Есть что-то в том, чтобы иметь свою остановку, когда чаще всего ты проталкиваешься через длинный поток из ничего. Когда-то была Огаст Лэндри, которая разбирала этот город на то, что ей понятно, которая бежала от каждой страшной вещи, давящей на стены ее спальни, и сравнивала улицы с венами. Она пытается оставить эту жизнь в прошлом. Без этого сложно понять Нью-Йорк.
Но есть поезд, который приходит около 8:05 на станцию «Парксайд-авеню», и Огаст ни разу не пропустила его с тех пор, как решила, что это ее поезд. И это поезд Джейн, а Джейн никогда не опаздывает, так что и Огаст не опаздывает.
И поэтому «Кью» – это время.
Может быть, Огаст еще не поняла, как вписаться в те пространства, которые она занимает, но в «Кью» она склоняется над сумкой, чтобы поесть сэндвич, украденный с работы. Там она читает «Атлантик»[4], подписку на который может себе позволить только из-за того, что крадет сэндвичи с работы. Поезд пахнет мелочью и иногда помойкой, но он всегда, всегда к ней приходит, даже если опаздывает.
И поэтому «Кью» – это место.
Он качается на путях и отсчитывает станции. Он гремит и мычит, и он привозит Огаст туда, куда ей нужно. И каким-то образом всегда, бесперебойно он привозит и ее. Девушку Из Метро. Джейн.
Может быть, поэтому иногда Огаст не заходит в поезд, пока не замечает черные волосы и еще более черную кожаную куртку через окно. Может быть, это не просто совпадение.
С понедельника по пятницу Джейн заводит дружбу с каждым проходящим мимо человеком. Огаст видела, как она предложила жвачку раввину. Огаст наблюдала, как она опускалась коленями на грязный пол, чтобы смягчить шутками задиристых школьниц. Огаст затаивала дыхание, когда Джейн разнимала драку несколькими тихими словами и улыбкой. Всегда улыбка. Всегда одна ямочка на щеке. Всегда кожаная куртка, всегда пара разношенных кед, всегда темноволосая и разрушительная, всегда на месте, утром и днем, пока звук ее низкого голоса не становится очередной успокаивающей ноткой в белом шуме транспорта. Огаст перестала носить наушники. Она хочет слышать.
Иногда она дает жвачку Огаст. Иногда Джейн очаровывает какого-нибудь китайского дядечку, чтобы тот помог Огаст с охапкой библиотечных книг. Огаст никогда не хватает смелости сесть рядом с ней, но иногда Джейн падает на сиденье сбоку от Огаст и спрашивает, что та читает или как дела у Банды из «Билли».
– Ты… – говорит одним утром Джейн, моргая, когда Огаст входит в поезд. У нее выражение лица, будто она пытается что-то понять. Огаст кажется, что она наверняка смотрит на Джейн так же, но у нее точно это не получается так же круто или таинственно. – У тебя помада.
– Что? – Она проводит ладонью по губам. Обычно она ее не использует, но этим утром что-то должно было уравновесить круги под глазами. – Она у меня на зубах?
– Нет, просто она… – У Джейн поднимается уголок рта. – Очень красная.
– Эм. – Она не знает, хорошо это или плохо. – Спасибо?
Джейн никогда не рассказывает о своей жизни, поэтому Огаст начала заполнять пробелы догадками. Она представляет голые стопы на паркетном полу в комнате в Сохо, солнечные очки на ступенях перед входной дверью в кирпичный дом, уверенный и быстрый заказ в пельменной забегаловке, кошку, свернувшуюся под кроватью. Ее интересуют татуировки и их значение. В Джейн есть что-то… непостижимое. Запертый сверкающий ящик с документами, один из тех, которые Огаст когда-то научилась взламывать. Сопротивляться невозможно.
Джейн болтает со всеми, но никогда не забывает про Огаст, говоря ей несколько лукавых слов или короткую шутку. И Огаст спрашивает себя, возможно ли, что Джейн думает об этом столько же, сколько Огаст, что она выходит на своей станции и фантазирует о том, что замышляет Огаст.
Иногда, когда она работает длинными часами или слишком долго заперта в своей комнате, Джейн остается единственным человеком за весь день, который был к ней добр.
И поэтому «Кью» – это человек.
3
Служба НЕ смогла найти мои потерянные вещи! Я потеряла очень дорогой красный шарф ручной работы из шерсти викуньи в поезде «Кью», когда гостила у своей подруги в городе. Я позвонила на номер 511 и рассказала, где именно я в последний раз видела шарф, мне сказали, что у них нет вещей, соответствующих описанию, и они не проверили поезда – даже ПОСЛЕ того, как я сказала, сколько он стоит! Единственным полезным человеком, который мне попался в этой УЖАСНО стрессовой ситуации, была дружелюбная пассажирка по имени Джейн, которая помогала мне искать шарф в поезде. Могу только предположить, что он исчез навсегда.
Конверт ждет на кухонном столе, когда Огаст заходит в квартиру в пятницу днем, наконец-то освободившись от учебы и работы до воскресенья. Всю дорогу до дома она думала только о том, чтобы найти обучающее видео по бровям на Ютубе и отключиться с пиццей под боком.
– Тебе пришло сегодня что-то по почте, – говорит Майла, не успевает Огаст разуться ради исполнения строгого запрета Майлы и Нико на обувь в помещении.
Голова Майлы высовывается из-за кучи мышеловок, которые она разбирает последние три дня. Непонятно, для той же ли это скульптуры, что и лягушачьи кости. Возможно, ее искусство за пределами понимания Огаст.
– А, спасибо, – говорит Огаст. – Я думала, ты на работе.
– Мы рано закрылись.
Под «мы» она имеет в виду «Ривайнд», магазин подержанных вещей, ответственный за ее долю в аренде. Судя по тому, что слышала Огаст, там ужасно затхло и ужасно дорого и там лучшее собрание винтажной электроники в Бруклине. Они позволяют Майле забирать все, что не продается, для запчастей. Рядом с микроволновкой лежит полтелевизора эры Никсона.
– Твою ж мать, – ругается Майла, когда одна из ловушек щелкает ее по пальцу. – В общем, да, тебе пришел какой-то огромный конверт. От мамы вроде.
Она показывает на толстый пластиковый пакет рядом с тостером. Адрес отправителя: Сьюзетт Лэндри, Белл-Чейз, Лос-Анджелес.
Огаст берет его, задаваясь вопросом, что, черт возьми, мама прислала ей на этот раз. На прошлой неделе это было полдесятка пралине с пеканом и брелок с перцовым баллончиком.
– На секунду я подумала, что моя мама прислала мне что-то на Новый год по лунному календарю, – продолжает Майла. – Я же говорила тебе, что мои родители – китайцы? В общем, моя мама – учительница по рисованию, и в этом году она заставила детей сделать открытки на Новый год по лунному календарю, и она собиралась прислать мне одну с какими-то козинаками… Ой, что это?
Это не пралине, и не средство самозащиты, и не маленький подарок на Новый год по лунному календарю, сделанный второклассниками. Это папка, одна из миллиона в квартире матери Огаст, с документами, объявлениями и записями из телефонной книги. К обложке папки прикреплена записка.
«Я знаю, ты занята, но я нашла друга Оги, который, возможно, живет в Нью-Йорке, – гласит ее неразборчивый почерк. – Я подумала, может, у тебя получится с ним встретиться».
– Боже, серьезно? – ворчит Огаст на папку. Ободранные края равнодушно глядят на нее в ответ.
– Опа, – говорит Майла. – Плохие новости? Ты выглядишь, как Уэс, когда его папа написал ему, что лишает его трастового фонда.
Огаст тупо моргает.
– У Уэса есть трастовый фонд?
– Был, – говорит Майла. – А у тебя что?
– Все в порядке, – говорит Огаст, пытаясь от нее отмахнуться. – Ничего такого.
– Без обид, но не похоже на «ничего такого».
– Так и есть. В смысле, ничего такого нет.
– Ты уверена?
– Да.
– Ладно, – отвечает Майла. – Но если захочешь поговорить…
– Ладно, ладно, это мой тупой мертвый дядя. – Огаст шлепает рукой по губам. – Прости, это… прозвучало хреново. Я просто… это как бы больная тема.
Лицо Майлы из любопытного превращается в мягкое и встревоженное, и Огаст от этого едва не смеется. Майла понятия не имеет.
– Я не знала, Огаст. Мне так жаль. Вы были близки?
– Нет, я не то чтобы грущу из-за этого, – говорит Огаст, и на лице Майлы появляется слабая обеспокоенность. Боже, у нее плохо получается объяснять. Вот поэтому она никогда и не пытается.
– В смысле, это грустно, но он не умер прям недавно. Я никогда его не видела. В смысле, я даже не знаю технически, мертв он или нет.
Майла опускает мышеловку, с которой игралась.
– Ясно…
Огаст кажется, что вот сейчас она наконец-то поймет, как рассказывать, какими были первые восемнадцать лет ее жизни. Здесь рушится очаровательная история про «одинокую маму и дочь», «лучшие друзья навеки», «мы против всего мира». С этого начался цинизм Огаст, и ей не нравится в этом признаваться.
Но ей нравится Майла. Майла непредсказуемая, смешная, добрая, и она настолько нравится Огаст, что Огаст не все равно, что она думает. Настолько, что Огаст хочет объясниться.
Поэтому она вздыхает, открывает рот и рассказывает Майле о том, что повлияло на большую часть ее жизни:
– Старший брат моей мамы пропал в 1973 году, и она потратила всю свою жизнь – всю мою жизнь – на то, чтобы его найти.
Майла прислоняется к холодильнику, отодвигая фотографии в сторону.
– Ни фига себе. Ясно. И она прислала тебе?..
– Гребаную тучу информации о каком-то случайном чуваке, который мог его знать и может тут жить. Я не знаю. Я говорила ей, что больше не буду этим заниматься.
– «Заниматься этим» – то есть, – медленно говорит она, – искать пропавшего члена семьи?
Если так это сформулировать, то, наверно, Огаст и правда похожа на сволочь.
Она не знает, как донести до других, каково это, насколько она была запрограммирована на то, чтобы делать это, жить этим. Она до сих пор запоминает лица и цвета рубашек, до сих пор хочет проверять пыль на каждом подоконнике на наличие отпечатков пальцев. Прошло пять лет, а ее инстинкты до сих пор возвращают ее в те тайные инсценировки «Вероники Марс», и она это ненавидит. Она хочет быть