– Что вы на меня так смотрите? Никогда не видали женского тела? А ещё художник!.. – сказала она и радостно засмеялась.
– Такого не видал, – ответил Литвицкий и совсем неожиданно для себя взял её за теплую красивую руку.
Зина не отодвинулась. Так же неожиданно они поцеловались горячим, влажным, молчаливым поцелуем. Она отдёрнула свою головку и на секунду чуть потупилась. Литвицкому казалось, что теперь у неё должно быть очень смущённое выражение лица. Но оно осталось таким же спокойным. Зина вдруг громко засмеялась и сказала:
– Что, вкусно?.. Ну, идите, а то может вернуться сестра, и тогда придётся давать ей разные глупые объяснения…
Литвицкий ушёл без ножниц.
Мне хочется, чтобы он остался, но он словно торопится уйти.
– Ну, дайте мне ещё одну папирос ку, – прошу я.
Он вынимает портсигар и вдруг останавливается. Глаза его слегка прищуриваются, улыбка чуть трогает его яркие губы.
– Боюсь, – протягивает он, слегка наклоняя голову.
Этот взгляд, это движение, глаза, улыбка полны какого-то чисто женского кокетства, даже не женского, а детского.
Кровь мне сразу ударяет в голову.
– Как хотите, – делаю я усилие говорить весело.
– Ну, попросите, попросите, как тогда, – говорит он мне совсем тихо.
Мне страшно не по себе, и я говорю холодно:
– А как я просила? Не помню… Ну, дайте, пожалуйста.
– Это не то! – делает он лёгкую гримасу, подавая мне портсигар. И эта гримаса, и движение головы и плеча выходят какими-то детски грациозными.
Я беру папиросу.
– Покойной ночи.
– Покойной ночи.
Я протягиваю руку. Он наклоняется и почтительно целует её.
Едва заметное прикосновение к моей руке, а на меня точно выливают ушат кипятку. Слава Богу, дверь закрывается – его нет…
Я машинально прижимаю свою руку к губам и жадно целую… Что я, больна? Или схожу с ума? Что это?
Я молча смотрел на губы. Все женщины – губы, одни губы. Чьи-то розовые, упруго-круглые: кольцо, нежная ограда от всего мира. И эти: секунду назад их не было, и только вот сейчас – ножом, – и ещё каплет сладкая кровь.
Ближе – прислонилась ко мне плечом – и мы одно. Из неё переливается в меня – и я знаю: так нужно. Знаю каждым нервом, каждым волосом, каждым до боли сладким ударом сердца. И такая радость покоряться этому «нужно». Вероятно, куску железа так же радостно покориться неизбежному, точному закону – и впиться в магнит. Камню, брошенному вверх, секунду поколебаться – и потом стремглав вниз, наземь. И человеку, после агонии, наконец вздохнуть последний раз – и умереть.
Помню: я улыбнулся растерянно и ни к чему сказал:
– Туман… Очень.
– Ты любишь туман?
Это древнее, давно забытое «ты», «ты» властелина к рабу – вошло в меня остро, медленно: да, я раб, и это – тоже нужно, тоже хорошо.
– Да, хорошо… – вслух сказал я себе. И потом ей: – Я ненавижу туман. Я боюсь тумана.
– Значит – любишь. Боишься – потому, что это сильнее тебя, ненавидишь – потому что боишься, любишь – потому что не можешь покорить это себе. Ведь только и можно любить непокорное.
Да, это так. И именно потому – именно потому я…
Мы шли двое – одно.
Росла и тянула какая-то странная, жгучая связь. И как-то незаметно между их лицами стало близко-близко; сама девушка против воли, охваченная горячим туманом, в котором светились, как чёрные звёзды, только его блестящие глаза, потянулась вперёд горящими, раскрывшимися губами. Незнакомые мужские губы, проникая всё тело жаром и забытьём, поцеловали её. Девушка вздрогнула, сделала слабую попытку вырваться и вдруг вся ослабела, замерла, не отрываясь от его губ.
Долго продолжалось томительное, жгучее, похожее и на сон, и на обморок забытьё. Было тихо-тихо, и уже всё мягкое, покорное тело девушки прильнуло к высокому, сильному мужскому телу. В голове её гудела странная музыка, обрывки мыслей тонули в истинном тумане.
Г. Климт «Поцелуй»
Э. Мунк «Поцелуй»
Пустынная улица чутко сторожила все звуки. Где-то протяжно и заливисто лаяла маленькая собачка. Только краешек луны лукаво и ярко выглядывал из-за тёмной крыши. Они в темноте, ничего не говоря друг другу, целовались тягучими поцелуями, чувствуя горячее дыхание, усиленное биение сердец и ещё что-то, как бы идущее из тела в тело и связывавшее их в одно.
Мы опять идём молча.
У калитки он вынимает ключ, но руки его дрожат, он не может попасть в замок. Я беру у него ключ и открываю калитку.
Он ведёт меня через красивую мраморную террасу, в большую, строгую гостиную.
– Ты у меня, Тата, и моя! – говорит он. – Снимай твоё манто и шляпу, будь хозяйкой. Приказывай мне.
Он открывает дверь в спальню – большую, светлую.
Я вижу массу роз в вазах, на широкой кровати, на туалете и просто рассыпанных по полу.
Э. Б. Лейтон «Там, где есть желание»
Я. де Барбари «Комната с любовниками»
Его руки дрожат, когда он мне помогает снять шляпу и пальто.
Я стою у большого венецианского зеркала, поправляю волосы и пьянею от запаха роз, от тепла камина, от этого прекрасного лица, отражающегося в зеркале за моим плечом. Я смотрю на него в зеркало и протягиваю ему руки и губы.
Мгновенье!.. Он схватывает меня, рвёт на мне платье и шепчет, задыхаясь:
Прости, прости… я дикарь… я грубое животное… но я не могу, не могу, я так долго ждал тебя!
Ж.-Л. Жером «Любовь-завоевательница»
Скажи мне, что мои чувства дики и примитивны, я не откажусь от них. Люблю тебя, как любит простой человек, не мудрствующий над любовью; как любили в прежние века и как сейчас любят всюду, кроме нашего, так называемого культурного, общества, играющего в любовь. Со всей наивностью я хочу обладать тобою вполне, иметь над тобой все права, какие можно.
До сих пор мысль, что нас что-то разделяет, что к тебе прикасается другой мужчина, что мы нашу любовь принуждены прятать, приводила меня в ярость и в отчаянье. Теперь, когда вдруг всё переменилось, у меня не может быть другого желания, как взять тебя совсем, увериться, что отныне ты – моя, и моя навсегда. И если ты, как только что ты сказала, меня любишь (он сделал ударение на этом слове), у тебя не может быть другого желания, как сказать мне: хочу быть твоей навсегда, возьми меня.
А. Цорн «Объятия»
Тяжёлая, скрипучая, непрозрачная дверь закрылась и тотчас же с болью раскрылось сердце широко – ещё шире: настежь, её губы – мои, я пил, пил, отрывался, молча глядел в распахнутые мне глаза – и опять.
Полумрак комнат, синее, шафранно-жёлтое, тёмно-зелёный сафьян. Золотая улыбка Будды, мерцание зеркал. И – мой старый сон, такой теперь понятный: всё напитано золотисто-розовым соком, и сейчас перельётся через край, брызнет…
Созрело. И неизбежно, как железо и магнит, с сладкой покорностью точному непреложному закону – я влился в неё… Были только – нежно – острые, стиснутые зубы, были широко распахнутые мне золотые глаза – и через них я медленно входил внутрь, всё глубже. И тишина – только в углу – за тысячи миль капают капли в умывальнике и я – вселенная, и от капли до капли – эры, эпохи…
Да, да, я теперь помню, как я желал её молодое, гибкое и стройное тело, желал, когда только познакомился с ней и не думал увидеть его обнажённым и доступным. Желал, когда обнимал и ласкал в первый раз, в тёмном вагоне, под стук и грохот бегущего поезда, в вихре движения, уносимый сквозь ночь и пространство, свергаясь в неведомую, страшную и так мощно влекущую бездну чувственного безумия.
Но разве уже не знал я тогда, что даёт и может она мне дать? Что ближе мы с ней душой, чем телом? Что не ради меня разошлась она с другим, а до меня? Что не раз уже, любя одного, отдавалась другому, сама не зная, как это случилось и что увлекло её на миг, и отчего самое острое блаженство испытала она не с любимым, а с другим? И, зная всё это, разве испытал я что-нибудь похожее на ревность, на опасение или отвращение?
Или, может быть, я надеялся, что со мной будет иначе, и не связывал прошлого с будущим? Может быть, и так. Ведь я был молод и неопытен, и того, что знаю теперь, не знал тогда, и людей, вероятно, не так ясно видел и не так бесстрастно и безжалостно умел расценить.
И всё же, только один раз в жизни, только тогда, я до конца остался верен любви и не изменил ни одним жестом, ни одним помыслом ни себе, ни другому.
Если бы я хотел точно определить наши отношения, я бы сказал, что показательнее всего для них наша первая ночь. Мы стали любовниками не тут и не там, не в том или другом знакомом или незнакомом месте, а где-то, неизвестно где, в пространстве, между двумя одинаково нам неведомыми станциями, почти не на земле, от которой нас отрывал мчащийся сквозь ночь, случайный, на веки утерянный поезд. Случайными, навеки утерянными, без поч вы под ногами были наши первые ласки и наше первое обладание. Так стали мы любовниками, и такими любовниками мы остались.
Когда я увидел вас тогда, в вагоне, мне вдруг стало не по себе! Я даже сначала не приписывал это вашему присутствию, но я нечаянно коснулся вашей руки… и сразу меня охватила страсть, глупая, слепая страсть… Если бы вы не были порядочной женщиной, я бы предложил вам всё, что я имею…