Когда я увидел картины Эрика, поразился масштабу. Это были большие работы, что очень важно. На картинах такого формата должно было быть изображено не меньше, чем «Явление Христа народу», а там «Слава КПСС». Самая важная для меня работа – «Иду». Это сочетание масштаба и, казалось бы, анекдотичности самого сюжета сильно действует.
О нем говорили очень почтительно, с придыханием. Даже показывали, когда мы с кем-нибудь гуляли по Чистым Прудам, окошко чердака. Тут, говорили, мастерская Эрика и Олега. Потом в 1977 или 1978 году я познакомился с нашим общим другом Всеволодом Некрасовым, а он в те годы, в отличие от более поздних, любил всех со всеми знакомить. Я даже думаю, это был примерно 1976 год, Сева меня привел к Эрику. Он пропагандировал мои тексты в те годы очень трогательно: дал их почитать Кабакову, Чуйкову, еще кому-то, и Эрику с Олегом в том числе. В какой-то момент он меня в эту мастерскую привел и нас познакомил. Это было для меня совершенно замечательное событие.
Сева меня туда привел, что-то заставил почитать, хозяева мастерской как-то так радостно ржали, и им все понравилось. Почему-то было принято в качестве одобрения смеяться. Они меня читали уже, но слышали впервые. Кстати, может быть, даже именно Сева заставил меня тогда читать мои первые концептуалистские тексты, про которые я думал, что их нельзя читать вслух. Я считал, что их нужно рассматривать, что это в большей степени визуальный объект, чем аудиальный. Когда мы пришли, Сева говорит: «Почитай!» (а мы очень быстро на «ты» перешли), я говорю: «Разве это можно читать?», – а он: «Да попробуй!». Я почитал, и вот все с таким радостным ржанием выражали свое одобрение, а потом что-то говорили, я уж не помню что, но что-то приятное.
Я тоже сразу полюбил работы Эрика, а Олега, надо сказать, чуть-чуть позже, потому что он был человеком очень скромным, и вел себя скромно, и был слегка заслонен, конечно, своим ярким другом Булатовым. Олега я оценил – и причем очень высоко – чуть позже. А в то время: «Ну, Олег, да, хороший, но Эрик – гений, а Олег хороший», – потом мне стало казаться, что Олег тоже гений. Вот так мы и стали общаться, регулярно встречаться, я стал к ним приводить своих друзей поэтических, по-моему, я же и познакомил Эрика с художником Файбисовичем, с которым они потом тоже сдружились.
Это была удобная локация, потому что все жили тесно, а тут много пространства, так еще и в центре города. Эрик так любил Севу и поэзию вообще, что всегда откликался на эти Севины призывы и устраивал поэтические вечера. Я пару раз там сольно выступал. Хорошо там было всегда, содержательно, запоминательно.
Посещения Эрика происходили так: он звонил в какой-то момент, допустим в среду, и говорил: «Что ты делаешь в пятницу вечером?» Я говорю: «Не знаю пока, а что?» – «А я закончил работу. Хочу тебя и еще нескольких друзей-приятелей позвать, посмотреть новую работу, а потом посидеть».
Это было такое счастье для меня невероятное, потому что посещение мастерских: кабаковской, булатовской, – и к Вите Пивоварову в подвал мы ходили – это в то время было просто как попасть в оазис, потому что окружающая нас советская унылая жизнь казалась настолько беспросветной, что мастерские были таким окном в настоящий мир. Мастерская Булатова и Васильева была одной из таких отдушин. Каждый что-нибудь приносил: кто выпивку, кто пирожные, смотрели новую работу, заодно старые; потом все садились за стол и разговаривали, очень содержательно, бесконечно дружественно.
Слово – очень важный аспект жизни Эрика Булатова. Я знал многих художников, но вся эта компания (Булатов, Васильев, Илья Кабаков, Витя Пивоваров) меня привлекала своей связью со словом. Это были люди не только с мощным литературным вкусом, но и с литературным даром: они все очень хорошо писали и продолжают писать. У меня есть несколько книг Пивоварова – это просто здорово, Кабаков блестяще знал литературу, Эрик – превосходный рассказчик, автор статей, манифестов.
Мне всегда казался главным в искусстве любой элемент синтеза, когда и поэт немножко художник, и художник немножко литератор. На мой взгляд, современное искусство вообще не имеет межвидовых и межжанровых границ в принципе, потому что через искусство художник репрезентирует собственную личность, собственную персону. Эрик, конечно, всегда очень органичен в этом смысле.
Мы и сформировались как авторы и как личности в процессе такого бесконечного разговора. Я бы сформулировал так: важнейшим из искусств является искусство общения. Мы все время разговаривали, потому что существовали в андеграунде, в неофициальной ситуации. В нашей среде до поры до времени не было таких институций, как критика, анализ, искусствознание – приходилось самим все это делать, самим теоретизировать. Такое перекрестное опыление было взаимным, потому что очень важным элементом жизни оставалось общение.
Наши многолетние семинары Эрик посещал постоянно. В первую очередь его интересовал ближайший друг Всеволод Некрасов. Рискну предположить, что я его тоже интересовал, потому что на мои вечера он тоже всегда приходил, всегда что-нибудь говорил неожиданное и лестное для меня. Даже сам его приход был лестным, все-таки это были выдающиеся старшие товарищи.
Так жаль, что на семинарах никто ничего не записывал, не осталось архива. Это было драгоценное общение, но я не могу ничего вспомнить, кроме ощущения. Наши разговоры были не столько творческим анализом, сколько попыткой сформулировать то, что мы друг к другу хорошо относимся. Не помню на этих семинарах не только резкой, но и осторожной критики в адрес друг друга. Это, может, было плохо, но, видимо, в то время необходимо, потому что мы жили в таком враждебном окружении, что ходили друг к другу за дружественными словами и поддержкой.
Эрик рассказывал смешные истории из времен юности, Суриковского института. Они же учились вместе: Олег, он, Илья Кабаков – все были с одного курса. Самые страшные годы – середина 1950-х годов. Ужас в изобразительном искусстве, когда художников преследовали за любой шаг влево – шаг вправо. Интересно, что из этого курса выросло несколько радикальнейших наших авангардистов, потому что их учили чему-то другому. Эрик как художник отличался тем, что был по-настоящему мастеровитым рисовальщиком, живописцем, он все хорошо делал. Я помню, он не то чтобы жаловался, но рассказывал с полусмехом, с полудосадой о том, как к нему в мастерскую пришли давние коллеги, с которыми он еще в юности что-то начинал. Они были правоверные живописцы, такие сезаннисты. Когда увидели его «Брежнева», «Славу КПСС», «Добро пожаловать», были в полном недоумении и расстройстве чувств, спрашивали: «Эрик, на что ж ты тратишь свой дар мастера?»
По заказам детских издательств Булатов работал вместе с Олегом Васильевым. У Эрика получился особый почерк, совсем не похожий на почерк его взрослых работ, в отличие от Ильи Кабакова, узнаваемого во взрослых работах как детский художник и наоборот. Почерк «взрослых» работ Эрика и Олега был не особо узнаваем в «детских». Насколько я знаю из наших с ними разговоров, этот род занятий они не любили, он их тяготил, они им занимались, потому что нужно было деньги зарабатывать, семьи кормить.
Помню один эпизод: зашел к ним просто так и увидел их вдвоем, голых по пояс, потому что была жара, и жутко чем-то недовольных, раздраженных. Говорю: «Я, наверное, некстати», – они отвечают: «Ладно уж, раз пришел, давай мы чаю попьем и потом продолжим работу». У них приближался срок сдачи, а они постоянно все делали в последний момент. Эрик сказал: «С одной стороны, я понимаю, надо делать, это наша работа, нам за это платят, но мой внутренний Эрик Булатов все равно не может понять, почему именно сейчас, именно на этом листе я должен рисовать зайца!» Тем не менее они рисовали своих зайцев…
С другой стороны, если совсем через силу, то не получались бы такие хорошие иллюстрации, они все равно вкладывались, это было заметно. Илья Кабаков работал по-другому: легко, по ощущению тяп-ляп, очень быстро, но тоже очень здорово. Пивоваров – тот и вовсе был выдающимся детским иллюстратором.
Эрик такой суховатый, худощавый, поначалу с серьезным лицом, а потом начинал улыбаться и замечательно смеяться. Вроде бы строгий по первому впечатлению, а потом – очень теплый и дружелюбный. Олег был сразу дружелюбный, что называется, лапочка. Эрик лапочкой не был. Более того, он мог и сказать (не мне) что-нибудь эдакое. Один раз привели к нему искусствоведа, духовно настроенного. Он стал Эрика воспитывать: «Такое ощущение, что вашей рукой водит сам дьявол», – на что Эрик ответил: «Ой, вы знаете, по-моему, вы просто дурак» – прямо в лоб. Он-то думал, что Эрик ему будет как-нибудь возражать в искусствоведческих терминах, а тот его просто назвал дураком, и абсолютно правильно: поставил диагноз мгновенно. Эрик мог и так, хотя он джентльмен во всем.
Лев РУБИНШТЕЙН,
поэт
Классик
Смотрю на рисунок острова на стене в моей московской квартире и вспоминаю, как Эрик Булатов рассказывал мне, что он в Италии или на Кипре, точно не помню, увидев остров, скрывающийся в тумане, сразу вспомнил меня, мой проект «Майя. Потерянный остров» и нарисовал! Это воспоминание вызывает теплое чувство, а рисунок на стене от такого замечательного художника – гордость!
Рисунок в основе всего, а Эрик – лучший рисовальщик… Когда я работал во Франции в резиденции «Ателье Кальдера», Эрик с Наташей приехали на Луару, и мы провели несколько дней вместе. И я помню, как женщины готовили завтрак, а Эрик выходил на простор и увлеченно рисовал. Потом долгие сидения с бутылкой луарского вина и неспешные разговоры об искусстве. Мне всегда очень интересны его суждения, да и Эрик их художественно и внятно излагает.
Эти разговоры были и в квартире Булатовых в Париже на улице Гренета, и в Москве в его мастерской на Чистых Прудах, и в нашей квартире на Покровском бульваре, и в квартире Булатовых в Лялином переулке, и в нашем сибирском ресторанчике «Омулевая бочка». В общем, на районе…