Но так или иначе, я все-таки успел на свой вернисаж. А Наташу, мою жену, просто не пустили, поскольку она не могла проходить по линии МОСХа и Союза художников. Кто-то посоветовал получить приглашение с вызовом в гости. Приглашение прислал Пауль Йоллес, и в графе «профессия» написал: бывший министр иностранных дел Швейцарии. После этого сотрудница ОВИР, проверявшая заявление, поинтересовалась: «А какие у вас отношения с этим человеком?» На этом история с выездом и закончилась, но зато уже в сентябре, когда была моя выставка в Париже в центре Помпиду, Наташа была вместе со мной. Слава богу. И наступила совершенно другая жизнь. Вот такой был переломный момент.
Впервые в Европе
Моя первая заграничная выставка прошла в Кунстхалле в Цюрихе в январе 1988 года. В тот переломный год между январем и сентябрем изменилась целая эпоха. В январе Наташу не пустили никуда, а в сентябре она была вместе со мной в Париже.
Я прилетел в цюрихский аэропорт, где меня встречал Александр, сын Йоллеса. Он уже взял билет на поезд в город, передал его мне при входе в вагон, набитый пассажирами. Вскоре поезд тронулся, затем появился контролер. Я полез в карман за своим билетом, а его там нет. Я стал судорожно ощупывать карманы, но мой билет пропал. Что хочешь, то и делай. Александр смотрит на меня с ужасом. Контролер подходит, требует мой билет. Билета нет. И весь вагон смотрит на меня с невероятным удивлением и даже возмущением. Я не знаю, что мне делать, куда деться, спрятать глаза. Мне жутко стыдно. Александр что-то объясняет людям. По-видимому, говорит, что я из России. И все: «А-а-а-а, из России». Выражение лиц меняется, отношение ко мне переходит от крайнего возмущения к сочувствию и жалости. Ну что же делать? Он же из России.
Заплатил Александр штраф, а я с этим позором так и остался. Нашел свой билет, когда вернулся в Москву. Куда он девался тогда, почему его не было, не знаю. Но это еще не все: когда я вернулся в Москву, обнаружил, что где-то потерял и свой костюм, купленный специально для вернисажа. Он нашелся в доме Йоллесов, где я тогда провел несколько дней. Так началось мое первое знакомство с Цюрихом.
На следующее утро открылась выставка. Собралось очень много народу. И картины имели успех, вызвали большую реакцию в прессе, и выставку сразу пригласили в другие европейские и американские музеи. Одно из главных приглашений последовало из парижского центра Помпиду. В Цюрихе на моей выставке присутствовал представитель Бобура (центр Помпиду), будущий куратор моей экспозиции, и он предложил мне приехать в Париж, чтобы посмотреть помещение музея. Конечно, я изо всех сил ухватился за это предложение: хочу, хочу, хочу! В результате еду в Париж. Но я же знаю, что не могу быть в Париже. Мне же в свое время Фетисов сказал: «А вот ты никогда не будешь в Париже» – и его приговор для меня стал решением судьбы. И вдруг оборачивается иначе. Станции мелькают одна за другой. Наконец, «Париж» – объявляет радио. Перрон, люди на платформе, поезд останавливается. Я сразу вижу Игоря Шелковского, встречающего меня. Невозможно передать мое состояние. Мы осматриваем помещение Бобура, и оно мне кажется дворцом.
Между успешной выставкой в Цюрихе и Парижем были еще выставки во Франкфурте в музее Портикус, в Голландии в Эппл Фондасьон, в Лондоне в Институте современного искусства, а также в США. В Париже я столкнулся с русской эмиграцией. После Второй мировой войны среди нее было немало художников моего поколения. Я был уверен, что первая выставка современного русского художника в Париже, тем более в центре Помпиду, заинтересует русскую диаспору.
Кроме того, я знал о существовании старой газеты «Русская мысль». Я купил эту газету и стал искать, что же там обо мне написали? Перелистываю страницы. Нигде ничего нет. Наконец в самом конце, мелко, внизу, маленькая фотография, репродукция моего автопортрета, который я написал в Москве, и текст, который могу почти дословно воспроизвести: «В центре Помпиду открылась выставка русского художника Эрика Булатова. Представлены картины с такого-то по такой-то год. Если по первым из них еще можно предположить, что из него что-то получится, то по последним видно, что уже ничего никогда хорошего не выйдет». Точка. Я был ошарашен. Ясно, что это не рецензия, а желание меня оскорбить, поставить на место, потому что я посмел забраться на такую высоту. Ведь все лучшие русские художники уже и так во Франции. Но они здесь не пользуются успехом. А вот этот выскочил.
Игорь Шелковский возмутился и даже написал о своем отношении к моей выставке, совсем другом, разумеется. Но текст его сопровождался ремаркой, что это частное выступление автора, а газета остается при своем мнении. Так надолго завершились мои отношения с русской эмиграцией. Для меня этот поворот оказался неожиданностью, потому что в Москве открытая враждебность ко мне была понятна, но в Париже, рассчитывая на дружественность, я встретился с тем же неприятием. Все остальное сложилось замечательно. Выставка поехала по Европе, потом по Америке, и от различных галерей последовало много предложений. Приходилось только выбирать, а я совершенно не разбирался в их статусе и значении, не говоря о том, что до сих пор русские даже не отдают себе отчета, что «музей» и «галерея» – явления разного уровня. Музей – это академия, признание. Галерея – прежде всего торговая точка. Разделить эти два понятия в России по-настоящему до сих пор как-то не удосужились.
Из Парижа я отправился в Германию, где во Франкфурте проходила моя выставка. В университетском музее Портикус я встретился со студентами, и разговор сопровождался многими вопросами: «Нам объясняли, что вы делаете всего две, максимум три картины в год. Это правда?» Я подтвердил, что это истинная правда. Директор музея профессор Каспар Кениг, очень уважаемый, известный, сказал мне: «Вы здесь так не проживете. Это вы там у себя в провинции можете позволить себе жить свободно и спокойно. Здесь вам придется вовсю вкалывать, чтобы как-то удержаться». Получалось, что я обречен пахать до 90 лет. Но сейчас уже мне никто такого не говорит, так я прожил и в Америке, и в Европе эти годы, и ничего со мной не случилось. В своем ритме жил и работал.
После выставки в Цюрихе осенью 1988 года в России организовали аукцион «Сотбис» при посредничестве Союза художников. На нем была представлена современная русская живопись и классика. Меня не включили. Мое отсутствие заметили все западные журналисты, и пресса задавала вопросы: «А где же работы Булатова?», потому что сложилась уже известность и в Швейцарии, и в Германии, меня даже узнавали на улицах приехавшие на аукцион потенциальные покупатели. Им, как правило, организаторы отвечали, что у Булатова нет работ, поэтому нечего выставить на аукцион. И удивленные коллекционеры приходили тогда ко мне в мастерскую и видели, что работ полно, но они не представлены на аукционе. Я получал много предложений, и самым интересным показалось предложение американской галеристки Филлис Кайнт. Она сама производила сильное впечатление своим экстравагантным обликом и огромной шляпой. Все вместе обращало на себя внимание. В общем, она мне понравилась, и я не жалею, что работал с ней несколько лет. Так получилось, что я попал в Нью-Йорк.
Америка
Американская публика меня уже знала после Чикагской ярмарки 1986 года, где были выставлены и проданы две мои работы. Одна из них, «Тающие облака», была приобретена немецким коллекционером и искусствоведом Людвигом. Он ее очень любил и часто фотографировался на ее фоне. Позднее Людвиг передал эту картину вместе с частью своей коллекции Русскому музею в Петербурге. Она была представлена как лицо коллекции на афише, а также на обложке каталога. Интересно, что Русский музей не сразу оценил эту работу и очень скоро снял с экспозиции. Случайно оказавшись там, мы это заметили и спросили, а куда ж пропала картина из экспозиции? Наведя справки, смотрительница пояснила, что картина снята по приказу Боровского (А. Б. Боровский, заведующий отделом новейших течений Государственного Русского музея. – Прим. ред.). Через какое-то время ее восстановили на прежнем месте. Картина теперь находится в экспозиции, но причину долгого отсутствия мы так и не узнали.
Параллельно с американскими выставками я подготовил выставку в галерее Дани Келлер в Германии. Три месяца я провел там и написал картину «Заход или восход солнца», значимую не только для меня. Дани Келлер выставила ее на своем стенде на Кельнской ярмарке. Людвиг заинтересовался ею при открытии ярмарки, но не купил сразу. А за эти дни у него появилось несколько конкурентов, претендующих на эту работу. И Дани Келлер соответственно каждому конкуренту повышала цену. И когда вернулся Людвиг и попросил эту картину, она стоила уже намного дороже. Он был очень недоволен и даже устроил скандал, но тем не менее купил.
В Нью-Йорке самое яркое впечатление произвели на меня огромные дома, сплошь стеклянные до асфальта. И небо, небо отражается везде, во всех этажах до земли, как будто ты почти на небе оказываешься, хотя идешь по улице. У меня в мастерской было светло, просторно, свободно. Там я написал свою картину «Нью-Йорк». Первый и, как мне кажется, самый удачный из моих Нью-Йорков. Мы жили практически в Сохо, артистическом районе, где сосредоточены лучшие галереи, в том числе галерея Филлис Кайнт, работавшей со мной. Но с тех пор там все изменилось, обуржуазилось и артистический район перекочевал куда-то в другое место.
В Америке произошел забавный эпизод. Мы приехали в Чикаго на персональную выставку, и мне предложили поработать с известным литографом, с которым сотрудничали многие крупные американские художники. Он взялся за работу, и пока печатал, я ждал и что-то рисовал. Литограф принес отпечаток. У меня возникли некоторые замечания, а он, очень солидный, все время молчал, а потом сказал: «Yes, сэр!» – так неожиданно для меня, что я обернулся: «Где сэр? Кому это говорят?» Оказывается, мне. Я не разобрался с непривычки. Все-таки у нас сознание по-другому устроено, и оно не сразу привыкало к этим обращениям.