Он успел. Он все-таки успел отпустить ее сердце, жалкий, беспокойный комочек плоти, наполненный кровью. И Гард не вмешался. Гард просто не понял, что произошло. А вот Анжелика поняла. Глядя перед собой остановившимися глазами, она шлепнулась в кресло и недоверчиво положила руку на грудь.
Сердце билось.
Чего бы ему не биться?
С сухим шелестом осыпался на пол раздавленный кусок косяка.
— Ну вы, это, — не очень уверенно сказал Гард, — хватит уже.
— Хватит так хватит, — Зверь отправился в кладовую, разыскал там пакет для мусора и ушел к себе.
Цветочки собирать.
За окнами было уже совсем темно, когда они с Гардом сидели на кухне. Зверь пил чай. Гард — пиво. Думалось о том, насколько эта ночь отличается от предыдущей. Еще думалось о том, какое же это славное место в доме — кухня. Хотя бы потому, что Анжелика сюда ни ногой. Ейные ручки к готовке ну никак не приспособлены.
— Она — натура творческая, — печально объяснял Гард, — чувствует все тонко. Переживает. У нее же радость вон какая, премьера там, все дела. А ты… Нет, тебя я тоже понять могу. А, — он потерянно махнул рукой, — домой надо. Дома все просто. Я это все к чему, — он вылил в себя остатние полбутылки, поставил тару под стол и взял из ящика еще, — я к тому, что Анжелику сама Лилит поздравить пришла. Цветы вот подарила, — Гард вздохнул, — а ты и их под горячую руку. И красивая же, я тебе скажу, дамочка, прямо глаз не отвести. И все, понимаешь, при ней. И вся такая в обращении простая. Только глаза, ну хуже твоих, вот честное слово. Огнем горят, как не в себе она. Заглянешь и…
— Заткнись! — попросил Зверь.
Приступ ревности был настолько неожиданным и диким, что он сам себя испугался.
Щербинка. Та, за которую цепляется душа. Глаза Лилит. Сумасшедший огонь. Как смеет это животное поминать ее всуе?!
— Ты чего? — не понял Гард, — да ладно, я ж про твои зенки не со зла, а потому что правда. Ты в зеркало себя видел? Особенно злишься когда, натурально у тебя там факелы зажигаются. Ну, извини, если обидел. Так вот, Лилит эта сказала, что может нас домой отправить. Заходить назначила. Анжелика думала тебя обрадовать, так ждала, извелась вся. А ты на нее волком.
— Домой, — повторил Зверь, попробовал слово на вкус: — домой. И когда она велела вам заходить?
— Нам, — поправил Гард, — тебе тоже. Тебя она отдельно помянула. Да вот, когда пиесу свою Анжелика отыграет, так сразу и звала. Через две недели.
— Две недели, — не заботясь о вытаращившемся Гарде, Зверь откинулся на стену, бормоча вполголоса: — две чертовых недели, в каждой по семь дней и в каждом дне по двадцать четыре часа, а в каждом часе…
— У тебя глаза… зрачки… — Гард привстал на стуле, — эй, ты что, и вправду… Анжелика правду сказала?
— По шестьдесят долбаных секунд в каждом часе, — мрачно подытожил Зверь, — поднял взгляд на вскочившего Гарда, — я не знаю, что она сказала тебе, — произнес он холодно и очень-очень разборчиво, — но все это вранье. Все. От первого до последнего слова.
Гард поверил. Еще бы он не поверил. Мастер там, не мастер, а не чета настоящим. Скушал, как миленький, еще и добавку бы сглотал, да незачем.
С актриской сложнее будет. Но и она не железная. Забудет, девочка. Все забудет. Понадобится если, так она и как дышать не вспомнит. Впрочем, до этого, наверное, все-таки не дойдет.
Две недели. Четырнадцать дней. Триста тридцать шесть часов.
Каждый час из этих трехсот Зверь прожил по секунде. Он чувствовал, как они капают. Раз. Два. Три. Ему казалось, он сходит с ума. Дни проползали мимо медленные и томные. Время стало вязким, как смола. Зверь казался себе мухой в этой смоле. Беспомощной, глупой мухой, вокруг которой сгущаются минуты, застывая в вечность.
Увидеть ее. Услышать ее голос. Просто увидеть и услышать, и запомнить каждое мгновение, и перебирать драгоценные частички памяти. Потом. Когда он уйдет туда, где ей нет места.
По ночам он уносился в пустыню. Туда, где не было людей. Туда, где не было никого. Карл ревел мотором, пугая беззвездную тьму вокруг. Ветер вдребезги разбивался о лобовое стекло.
Но время ползло. И полеты машины сквозь ночь не могли прорвать его вязкую дрему.
Анжелика забыла все, что ей следовало забыть. Это оказалось легко. Даже легче, чем Зверь рассчитывал.
Агар растрепался. Пришел к ней за кулисы после премьеры и выложил все, как есть. Напугал. И порадовал, да, эта сучка обрадовалась, вообразив, что теперь у нее есть, чем прижать Зверя. Ну не кретинка ли?
А сэр Агар, значит, занервничал. Это плохо. Плохо, когда из-за тебя нервничает человек, знающий больше, чем нужно. Плохо, плохо, плохо… Хорошо! Замечательно! Прекрасно! Если Агар нервничает, значит она… ОНА… дала ему для этого повод!
Время ползло.
Но две недели — это, все-таки, не вечность. Это почти вечность.
Она приняла их в маленькой круглой гостиной. Стены обиты золотым шелком. Длинное узкое окно выходит в парк — зелень и фонтаны и пестрые птицы. Где-то тоненько плачет свирель.
Черные волосы под золотой сеткой. По черным ресницам золотые блестки. Безумные глаза пылают весело и загадочно. Черно-золотой шелк струится, то скрадывая очертания ее тела, то обрисовывая фигуру, ясно и отчетливо, как если бы на ней вообще не было одежды.
А на ногах, на маленьких узких ступнях — золоченые туфельки с острыми, загнутыми носками. И когда она закидывает ногу на ногу, легкомысленно покачивая туфлей, сквозь шелковые волны проглядывает круглая розовая пятка.
Детали. Крохотные детали, из которых складывается целое.
Она прекрасна.
Она говорила с Анжеликой, восхищалась ее талантом, выражала искреннее сожаление по поводу того, что столь яркая звезда так спешит сойти со здешнего небосвода.
Она говорила с Гардом. Сочувствовала ему, попавшему в чужое время и чуждое место.
Она смотрела на Зверя. И не удостаивала его ни словом. Если не считать вежливого:
— Большая честь для меня, ваше высочество, — сказанного в самом начале.
Гард только моргнул изумленно, а Анжелика лопалась от любопытства, но боялась спросить.
Но Зверю было плевать на обоих, и на Гарда, и на дурочку-актрису. Зверь смотрел на Лилит. Слушал ее голос. И был счастлив. Удивительно, как, оказывается, немного нужно ему для счастья.
— Ну, что ж, пора прощаться, — она встала с подушек и гости тоже поднялись на ноги, — мне жаль расставаться с вами, господа, — вежливость и дружелюбие в каждом слове, отстраненное безумие в глазах, — но вам время уходить. Вот портал для вас, Анжелика, — воздух задрожал знойным маревом, — вот дорога для вас, Гард, — еще одно слоящееся светом пятно, — а вас принц, — смерила взглядом, подарила улыбку, такую же сумасшедшую, как взгляд, — вас, принц, я попрошу остаться. С вами все несколько сложнее. Вы, я думаю, и сами это понимаете.
И надо бы испугаться. Потому что, чего там понимать — Агар не молчал, а, может, и не Агар, информация ушла, просочилась, расползлась нефтяной пленкой. Останься, Зверь, и жди, жди, пока придут за тобой… Надо бы испугаться. Но вместо страха лишь облегчение: не нужно уходить. Не нужно уходить сейчас.
— Садитесь, — предложила она с улыбкой, — если уж на то пошло, этикет предписывает мне стоять в вашем присутствии. Впрочем, вы, слава богу, пока что чужды этих правил. Дурацких. Я вам нравлюсь, принц?
— Нет, — ответил Зверь без раздумий, — я не смог бы уйти сейчас, потому что уйти, значит не увидеть вас больше. Понятие «нравиться» этим эмоциям не отвечает.
— Я красива?
— Да.
— Как? — она села напротив, так, чтобы смотреть прямо в глаза, чуть наклонилась вперед: — я красива, как огонь, как пожар в степи, как извержение вулкана?
— Как город, залитый напалмом, — Зверь улыбнулся, — вы ведь видели Содом и Гоморру? Горящие люди выбегают из домов, выпрыгивают из окон, бьются на земле, пока не умрут. Да и степной пожар оставляет за собой только выжженную землю и мертвых животных. Про извержение лучше не вспоминать. А вас, что, принято сравнивать со всей этой… гхм… безобразием?
— Вообще-то, да, — она наклонила голову, разглядывая его, — я знаю, вы не любите огня. С чем же сравните меня вы?
— А надо? Соломона мне все равно не переплюнуть.
— Он воспевал царицу…
— Он воспевал Вас, госпожа.
— Откуда вы знаете?
— Песнь песней я помню. Вас — вижу. Если раньше у меня были сомнения, теперь они рассеялись окончательно.
— Вы совершенно не умеете делать комплименты, — она стянула сетку с волос и черные пряди рассыпались по плечам, блестящим потоком растеклись по подушкам, — а женщины любят, когда им рассказывают об их красоте.
— Я не люблю женщин, — честно сказал Зверь, — вы красивы, но дело ведь не в этом.
— В чем же?
— Во взгляде. Слишком резкий контраст между отточенной безупречностью и настоящим безумием. Я не могу прочитать вас, я боюсь даже пробовать. Вы и сами, наверное, не умеете читать себя.
— Не умею, — сумасшедшие блестящие зеркальца были совсем близко, — и тоже боюсь пробовать. Он сам, когда создавал меня, не представлял, что у Него получится. Как мне лучше называть вас, принц? Ваше высочество? Или, может быть, Вантала? Или Зверь? Или Волк? Вольф, на привычном вам языке. Или Эрих? Сколько у вас имен? Больше, чем у многих демонов. Есть среди них хоть одно родное?
— Зверь, наверное, — он пожал плечами, — Эрих, не то, чтобы мое, но я привык на него отзываться. Волком называет меня… Невилл. А Вантала — это дурацкая кличка.
— Одинокий волк. Романтика.
— Глупость, — Зверь фыркнул, — госпожа моя, вы вправе считать идиотом меня, но пожалуйста, не подстраивайтесь сами под этот уровень.
— Смотреть на меня приятнее, чем слушать?
— Смотреть на вас — наслаждение на грани пытки, слышать вас… — Зверь раскрыл ладони, пальцы его подрагивали, — нисколько не веселее, — он улыбнулся, — а глупости, которые вы говорите, по чести сказать, просто отшелушиваются. Проходят мимо сознания.