И действительно, в те отдаленные времена в разбой шли дурно направленные людьми и обстоятельствами порой лучшие русские силы, не выносившие государственного гнета в лице тех «супостатов», для которых не было «святых законов»: воевод, тиунов, приказных и подьячих… Они уходили на волю и мстили государству и обществу, не сумевшим направить их на истинно русские качества: отвагу, смелость и любовь к родине, на хорошее дело.
Красноречивый пример явила в этом случае шайка Ермака Тимофеевича, нашедшая все же применение своим добрым духовным силам, поступив на службу к Строгановым.
Дойдя до назначенного места, Ермак и его люди расположились лагерем и первый день своего новоселья провели по-праздничному. По приказу Строгановых им были выкачены бочки зелена вина, вдосталь было привезено мяса, пирогов и караваев свежего хлеба.
Пирование в лагере шло до поздней ночи.
Сами Строгановы, дядя и племянники, посетили своих гостей и выпили по заздравной чарке. Побратались с ними за чаркою зелена вина и дворовые челядинцы Строгановых.
Ксения Яковлевна с сенными девушками до позднего вечера не отходила от окна, искала и, казалось ей, находила среди пирующих высокую и статную фигуру атамана Ермака Тимофеевича.
Далеко за полночь догорали костры, затихли удалые песни, и лагерь новоприбывших заснул мертвым сном вместе с многими дворовыми челядинцами Строгановых.
Но на другой день ранним утром уже закипела работа по постройке прочных изб. В какой-нибудь месяц вырос новый поселок, множество изб составили правильную улицу, а изба любимого атамана, построенная просторнее других на околице, была украшена на коньке вертящимся деревянным петухом.
Вольные люди зажили жизнью оседлых поселенцев. Жизнь эта была совершенно иная, чем та, которую они вели до сих пор: тихая, спокойная, без разгула, но и без ежедневных опасностей. Как новинкой, поселенцы были ею на первых порах очень довольны.
Еще больше довольны были сами Строгановы, в их владениях наступила такая тишь, гладь и Божья благодать, что любо-дорого. Соседние бродячие племена быстро узнали, что у Строганова появились силы во главе с Ермаком Тимофеевичем, имя которого было грозою и за Каменным поясом. Они притихли, даже, видимо, помышлять перестали о набегах и грабежах.
На руку это было Строгановым, не раз благодарили они Бога, что согласились принять Ермака с его людьми.
Но Ермак и его люди скоро перестали быть довольными. Не для их кипучей натуры было мирное житье. Сам атаман обещал им боевую деятельность, насулил золотые горы, соболей, искупление грехов борьбой с неверною нечистью.
А где эта нечисть? Кругом хоть шаром покати, все гладко и спокойно. Люди стали выражать недовольство, да и сам Ермак стал призадумываться.
«Что же это? — думал он. — Не лежебочничать пришли сюда, а дело делать, говорили, что настороже надо ежеминутно быть от диких людей, ан кругом не только лихого, а так просто чужого человека видом не видать… Этак своих людей всех перепортишь, избалуются, ослабнут, не будут годиться для ратного дела».
Не раз высказывал он эти мысли Семену Иоаникиевичу. Тот не совсем понимал его, но видел, что, не ровен час, поднимется он со всеми людьми и уйдет куда ни на есть — люди вольные… Это пугало Строгановых, уже привыкших за Ермаком и его людьми сидеть как у Христа за пазухой. Лаской, подарками и Ермаку и людям его старались Строгановы удержать их при себе.
— Чем не житье вам? Кажись, привольно, — спрашивал Ермака с тревогой Семен Иоаникиевич.
— Что говорить, не житье, а Масленица…
— Так чего же вам?
— Нам-то?
— Да…
— А ты, Семен Аникич, приручал волков? — спросил вместо ответа Ермак Тимофеевич.
— Где их приручишь… Одного действительно людишки изловили махонького и в избе приютили, вырос маленько, только ноги у него отнялись, задние…
— Вот видишь, Семен Аникич, и мы того же боимся.
— Чего?
— А чтобы ноги у нас не отнялись в тепле да в холе сидючи… Волки мы были, волками и умрем. Лес нам нужен, воля, а не избы теплые. Не на спокой шли мы к тебе, а на дело. Сам, чай, ведаешь…
— Ведать-то ведаю, да только где возьмешь дел-то?.. Нечисть-то вся, об вас прознавши, притаилась. Жизни не подает…
— А ты, Семен Аникич, на медведя-то зимой охочивался?
— Не приводилось.
— Ну все же, чай, знаешь, что они зимой из лесу не выходят, да и по лесу не бродяжничают…
— Знаю, как не знать, в берлоге они зимой-то…
— Правильно, из берлог их и выгоняют охотники…
— К чему же ты речь ведешь?..
— А к тому, что и нам эту нечисть-то самую в ее берлоге искать надо, — ответил Ермак Тимофеевич.
— Может, и сами заглянут сюда… — в виде утешения сказал Семен Иоаникиевич.
— Долго дожидаться-то. И так, почитай, с год на месте сиднем сидим, индо одурь берет с покоя да с сытости…
— Погодь маленько, Ермак Тимофеевич, может, что и надумаем.
— Надумывай, Семен Иоаникиевич, да поскорей надумывай…
Старик Строганов подал эту надежду для того только, чтобы оттянуть время.
«Авось да еще обживутся, никуда им идти не захочется…» — мелькало в его голове.
Ермак вернулся в свою избу, где он жил вместе с Кольцом. Тот давно соскучился бездействовать и не раз заговаривал со своим атаманом. Но друг отмалчивался до поры до времени, и только уже начинавшее проявляться недовольство людей заставило его переговорить со стариком Строгановым. В себе он ощущал какую-то двойственность. С одной стороны, томился покойной жизнью и понимал это томление в Иване Кольце и в своих людях. При воспоминании о прежней разгульной жизни на Волге угрюмое лицо его прояснилось, он оживился, но только на короткое время. Он чувствовал, что не может возвратиться к прежней жизни, что здесь, в «строгановском царстве», его удерживает не сытая и покойная жизнь, не ласка, подарки и гостинцы добрых хозяев — ничего бы это не удержало его, а — какая-то другая сила.
Эта сила заключалась во взгляде девушки, стоявшей у окна в день прихода его в строгановские владения, взгляда, который ему показался яснее и теплее сиявшего на небе июльского солнышка. Стало ему с тех пор не по себе.
Узнал он, что эта девушка — племянница Семена Иоаникиевича и сестра Максима Яковлевича Строгановых, несколько раз встречался он с ней в строгановских хоромах и обменивался молчаливым поклоном. Заметил он, что девушка ему стала даже приветливо улыбаться и этой улыбкой приковала к себе еще сильней сердце бобыля, не знавшего ни нежной ласки женской, ни настоящей любви. Понял он, что любовь — сила, и стал бороться с ней, как с силой вражеской.
Не отуманила эта любовь еще его ум — понимал он, какая пропасть разделяла его, атамана разбойников, за голову которого в Москве назначена награда, и дочь влиятельных купцов-богатеев Строгановых. Надо было вырвать с корнем это гибельное для него чувство.
Да не вырвалось оно!
Начавшийся ропот и брожение среди людей сочтено было Ермаком началом его спасения. Он надеялся, что опасность предстоящего похода, о котором он говорил старику Строганову, излечит его от рокового увлечения.
IXСны Ермака
Брожение и ропот среди людей действительно все увеличивались. Некоторые уже громко выразили желание вернуться на Волгу.
— Что же это такое? — говорили они. — Так закиснуть здесь недолго, обабиться, многие уж милуются с дворовыми бабами да девками. Плохое дело это, не казацкое… Да и атаман стал сам не свой, ходит, словно сыч какой. Самому, чай, в тяготу…
— Кабы в тяготу было, увел бы, не подневольный, — слышалось замечание.
— А мы подневольные, што ли?.. — раздавался раздраженный голос.
— Зачем подневольные? В кабалу из нас никто не продавался.
— То-то и оно-то…
— Только как атаман, — замечали более благоразумные.
— Что атаман! Нянька он нам, што ли? И без него дорогу найдем.
— Как же без атамана?
— Другого выберем…
— Другого? Сказал тоже… А кого? Не тебя ли?..
— Зачем меня?.. Не меня и не тебя. Другие найдутся…
— Где они, другие-то?.. Надо, чтобы атаман атаманом был, чтобы знали его в окружности, имени боялись. Таков наш Ермак Тимофеевич.
— Ивана Кольцо попытать…
— Сказал тоже, Иван Кольцо… Не пойдет он…
— Для чего?..
— Супротив Ермака николи не пойдет… И пытать нечего…
— Так самому сказать… Ермаку…
— А как скажешь-то?..
— Круг собрать… А то ведь тошнехонько… Без дела лежать и от еды только брюхо пучить, совсем изведешься…
— Круг — это дело… Надо погуторить с товарищами…
Такие или подобные им шли разговоры среди новых посельщиков строгановских. Ермак Тимофеевич если не знал о них, то угадывал… Надо было дать дело людям, иначе брожение среди них могло принять большие размеры — люди действительно могли уйти, не выдержав скуки однообразной жизни, а это — что плотина: прорвется — не удержишь.
Такого мнения был и Иван Кольцо, не раз предостерегавший Ермака в этом смысле и даже побудивший его завести с Семеном Строгановым разговор о необходимости похода.
— Что ни на есть там будет, а люди, по крайности, ноги поразомнут, и то дело, — говорил Иван.
Поэтому он встретил вернувшегося из хором Ермака вопросом:
— Ну, что, как?..
— Пообождать просил недельку-другую, — ответил Ермак Тимофеевич.
— Ох уж это мне жданье да жданье… Дождетесь до беды, с людьми не управиться, как забушуют…
— Да много ли их бушевать-то будет?.. Большинство-то, кажись, довольно, краль завели себе, — горько усмехнулся Ермак.
— Не узнаю тебя, атаман, чему радуешься. Краль завели… Это-то и неладно, перепортятся вконец, к ратному делу годиться не будут… Только я наших людей знаю. Не из таковских… Смута выйдет, все пристанут к тем, кто из поселка тягу задаст на вольную волюшку, в степь просторную, куда и крали денутся, бросят, не жалеючи. Для казака нет лучшей крали, как пищаль да меч булатный…
По лицу Ермака во время горячей речи его друга и помощника пробежали мрачные тени. Он как бы слышал в этих словах упрек самому себе. Ведь он был почти рад этой отсрочке похода, выговоренной Семеном Иоаникиевичем. А все из-за чего? А из-за того, чтобы лишний раз увидеть в окне верхнего этажа хором строгановских стройную фигуру девушки, почувствовать хоть издали на себе взгляд ее светлых очей да ходючи в хоромы, быть может, ненароком встретить ее на одно мгновенье, поймать мимолетную улыбку уст девичьих.