Кроме «Интернационала», Дункан включила в программу «Славянский марш» и 6-ю симфонию Чайковского.
– Шестая симфония – это жизнь человечества! – не раз восклицала Дункан. – На заре своего существования, когда человек стал духовно пробуждаться, он изумленно познавал окружающий мир, его страшили стихии природы, блеск воды, движение светил. Он постигал этот мир, в котором ему предстоит вечная борьба. Как предвестник грядущих страданий человечества проходит и повторяется в первой части симфонии скорбный лейтмотив… Вторая часть – это весна, любовь, цветение души человечества. Удары сердца ясно слышатся в этой мелодии. Третья часть, скерцо – это борьба, проходящая через всю историю человечества, и, наконец, смерть.
В своем толковании 6-й симфонии Дункан подходила к музыкальному произведению не как музыковед и даже не как публицист; она искала раскрытия образа через свою громадную творческую интуицию, и, может быть, именно поэтому ей часто удавалось воплотить в своем движении такую глубокую сущность композиторского замысла, достигнуть такого слияния с ним, какое трудно дается, даже если идти путем кропотливого исследования отдельных тем, их развития и сплетения.
Одновременно с 6-й симфонией Дункан репетировала «Славянский марш».
Дункан никогда не хотела согласиться с общеизвестной трактовкой «Славянского марша» и не менее известным замыслом Чайковского, написавшего его в память освобождения болгар от турецкого ига Россией.
– Я не верю, – говорила она, – чтобы такой великий человек, как Чайковский, глубоко философски мыслящий, удовлетворился бы в этом грандиозном произведении только одной этой идеей. Такой человек, как Чайковский, не мог не быть революционером в душе! Он посмеялся над всеми и вложил в этот марш неизмеримо большие мысли, упования, надежду и веру в грядущее освобождение самой России от царизма.
…Под глухие удары первых тактов «Славянского марша» Дункан в темно-красной тунике, выглядевшей как русская рубашка, появлялась из кулисы на заднем плане – согбенная, с руками, как бы скованными за спиной. И шла, казалось, целую вечность тяжким шагом, словно поднявшийся из бездонной глуби темных шахт человек, отвыкший от яркого света, придавленный, порабощенный, человек, идущий из тьмы к свету. И вот Дункан в центре сцены. Она все еще скована, но уже распрямилась. Она прислушивается к звукам отдаленного бодрого марша, слышит ритм шагов, гудящих освобождением. Она – большой раб с дрожащим телом, мучительно вслушивается в эти приближающиеся звуки, все еще не веря им. С боязливой радостью начинает неуклюже притопывать одной ногой в ритм все громче звучащего марша. Но вот лицо ее исказилось ужасом – труба звучит призывно для других! Обман! Как меч, вонзается медный голос проклятого царского гимна. Она рухнула на колени, придавленная к земле, ее рассыпавшиеся волосы метут эту землю, все тело ее раскачивается в отчаянии и горе. Но она поднимается, грозная и суровая, в страшном, нечеловеческом напряжении сил, вы вздрагиваете от оглушающего удара, с которым рвутся оковы и гремят цепи.
Человек освободил свои веками скованные руки! Он простирает их перед собой. Они искривлены, изуродованы неволей, пальцы их скрючены и застыли в конвульсиях. И тело Дункан охватывает дрожь отвращения к себе, к этим уродливым, вывороченным рукам. Эта дрожь потрясает всю ее, и вы начинаете содрогаться и дрожать вместе с нею. Опять врывается медный голос царского гимна, и Дункан преображается: ноги ее как бы нашли крепкий упор, сама она выгнулась, готовая к борьбе, к битве за жизнь. Руки взметнулись, лицо, глаза устремлены ввысь, где парит страшная двуглавая птица. Вот она! Труба ревет предсмертным криком. Дункан схватила и душит, душит зловещую птицу. И вдруг падают в изнеможении руки, вырвался вздох радости и великого облегчения. Торжество победы и освобождения на ее лице, по которому льются и льются слезы счастья.
Я чувствую, как слабо мое перо и как трудно словами передать силу искусства Дункан в «Славянском марше».
Изумительна сама история его создания. Он возник экспромтом.
Дункан давала концерт в Нью-Йорке, когда пришла весть о революции в России. «Славянский марш» оркестр должен был исполнять один после 6-й симфонии, в которой выступала Айседора.
В антракте она позвала к себе дирижера и сказала ему, что выйдет сегодня на сцену в «Славянском марше». Тот ужаснулся.
– Как? Без репетиции?
– Мне не нужно его репетировать. Он давно бушует во мне, и сегодня, когда Россия, наконец, освобождена, он разрывает меня…
…В связи с необычайной выразительностью мастерства Дункан мне вспоминается еще один эпизод.
Однажды, узнав, что ее школу собирается посетить Михаил Иванович Калинин, Дункан решила показать ему свою первую работу с русскими детьми, и не только в танцах на музыку классических композиторов. И Дункан «поставила в движении» ряд русских революционных песен. Среди них была и «Варшавянка».
Идея «Варшавянки» в постановке Дункан была в том, что знамя революции подхватывается из рук павших борцов новыми и новыми борцами. Для этой работы Дункан попросила принести небольшой красный флаг.
Я выдернул из никчемных «воротец» балашовской «мавританской» комнаты ореховую палку с круглым набалдашником на конце, делавшим ее похожей на длинный муштабель художников, прикрепил к ней кусок красного шелка и отнес Айседоре в студию, где шел урок с детьми. Палка легкая, но Айседора сказала:
– Не будет ли этот флаг тяжел для детей?
– Что вы говорите! – удивился я. – А как же вы в третьей части Шестой симфонии держите огромное знамя с таким тяжелым древком?..
Айседора молча, долгим взглядом посмотрела на меня и ничего не сказала при детях. Не было никакого древка, не было никакого знамени… Но сила выразительности ее искусства была так велика, что я видел в ее руках тяжелое древко огромного знамени, с силой раздуваемого ветром.
Есенин не пропустил ни одного спектакля Айседоры ни в Москве, ни в Петрограде. И на тот первый спектакль Есенин привел с собой массу друзей. Ему нужны были дополнительные пропуска и места. Он носился в поисках организаторов вечера, и за ним, как хвост кометы, несся поток его друзей и знакомых.
Особенно он любил «Славянский марш», который смотрел иногда не из зрительного зала, а со сцены. Его удивляли речи, которые постоянно произносила Дункан и во время спектакля и по окончании его. Сам Есенин, как известно, ораторским талантом не обладал, хотя стихи свои читал с потрясающей силой. Умение произносить речь без пауз, «эканья» и «меканья», вызывало у него восторг.
– А вы действительно переводите со сцены все, что говорит Изадора, или от себя добавляете? – допытывался у меня как-то после спектакля Есенин, возбужденно улыбаясь и сияя глазами. – Поговорить-то она любит! И как вы запоминаете такие длинные периоды? Язык у вас хорошо подвешен! – удивлялся он, становясь серьезным и тряся меня за плечи своими сильными руками. И вдруг, задумавшись, оставил свои руки на моих плечах, потом медленно снял их и сказал: – Вот «Славянский марш»… Изадора ненавидела русскую царщину. Я тоже, всегда… Даже пострадал когда-то за это и угодил в штрафной батальон…
Мы сели около гримировочной Айседоры в ожидании, пока она разгримируется и переоденется, и Есенин рассказал о своем солдатском прошлом. Тогда очень мало было известно о годе, проведенном Есениным в Царском Селе.
В 1916 году Есенина направили служить в «санитарный поезд императрицы Александры Федоровны», с этим поездом Есенин и побывал на фронте. Летом его положили в госпиталь – на операцию аппендицита, а затем, признав негодным к строевой службе, назначили писарем при «Федоровском государевом соборе» в Царском Селе. Тут и произошло его знакомство с штаб-офицером для поручений при дворцовом коменданте Д. Н. Ломаном. Ломан и организовал чтения перед членами царской фамилии.
Однажды, когда госпиталь в очередной раз должны были посетить дочери царя, Ломан потребовал, чтобы Есенин срочно написал оду в честь этого посещения. Под угрозой отправки в дисциплинарный батальон Есенин написал стихотворение. Но в нем больше говорилось не о посещении госпиталя царевнами, а о страданиях солдата, умирающего в госпитале от ран.
Это стихотворение «В багровом зареве закат шипуч и пенен», напечатано в 5-м томе собрания сочинений С. А. Есенина. (Подлинник, написанный славянской вязью на листе ватманской бумаги, хранится в архиве Екатерининского дворца в г. Пушкине.)
На стихотворении стоит дата: 22 июля 1916 года.
Как-то Есенин сказал Айседоре:
– Ты – имажинист!
Она поняла, но, подняв на него свои «синие брызги», недоумевающе спросила:
– Па-чи-му?
– Потому, что в твоем искусстве главное – образ!
– Was ist «обрасс»? – повернулась Айседора ко мне.
Я перевел.
Есенин засмеялся, потом попытался объяснить на безглагольном диалекте.
– Изадора, – сказал он, делая рукой резкий отрицательный жест, – нет образ Мариенгоф! Образ – Изадора! – вытянул он палец в ее сторону.
Она не поняла. Я тоже не мог достаточно ясно объяснить ей есенинскую мысль, да и многого не знал еще, хотя бы тех слов Есенина об имажинистах из его статьи «Быт и искусство»:
«…Собратья мои увлеклись зрительной фигуральностью словесной формы, им кажется, что слово и образ это уже все…» А тогда Есенин смотрел на Айседору смеющимися глазами.
– Мне-то хоть поясните, Сергей Александрович, – обратился я к Есенину, – а я Айседоре.
Он махнул рукой.
– Надоело до черта! В другой раз… Ну их! – И тут же, остановив на Дункан задумчивый взгляд, еще раз повторил: – Ты – имажинист. Но хороший. Понимаешь?
Она кивнула головой.
– Ты – Revolition![12] Понимаешь?
Этот разговор происходил незадолго до отъезда Есенина и Дункан за границу.
Глава 7
3 декабря 1921 года. – Есенин и Дункан в Петрограде. – Комната № 5 в гостинице «Англетер». – Чернильница. – Выступление перед моряками «Авроры»