Что ж, она вернулась к Аурелиану, снова полюбила его, ей надоело мое молчание, моя скромность, мое тело, тело, столь желанное ею той мартовской ночью и так и оставшееся недоступным.
А может быть, она до сих пор любила меня — и я упрекал себя в трусости и наивности.
Я не обижался на нее, я никогда на нее не обижался.
Не спеша, я побрел к Сене, для меня все было потеряно.
Он не сел за стол, а бродил в одиночку с тарелкой по парку, он загорел, в его голосе появились грубоватые нотки.
Потом он пришел ко мне на открытую веранду, где уже вились ночные бабочки.
Он взял с полки книгу, «Плеяды» Гобено, и читал до одиннадцати часов.
Я поднялась к себе в девять; я смотрела на него, читающего, в окно, за освещенным лампой стеклом; как я любила его, раскачивающегося на стуле в благоухании ночи!
Он уже лег, а я все стояла у окна, я не могла ни спать, ни читать, я слышала, как он вошел в свою комнату, как сбросил одежду на пол.
Я была счастлива снова ощущать его рядом, я казалась себе сильнее, словно его дух, его мощь вошли в меня; и еще мне казалось, что он нуждается во мне, в этом доме, в детских воспоминаниях.
Он ничего не сказал о Нине, но по его взгляду, по тону его последних писем я поняла, что история их любви закончилась печально.
Я понемногу стал забывать ее, но лицо каждой случайно встреченной девушки напоминало ее лицо, такое нежное, каждый взгляд напоминал ее взгляд, такой страстный, каждый голос — ее голос, такой чистый и ласковый.
Яхта была достроена, в сентябре мы отплыли в Ирландию. Август я провел в Бретани, с мадмуазель Фулальба. Я люблю море, Бретань — ходишь почти голым, песок на ногах, на щеках, идешь, куда захочешь, возвращаешься в любое время.
Там, словно нарисованные, неся корабли и туманы, впадают в море реки моего детства.
Я читал «Доминика»[3], ощущая в себе прилив сил, вспоминая о школьном приятеле Фреди, о днях нашей юности, безвозвратно ушедших, но оставивших в памяти яркие воспоминания.
Я читал сцену последней встречи Доминика и Мадлен, пляж был пустынен, начинался прилив.
На краю утеса, возвышавшегося над моей головой, появилась светловолосая девушка в зеленом купальнике.
Пробежав по каменному уступу, она спрыгнула на песок.
Заметив меня издалека, она застыла на фоне камней и прибоя, ее волосы, как языки пламени, развевались над ее головой.
— Вы купаетесь? — крикнула она мне.
Я был в купальнике, но вообще-то было прохладно.
— …мама запретила мне плавать одной!
И вот она, сжав колени, стоит рядом со мной, смахивая ладонью со лба прядь волос.
— Вы меня не помните?
Нет, я ее не помнил; должно быть, я вырос рядом с ней в этой стране каникул, ведь раньше мы приезжали сюда каждый год; но с тех пор, как я повзрослел, я больше не встречал ее.
Даже когда она назвала мне свое имя и указала дом, в котором живет, я не вспомнил ее.
— Но вы, по крайней мере, искупаетесь со мной?
— Хоть я и не смог вас вспомнить, я готов с вами искупаться; правда, вода мне все же кажется холодноватой.
— Больше всего я люблю купаться на закате, когда солнечные лучи скользят над волнами.
— Да, да, в это время кажется, что они исходят из морских глубин.
— Вы ведь поэт, я знаю, ведь правда, это красиво — подводное солнце вечера, — ну так вы идете?
Мы вошли в море, или, лучше сказать, мы спустились в море, как в долину; она нырнула первая, я оставался стоять по грудь в воде, скрестив руки.
— Вода — как бархат! Вперед! Смелее! У вас дурацкий вид! Теперь уж вам придется искупаться! — кричала она, размахивая руками.
Я пошел глубже в воду, вращая руками, как мельница; водоросли и тяжесть воды мешали мне, я решил нырнуть.
Я поплыл рядом с ней, она перевернулась на спину и, слегка шевеля руками и ногами, предалась созерцанию сумеречного неба.
Ее светлые волосы, как тонкие щупальца, развевались вокруг ее головы в слегка подсвеченной воде.
Она все больше походила на утопленницу.
— Вы уже были влюблены, — сказала она после долгого молчания, когда мы, выйдя из воды, легли на песок в сырых смятых купальниках.
Ее голос сделался вкрадчивым, мягким.
— Да нет, с чего вы взяли?
— Потому что… ну, не знаю, просто вы мне кажетесь таким умным, наверняка вы уже влюблялись, ну, скажите, а вас любили?
— Может быть, не знаю, и потом, мне это не интересно, оставляю этот вопрос на ваше рассмотрение, девушки лучше, чем парни, разбираются в таких делах.
— Вы не очень-то любезны, и все же спасибо за то, что искупались со мной, а как насчет завтра?..
— Не знаю, может быть…
— Вы мне кажетесь очень робким… я живу в «Бернардьере» с мамой… итак, до завтра, может быть, спокойной вам ночи, а что вы собираетесь делать сейчас?
Она говорила беспрерывно, мы обменялись рукопожатием перед оградой ее дома, ее мать в саду срезала цветы синеголовника.
Я встречался с Патрицией сначала по вечерам на пляже, потом в полдень, а потом и с утра.
Мы с ней долго гуляли вдоль берега или по полям, она рассказывала мне о своем детстве, о ссорах с матерью, с войны оставшейся вдовой.
Все девушки похожи, она влюбилась в меня до безумия, она желала меня; она захочет отдать мне свое прекрасное тело, я ее оттолкну, она меня забудет.
И все же она мне нравилась, я с радостью обнял бы ее, но боялся, что из этого поцелуя вырастет очередная иллюзия любви.
И все же однажды вечером вид ее покрытого каплями тела в опасной близости смутил меня более, чем обычно, я внезапно обнял ее и сжал ее ладонь.
И тут же ее веки захлопнулись, как у куклы.
Часто мы любим в любимом одну лишь любовь.
Вот уже месяц, как мы живем в замке Мазелибранд, расположенном в ущелье Рубион.
Вот уже месяц беспрерывно льет дождь, замок возвышается над рекой и черными скалами; внизу — небольшой пляж из грубого песка, заросший по краям тростником; папа целыми днями пишет роман о старом, когда-то нашумевшем, уголовном деле: два молодых парня пришили своего приятеля-еврея; я рисую и пишу «Дни Мазелибранда», девочки купаются, мама читает, сидя в шезлонге на лужайке. Аньес, наша бонна, слушает по радио Ива Монтана, Жак — «Кончерто» Бойэлдьо.
Я получил письмо от Нины:
«Я теперь рядом с вами, в Шомарже, там у нас домик. Если сможешь, приезжай, нет ли у тебя известий от Роже?»
Однажды утром я увидел их с Аурелианом, идущих по лужайке; от неожиданности я выронил кисть.
Мама поднялась и пошла к ним навстречу.
Желтые листья, налетевшие с окрестных лип, сплошным ковром укрыли лужайку, говорю это без всякого романтизма, просто начинается осень, конец каникулам.
Аурелиан, недавно вернувшийся из Греции, снова дома, вот он шагает под руку с Ниной, раб еще больше, чем прежде.
1961
ЭШБИ
Клоду Бонкопену
ПРОЛОГ
Вы, как и я, проезжали Джефферсон и мчались на бешеной скорости среди спящих лугов к замку леди Друзиллы, днем или ночью, на более или менее бешеной скорости — под стать тому времени, когда вам было пятнадцать лет; вы подставляли свое нежное лицо дню или ночи, царившим над сонными лугами, — как жаждала леди Друзилла этих наших лиц, как она впивала их, когда мы приближались к ней со всей испуганной нежностью нашего возраста.
Мы приближались к вам как к спящим лугам, с которых срываются грузные птицы, заставляя учащенно биться сердце — и биение их крыльев похоже на биение сердец.
Лицо над шторкой, натянутой за стеклом, шофер и машина зачарованы пейзажем; из свежести луговых излучин, где стоя умирают под топорами смешанные леса Хулера — каштаны, буки, сосны, башни и орифламмы, из тишины, плавно идущей по мощеной камнями аллее, из улыбок каменных истуканов, выглядывающих из расцвеченной лучами воды, из молчания тенистых мысов рождается предчувствие вашего лица и вашего голоса.
Вы, как и я, пересекли Нормандию, Ла-Манш, Кент, сели в полуденный поезд на Кингс-Кросс; вы встретили море в семь часов вечера, когда берег, прильнувший к воде, темнеет, точно прекрасный смуглый лик.
Для вас, как и для меня, фигура Джонсона в красной ливрее появилась из тени и умножилась в зеркалах маленького вокзала — та же фигура в красной ливрее для каждого.
Что-то вздрогнуло внутри вас, неясная тоска сдавила вам горло, когда вы приблизились к замку. Вы провели пальцами по волосам, и вечер, приглашенный движением вашей ладони, вошел в вашу голову.
Лорд Эшби появлялся, чаще всего в сапогах, в начале главной аллеи. Машина тормозила у буков, в этот миг мы могли, протянув руку к живой изгороди, сорвать пригоршню ягод ежевики, хрустящих на зубах от пыли и солнца, и почувствовать резкий запах животных, шумно дышащих с той стороны. Лорд Эшби, плотно сжав губы и пальцы, стоя неподвижно между деревьями, смахивал мух и ос с бледного лба. Потом он протягивал нам руку и спрашивал: «Ну, Дон, ну, Роджер, ну, Филипп?» зычным, но глохнущим без отклика во внезапно оголившейся и замершей природе голосом.
Тогда, в этой унылой тишине, раздавались шаги.
«Я не шла к вам навстречу. Вы меня не искали. Я не писала, не говорила ни слова, но все-таки вы здесь. В пять часов пополудни увидела зеленый автомобиль, движущийся по аллее Эшби. Я знала, что вы, дрожа, выходите из машины, у вас пересохло в горле, сердце колотится, ваши руки и лица пахнут листьями. Вы меня не искали, я не пряталась. Странное счастье, родившееся с зарей, толкало меня по главной лестнице, поднимало на террасу. Оттуда, с высоты, я видела, как вы идете бок о бок с Ангусом, я предощущала дорожный запах, пот ваших рук, я готовилась вас любить. Я помню все войны.