детопроизводительная сила, которая в случае надобности может быть отдана в распоряжение то одного, то другого.
Важность детей для крестьянского хозяйства даже и в наше время объясняет в конечном счете и более мягкое отношение крестьян к прелюбодеянию. Крестьянин еще и теперь охотнее всякого другого закрывает глаза, если его жена выбирает ему заместителя в лице крепкого батрака или соседа, чтобы дать мужу необходимых детей.
На том же экономическом базисе основывается уже ранее упомянутый обычай «пробных ночей», встречающийся в разных местностях под разными названиями. «Годен ли он (или она) к любви», т. е. можно ли рассчитывать на потомство, — такая проба санкционируется крестьянской моралью как законная.
Характерные аналогичные случаи можно встретить как массовое явление у всех неплодовитых рас. Так как потомство и для них самый ценный капитал, то «бракопомощник» у этих рас, так сказать, типичная фигура, и ввиду важности вопроса его деятельность рассматривается обыкновенно как привилегия святых или пророков. Такой расой являются, например, эскимосы. У них также охотно обращаются за помощью к высшему духу через посредство пророков. В своем описании путешествия к Северному полюсу Фритьоф Нансен приводит ценные данные, доказывающие вместе с тем, что он прекрасно понял саму сущность этого явления. Нансен говорит: «Седьмая заповедь чаще других нарушается гренландцами… Целомудрие у них не в особенном почете… Многие (на западном берегу) не считают позором для девушки иметь детей. В бытность нашу в Готгаабе по соседству жили две девушки, отнюдь не скрывающие свою беременность. Они почти гордились этим доказательством того, что ими не пренебрегали». О жителях восточного берега Гольм также утверждает, что никто не считает позорным для незамужней иметь детей.
Эгеде рассказывает, что женщины считают для себя большой честью и счастьем вступить в связь с angekok'ом, как у них называются ученые и пророки, и прибавляет: «…многие мужья сами ничего против этого не имеют и платят angekok'y за то, что он спит с их женами, особенно если они сами бездетны.
Эскимосские жены пользуются, как видно, гораздо большей свободой, чем жены германцев. Причина, вероятно, коренится в том, что, если у германцев сохранение наследства, рода и родословной всегда играло большую роль, все это для эскимоса имеет очень малое значение, так как он почти ничего не имеет, что мог бы передать в наследство, и для него важнее всего иметь детей…»
Уже достаточно исчерпывающе выяснено и доказано, что проституция как массовое явление коренится в социальных условиях, находит свои побудительные мотивы в экономическом базисе общества. Поэтому мы не будем приводить здесь документы, которые вновь подтвердили бы это положение. Рассматривать проституцию как массовое явление, главным образом как патологическую проблему, как проблему прирожденной проститутки — такой метод объяснения может годиться только для хвастливых полуневежд. Такого рода сексуальные психологи в большинстве случаев не имеют никакого представления о проституции как социальном явлении и потому произвольно смешивают самые противоположные понятия. Приведенные выше примеры прямой связи между половой жизнью, нравственными нормами и материальными интересами могут служить типическими иллюстрациями. На примере санкционированной в XVII в. законом бигамии видно, что экономические потребности, если они очень ярко выражены, способны устранить даже наиболее важный постулат всей половой морали, основное требование морали — единобрачие.
Материальные интересы действуют как в важном, так и в мелочах. Доказательством может служить следующий пример. В XVI в. цехи принимали новых учеников только после удостоверения «свободного и честного происхождения». Ученик должен был доказать, что он родился в законном браке. В десятке описаний цехового быта или городского процветания XVI в. можно прочесть патетические рассуждения о том, что в подобных постановлениях сказывалось «гордое нравственное самосознание, отличавшее честное ремесленное сословие». Подобные указы квалифицировались как «последствие повышенного и потому живого нравственного чувства», восхвалялись как «благородный плод внесенного в мир Реформацией нравственного обновления». Мы позволим себе возразить и постараемся доказать это. Если внимательнее присмотреться к церковному устройству этих веков, если искать в laden (цеховые объединения) принципы, которыми руководствовались составители цеховых законов, то мы вскроем какие угодно причины, но только не «нравственное обновление» и не «нравственное сознание».
Что касается интересующего нас здесь указа, то ясно, что это нравственное требование базировалось не на морали, а исключительно на кошельке. Если цехи в XVI в. обусловливали прием учеников «свободным и честным происхождением», если в некоторых городах они прямо требовали соответствующих удостоверений, то это делалось не для того, чтобы нравственно поднять свое сословие, а для того, чтобы сохранить монополию цехов. Таким способом хотели избавиться от представителей рабочего сословия, которые в начале XVI в. массами стекались в города, где прежде всего хотели научиться какому-нибудь ремеслу.
Этим путем хотели устранить грозно разраставшуюся конкуренцию — только поэтому люди вдруг стали нравственными и косвенно провозгласили святость брака как основу «честности». И в самом деле, трудно было придумать более устойчивую плотину против грозившей конкуренции! Удостоверить свое законное происхождение было в те времена задачей очень сложной, и тем более трудной, чем отдаленнее была местность, откуда вышел человек. Теми же материальными интересами руководствовались деловитые и умные цеховые мастера, когда «нравственное чувство» подсказало им объявить целый ряд ремесел «бесчестными». Всем тем, кто был связан с ними, доступ к «честному ремеслу» был также запрещен, подобно тому как эти ремесла были лишены присвоенных «честным» профессиям хозяйственных привилегий. А все это — экономические причины. Если мастера употребляли вышеприведенные слова о нравственном долге цехов без задней мысли, то это ничего не меняет, а доказывает только, что борьба, которую они вели, и интересы, которые они отстаивали, осознавались ими не прямо, а опосредованно, в виде морали.
То же самое можно сказать о широко распространенных в XVI в. запрещениях публичных бань. До XVI в. в посещении публичных бань не находили ничего или почти ничего предосудительного. Во всяком случае, никого не шокировало то, что мужчины совершенно голые, а женщины более чем голые, так как они еще украшали себя для этого, купались и мылись вместе и развлекались шутками и играми, отнюдь не проникнутыми пуританским духом. И вдруг в первой четверти XVI в. мнение по этому поводу полностью переменилось — посещение купален и бань запрещают, объявляют безнравственным, бани описывают как вертепы порока и, наконец, одну за другой закрывают. Те из них, что не были закрыты, приносили все меньше дохода, и хозяин поэтому часто сам вынужден был отказаться от заведения.
Если просмотреть предлагаемые историками-идеологами объяснения этой странной перемены во взглядах, то мы находим у них ту же ссылку, как и по поводу цеховой peгламентации, на повышение нравственного самосознания, на обновляющее влияние Реформации и тому подобные моральные моменты, имевшие решающее значение.
Просветление пришло в данном случае от сифилиса, начавшего на рубеже XV в. свое победное шествие. Рядом с аналогичной причиной, о которой мы еще будем говорить, сифилис был тем морализующим фактором, который превратил в глазах современников ранее столь популярный обычай купальной жизни в адский вертеп порока. И это понятно. Так как среди общественных развлечений купального сезона отдавалось предпочтение грубым удовольствиям, то проститутки составляли, естественно, всегда значительный контингент посетительниц. А так как около бани всегда находилось несколько маленьких каморок, куда могли уединиться воспламенившиеся любовью посетители и посетительницы, так как баня была вместе с тем еще самым бойким домом терпимости, то, естественно, она становилась самым опасным очагом заразы новой страшной французской болезни. Яснее и убедительнее нельзя было внушить людям, что посещение бани «в высшей степени безнравственно». Здесь тоже действовала экономическая причина. Могут возразить, что такие важные вопросы, как колебание числа браков, степень распространенности проституции и спроса на нее и т. д., могут быть в самом деле обусловлены хозяйственными интересами, но что от них совершенно не зависят такие второстепенные явления, как законы приличия, моды, большее или меньшее декольте в женском костюме, изменения представлений о чувственной красоте и т. д. На это возражение необходимо ответить, что все эти явления тоже отражают экономическую основу общественного бытия людей и народов, только в несколько более завуалированном виде, так что часто с трудом приходится проникнуть сквозь внешнюю оболочку, чтобы дойти до истинной сущности явления.
Мы и это положение докажем анализом некоторых явлений, тем более что при этом сделаем ряд других важных выводов, имеющих для нас значение.
Рассмотренные выше примеры доказывают, что никогда не следует рассматривать моральные требования, нормы и воззрения просто как результат различных нравственных взглядов, а надо выяснить, как это было сделано нами, побудительные мотивы того, к чему они собственно стремятся. А если поступать так, мы придем к основному закону исторического познания, который гласит: теория и практика нравственного поведения всегда соответствуют определенным социальным потребностям. С помощью этого закона нетрудно понять, что не только главные постулаты половой морали определяются материальными интересами данного общественного уклада, следовательно, являются общественной потребностью, но и многочисленные побочные и частные ее области. Другими словами, все эти проявления и следствия половых отношений должны быть рассмотрены в свете общественных потребностей.