и какими средствами он владеет.
Хождение по мукам
Изменения в моей профессиональной жизни начались с того, что в Москве появился человек по имени Пауль Йоллес, бывший министр иностранных дел Швейцарии и большой любитель искусства. У него была богатая коллекция живописи, и он охотно приезжал в Москву, наведываясь в художественные мастерские. Государственный человек, позднее он организовывал группы не просто туристов, а известных галерейщиков и музейных работников, искусствоведов, что и послужило началом регулярных публикаций за границей и возрастающего интереса к советским художникам.
Так я получил предложение организовать выставку в Швейцарии. Клаудия Йоллес, дочка Пауля, начинающий молодой искусствовед, стала куратором этой выставки. Она прислала мне письмо с восторженным рассказом о том, как она волновалась, представляя заявку обо мне и этой выставке на совете директоров европейских музеев, и кто-то из маститых кураторов сразу же выступил в поддержку с разъяснением о том, какой значительный художник Эрик Булатов, что и помогло успеху ее предложения. Я до конца не верил в такую возможность, и даже когда позднее Клаудия начала продвигать эту выставку в другие европейские и американские музеи, а следом присоединились и другие, я все равно сомневался.
Жан-Юбер Мартен, директор центра Помпиду, в один из своих приездов в Москву спросил: «Эрик, ну скоро ваша выставка?» Я ответил: «Кто знает, состоится или нет». Мартен смеялся: «Я директор, я знаю».
Между январем и ноябрем 1988 года произошло большое изменение в нашей политической жизни, но меня интересует в данном случае, как отразились перемены на культуре и художественной жизни. В январе еще было совершенно непонятно, как все будет дальше. Меня вызывали в МОСХ на собеседование, чтобы дать характеристику для выезда за границу, задавали множество стандартных вопросов. Комиссия изначально проявила ко мне невероятную враждебность, несмотря на то что многих членов совета я знал, с некоторыми учился, у нас сложились нормальные отношения, а тут вдруг мы стали врагами. Мне сказали: «“Голос Америки” упоминал ваши работы, но вы должны заявить, что не допустите политического вмешательства». Я ответил, что никогда не слушал радиопередачу «Голос Америки», поэтому не знаю, на что реагировать, что отрицать. И внезапно проявилась двусмысленность ситуации: оказалось, что те, кто ведет мой допрос, слушают запрещенные радиостанции – как так? Повисла пауза и пошел разговор о чем-то совсем другом. У официальных лиц был такой способ: если они садились в галошу, то надо было сразу делать вид, что вообще обсуждаются иные темы. Но в целом между нами шла настоящая война.
Задавались два ключевых вопроса. Первый проверял политическую грамотность, а второй – моральную устойчивость. В характеристику в итоге включали эти два пункта, считавшиеся определяющими. Председатель комиссии спросил: «А как вы можете подтвердить, что вы политически грамотны?» Отвечаю: «Я окончил школу, институт, мы изучали научный коммунизм, у меня стоит пятерка за этот предмет». Председатель сказал, что он не может дать мне положительную характеристику, потому что проверить политграмотность он не может и, кроме того, мой моральный облик пострадал, поскольку я был трижды женат. На этом я решил, что все кончилось, нечего больше рыпаться.
И вдруг начались звонки из МОСХа, из отдела кадров, от самого главного противника выезжавших. «А почему вы не звоните, не приходите?» Я говорю: «А что приходить, я же понимаю, что все уже решено». – «Нет, нет, это не так. Сейчас у нас идет перестройка, и все происходит по-другому. Так что, пожалуйста, приходите такого-то числа, будет наш представитель, и вы вместе пойдете к представителям партийного аппарата». Мы вместе и пошли.
Особенностью этой выставки было то, что не нужно было из России вывозить никакие картины, потому что все они уже были на Западе. Они попали туда самым законным путем, через салоны, или их вывезли коллекционеры, или в музеи, так что здесь запретить эту выставку не могли. Но они могли просто не пустить меня на мой вернисаж. В партийном аппарате у них были две мои характеристики. Одна из МОСХа, резко отрицательная, а вторая от Союза художников СССР – положительная.
Партийный лидер удивился: «Почему так получилось? Почему МОСХ дает одну характеристику, а Союз художников СССР совсем другую?» Я говорю, что не знаю причины, это надо их спрашивать. Он задумался, а потом изрек: «А, я понял, почему. Потому что Союз художников СССР перестраивается, а МОСХ нет. Так что правильная характеристика – от Союза художников СССР».
После этого мне нужно было идти в ЦК партии. Мне дали адрес с датой и временем. Я пришел вовремя, даже немножко раньше, но адрес был не совсем обычный, и я стал метаться по этому огромному пространству, там целый город был этих подъездов. И наконец, потеряв надежду, я понял, что мне не найти нужную дверь, мне специально дали номер подъезда, которого нет. Уже совершенно без сил присел отдохнуть на какой-то пенек рядом с подъездом и вижу: у входа стоит роскошный военный, расстегнув шинель, хотя было холодно, и курит. Я в отчаянии к нему обратился: не могу найти нужный подъезд, нигде нет такого. Он меня выслушал: «А вот тут во дворе, если завернете за угол, есть еще подъезды, посмотрите там». Я пошел во двор, завернул и, действительно, вижу тот самый номер. Сразу пошел туда, и мне дали информацию – этаж, комната, показали дорогу. Я помчался, потому что уже прошло очень много времени, заканчивался рабочий день, а если я сегодня не сумею оформить это дело, тогда конец, потому что дальше выходные. Это была последняя возможность, надо было успеть сегодня завершить все бумажные дела.
Я взбежал по лестнице, комнату оказалось тоже нелегко найти в длинном коридоре. И вдруг – бац! – кончился коридор, его пересек другой, с совершенно новыми номерами. И опять я растерялся. И, о счастье, снова встретился человек и подсказал: «После этого перекрестка двух коридоров есть закуток, посмотрите там». И я нашел нужную комнату! Меня встретил очень жизнерадостный и гостеприимный человек, как будто он только меня и ждал, и сразу предложил выпить чаю. Но я объяснил, что времени совершенно нет, надо срочно-срочно. Разрешение на визу я получил.
На обратном пути тоже намучился с этими комнатами, потому что надо было поставить печать на выходе. Наконец выбрался из лабиринта и помчался в Союз художников, а там сидят несколько человек и ждут указания от ЦК партии, давать мне документы или не давать. Время идет, вот уже 18:00, и я понимаю, что все-таки ничего, видимо, не будет – вижу по выражению их лиц, как они враждебно настроены по отношению ко мне. И вдруг звонок из ЦК партии, в последние буквально пять минут: разрешить выезд. Я помчался сразу в визовый отдел, а там женщина собралась уходить, потому что у нее закончился рабочий день. Что хочешь, то и делай. В результате я сам бросился на Смоленскую площадь в Министерство иностранных дел за документами. Выбившись из сил, получил-таки визу, но уже никакого желания не осталось, лишь одна мысль: скорее бы все кончилось.