– Подъезжаем к Владимиру!
А поезд наш, взяв разгон, мчался еще мимо пустых и посеревших подмосковных дач.
Клюев молча и неторопливо начал наматывать шарф в обратном направлении, прихватывая по-кучерски остриженные волосы на затылке. Увидев, что мы открываем дверь купе, он заторопился и, протиснувшись вперед, быстро прошел по пустому коридору на площадку, чтобы быть первым и при выходе.
Мы задвинули обратно дверь, разделись и сели за карты. Клюев пробыл на площадке часа полтора. Он давно понял, что его разыграли, но упорно продолжал стоять в тамбуре. Это было, конечно, жестоко с нашей стороны, и Плевицкая ругала нас, но мы решились на эту злую шутку внезапно и единодушно.
Промерзнув на площадке, Клюев вернулся в купе и, не глядя на нас, размотал шарф. Затем улегся в прежней позе – «на бочку» – и замер. За всю поездку он не проронил ни слова.
Потом я долго не видел Клюева. Есенин много говорил о нем, читал его стихи и однажды появился на Пречистенке с ним и с Коненковым – высоким, широкоплечим, крепким и моложавым. А Клюев был все тот же: в неизменной поддевке, в русской косоворотке, в сапогах, с теми же промасленными волосами и елейным выражением лица. Только шарф сгинул куда-то, но я уверен: шапка была та, вторая, оставленная в Москве.
Обращался Есенин к этому времени с Клюевым не по-сыновьи, снисходительно и скрытно-враждебно.
Однажды произошел такой случай.
Айседора попросила Клюева почитать стихи. Клюев читал много и охотно. Айседоре, не знавшей русского, стихи понравились своей напевностью.
– Надо, – обратилась она ко мне, – чтобы Клюев преподавал детям русскую литературу.
Я начал ей объяснять, что по наркомпросовским правилам это запрещено.
Вдруг Есенин:
– Ни в коем случае не допускайте этого. Вы не знаете политических взглядов Клюева. Да и вообще – это ерунда!
Да и Клюев, хотя и елейничал с Есениным и даже лебезил перед ним, иногда вдруг огрызался. Помню, как однажды Есенин сказал Клюеву:
– Старо! Об этом уже и собаки не лают! Не съедите нас!
Клюев сначала ощетинился, потом, глянув на Айседору, слащаво улыбнулся и, тыча в сторону Есенина большим пальцем, ядовито пропел:
– В Рязани пироги с глазами, их ядять, а они глядять!
Дункан, конечно, ничего не поняла. (Позднее я встретил эту же фразу, кажется, в одном из писем Клюева к Есенину.)
Есенин рывком поднялся из-за стола. В потемневших глазах его была ненависть. Клюев смиренно остался сидеть. Айседора теребила меня: «О чем они?»
Где-то С. Городецкий, поэт и современник Есенина, писал, что даже у близких Клюеву людей возникали к нему приступы ненависти и что Есенин однажды сказал: «Ей-богу, я пырну ножом Клюева!»
Позднее Есенин писал о своем бывшем учителе:
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи, как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочел,
И в клетке сдохла канарейка…
Клюев своеобразно «отомстил» Есенину, создав легенду, которой ввел в заблуждение такого уважаемого и опытного литератора, как Вс. Рождественский.
По словам Клюева, Дункан налила ему из самовара «чаю стакан крепкого-прекрепкого», Клюев «хлебнул», и у него «глаза на лоб полезли». Оказался коньяк… «Вот, – продолжается повествование со слов Клюева, – думаю, ловко! Это они с утра-то, натощак – и из самовара прямо! Что же за обедом делать будут?»
У Дункан никогда не было никакого самовара, за исключением двухведерного, стоявшего внизу в детской ванной.
Позднее, когда Клюев оказался в Вытегре, Есенин получал от него большие письма, написанные «при огарке» карандашом, на длинных узких листочках бумаги, и раза два отправлял ему посылки с продуктами.
– Он должен был кончить этим… – сказал как-то Есенин.
Есенин дружил с Коненковым. Они были знакомы с 1918 года. Вечерами Есенин иногда тормошил всех:
– Едем на Красную Пресню! Изадора – Коненков! На Красной Пресне помещалась маленькая студия-мастерская Коненкова, насквозь промороженная, несмотря на две установленные там печи.
На Красной Пресне нас встречали выточенные из дерева русские Паны – лесные божки с добренькими и проницательными глазками. Коненков представлял их нам, называя «лесовичками». В мастерской лежали пни и чурбаны и пахло свежим деревом и лесом.
В 1918 году к первой годовщине Октября в кремлевской стене, на Красной площади была установлена в память бойцов, павших в октябрьских боях в Москве, большая мемориальная доска работы Коненкова, скрытая потом за Мавзолеем В.И. Ленина и имеющая надпись:
ПАВШИМ В БОРЬБЕ ЗА МИР И БРАТСТВО НАРОДОВ
Над этой доской Коненков работал во дворе своей мастерской. Доска лежала на земле, и над нею были построены высокие лестницы, по которым неустанно взбирался и опускался Коненков, увлеченный этой захватившей его и столь ответственной работой.
В эти дни Есенин часто бывал в мастерской Коненкова и вместе с поэтами М. П. Герасимовым и С. А. Клычковым написал «Кантату», посвященную бойцам Октября, захороненным у Кремлевской стены:
Спите, любимые братья,
Снова родная земля
Неколебимые рати
Движет под стены Кремля.
Новые в мире зачатья,
Зарево красных зарниц…
Спите, любимые братья,
В свете нетленных гробниц.
Солнце златою печатью
Стражем стоит у ворот…
Спите, любимые братья,
Мимо вас движется ратью
К зорям вселенским народ.
Коненков приходил и в студию Айседоры, подолгу смотрел на нее танцующую. Расспрашивал о Родене, с которым Дункан была в большой дружбе. Она рассказывала, как Роден впервые приехал к ней в Париж и она танцевала перед ним. После одного танца Роден поднялся и двинулся к ней. Он схватывал пальцами и мял и ломал, как глину, ее руки…
– Я была слишком молода и глупа тогда – я оскорбилась и оттолкнула его!.. Родена! Я так упрекала потом себя за это. Я не должна была отталкивать его.
Коненков выточил из дерева две статуэтки танцующей Айседоры и подарил ей. Она увезла их во Францию. Что случилось с ними после ее гибели, я не знаю. Они были прекрасны.
Глава 6
Надписи на зеркале. – Шестая симфония и «Славянский марш»… – «Имажинизм» Айседоры
На высоком, от пола до потолка, узком зеркале, стоявшем в комнате Айседоры, виднелся нестертый след нашей с Есениным шутки над Айседорой: пучок расходившихся линий, нанесенных кусочком мыла, давал иллюзию разбитого трюмо. Мыло так и осталось лежать на мраморном подоконнике. Однажды Айседора взяла его и неожиданно для нас написала на зеркале по-русски печатными буквами: «Я лублу Есенин».
Взяв у нее этот мыльный карандашик, Есенин провел под надписью черту и быстро написал: «А я нет».
Родители гениального русского поэта: Александр Никитич Есенин и Татьяна Фёдоровна Титова
Сергей Есенин в юную пору, 1912 год
«Автор должен быть в своём произведении подобно Богу во Вселенной: вездесущ и невидим». Сергей Веснин за работой над произведением
«Величие человека заключается в том, что он – единственное из всех творений, способное превратить мгновение в вечность»
«Ах, самородок из Рязани! Ах, новый Кольцов!» окружающие восторженно о Есенине
«Война превращает в диких зверей людей, рожденных, чтобы жить братьями». Сергей Есенин и поэт Николай Клюев в годы Первой мировой войны, 1916 год
«Простота присуща истинно великим»
(Айседора Дункан)
«Не жалею, не зову, не плачу, всё пройдёт, как с белых яблонь дым. Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым.»
(Сергей Есенин)
Юные годы Айседоры Дункан, будущей звезды, манера танца которой станет ведущей и модной в столичных городах Европы
«Божественная босоножка» – так прозвали восхищённые поклонники Величайшую танцовщицу мира
Айседора Дункан – мать танцевальной системы и пластики на основе древнегреческого танца
«Радости, за которыми никогда не следует раскаянья – радости детства и материнской любви». Айседора Дункан с детьми
«Самос лучшее наследство, которое можно оставить ребёнку, это – способность на собственных ногах прокладывать себе путь». Айседора Дункан со своими ученицами
«Я никогда не слышала постоянного «нельзя», которое, как мне кажется, делает жизнь детей сплошным несчастьем» Айседора Дункан
«Жить – так жить, любить – так влюбляться. Сергей Есенин и Айседора Дункан, май 1922 год
«Я дошла до того безумного состояния, когда нс могла уже жить нс с ним, ни без него»
(Айседора Дункан)
Сергей Есенин, Айседора Дункан и её дочь Ирма
«Я помню, любимая, помню
сиянье твоих волос,
не радостно и не легко мне
покинуть тебя привелось»
(Сергей Есенин и Айседора Дункан в Берлине)
Айседора отвернулась, печальная. Я взял у Есенина карандашик, который он с затаенной улыбкой продолжал держать в руке, и, подведя новую черту, нарисовал тривиальное сердце, пронзенное стрелой, и подписал: «Это время придет».
Сколько раз потом, когда Есенин был уже во власти какой-то распаленной, поглощавшей его любви к Айседоре, он вспоминал эти оправдавшиеся слова.
Айседора не стирала эти надписи, и они еще долго оставались на зеркале. И лишь накануне отъезда в Берлин Есенин стер все три фразы и написал: «Я люблю Айседору».
Айседора погрузилась в работу. На занятия ежедневно приходили сто пятьдесят детей. Нужно было отобрать из них сорок… Конечно, мы не оставили своей старой мечты о тысяче детей и большом зале. Подвойский время от времени что-то подыскивал и присылал за нами машину. Однако возвращались мы разочарованными: залы были холодными.
Полтораста детей, ежедневно ходивших в школу на предварительные занятия, полюбили Айседору, полюбили танцы.
Айседора страдала оттого, что приближалось время, когда ей придется отобрать «сорок энтузиастов». И она продлила уроки, репетируя с детьми «Интернационал», которым решила закончить свой первый спектакль, назначенный на 7 ноября 1921 года – в день четвертой годовщины Октябрьской революции, в Большом театре.