И тут дорога буквально вздыбливается под ногами второго батальона. Закладывает уши от грохота взрыва – срабатывают обе заложенные нами мины. Летят в воздух комья земли и части разорванных человеческих тел.
Хвост колонны – третий батальон – тормозит. С флангов по нему бьют пулеметы Буденного.
А с фронта включаются в симфонию ночного боя пулеметы Жалдырина. Трещат винтовочные выстрелы. Это не бой, это мясорубка.
Враг настолько растерян, что не успевает сообразить, что к чему, и выстрелить в ответ.
Десять минут – и все кончено. Дорога на подходе к Сюани покрыта ковром мертвых и раненых тел. Восток розовеет, еще немного и взойдет солнце. Нам пора.
– А теперь, Густав Карлович, уходим. И как можно скорее – надо успеть уйти как можно дальше до наступления дня, – говорю я, вытирая с лица пот.
– Согласен, Николай Михалыч, не стоит искушать судьбу. Нам и так повезло по высшему разряду.
Тут уж не поспоришь.
Глава 5
Красиво уйти не получается. Да, мы разгромили три батальона, выдвинутых из Гунцзиво, но это далеко не последние воинские части в округе. В подтверждение получаю от арьергарда известие: со стороны Танчуна по нашим пятам идут джапы, и на вопрос – сколько их – следует простой ответ: до хрена! В смысле так много, что сказать сложно.
А нас уже меньше полусотни, мы прем на себе кучу всего, включая пополненный из вражеских запасов боекомплект.
К тому же мы только-только вышли из боя, многие устали и вымотаны. И пусть на лицах все еще светятся улыбки – шутка ли, мы так вжарили противнику, что если кому сказать – не поверят, но на одном кураже не продержишься.
У всего есть предел, и не только у людей: и финский усатый тролль Маннергейм уже еле держится, и братья Лукашины то и дело закусывают губы от усталости, и мой ординарец Скоробут едва передвигает ноги.
Да и мне тоже не очень чтобы очень, а держусь я лишь потому, что как командир должен подавать пример подчиненным. Причем пример исключительно положительный.
Японцы, конечно, тоже отмахали приличное расстояние – уже три с лишним десятка верст. Они в курсе об учиненном нами разгроме, наверняка в их ряды влились и солдаты из той колонны пленных, которую я отправил под руководством Такатоси.
Короче, ребятам было о чем поговорить.
Сейчас японцы полны решимости взять реванш, потому и чешут за нами с удвоенной силой. Темп они набрали быстрее нашего, дистанция между японским авангардом и моим арьергардом все меньше и меньше, скоро сократится до дистанции винтовочного выстрела. Иногда мне кажется, что я спиной ощущаю вражеские взгляды, и кто-то из стрелков получше выцеливает меня.
Одно радует – против нас действуют пехотные части. Будь среди них кавалерия, пришлось бы совсем кисло. Но и пока отнюдь не сладко.
На ходу проводим маленький военсовет с троллем.
– Люди ваши, вам и решать, – отводит взгляд в сторону он. – Но, если вас интересует мое мнение – нам не оторваться. Давайте остановимся и дадим бой… От японцев нам не уйти, так давайте хоть погибнем достойно!
Сообщаю, что у меня несколько иные планы на ближайшее будущее и прямо сейчас погибать во славу царя и Отечества не собираюсь.
Мы не успеем подготовить позиции, не спасут даже пулеметы – несколько тысяч японцев без особых проблем размотают наш маленький отряд.
– Тогда что делать? Уж не собираетесь ли вы выкидывать белый флаг?! – зло щерится тролль.
Хоть это и будущий президент Финляндии, пока что он – боевой русский офицер, и любая мысль о плене звучит для него хуже предательства.
– Ни в коем разе! За кого вы меня принимаете, Густав Карлович!
– Тогда я решительно не понимаю ход ваших мыслей. Японцы вот-вот нас настигнут…
Я несколько минут назад принял трудное решение.
Вызываю Жалдырина.
– По вашему приказанию прибыл! – козыряет он. – Какие будут распоряжения, вашбродь?
Вроде устал как собака, а держится молодцом. Только впалые щеки и взгляд выдают крайнюю степень измотанности.
– Слушайте приказ! Врага необходимо задержать. Насколько именно – сказать не могу… хотя бы на час – на два. Лучше твоей пулеметной команды с этой задачей никто не справится.
Оба мы понимаем, что я фактически обрекаю его и остальных пулеметчиков на верную смерть. Задержать японцев реально, особенно если занять позиции на нескольких сопках, стоящих от нас в отдалении. С них, как с господствующих высот, можно встретить противника кинжальным огнем, но японцы – ребята настырные, если надо – пойдут вперед по трупам своих же, как было в Порт-Артуре. Рано или поздно высоты возьмут. В этом никто не сомневается.
Времени на отход у пулеметчиков будет мало. Если быть точнее – его вообще не будет, спасти парней может только чудо. У меня, как назло, такого в рукаве нет.
– Слушаюсь, вашбродь! – спокойным тоном отвечает Жалдырин.
Наверное, он уже мысленно прощается с родными, отцом, матерью, братьями и сестрами, с моряками из его экипажа.
Но это война, а Жалдырин – солдат.
Обнимаю его до хруста костей.
– Спасибо!
– Потом скажете, вашбродь, – вдруг улыбается он.
– Обязательно. Даже не сомневайся. Ну, ступай, братец! – говорю я бодрым тоном, голова моя при этом переполнена хреновыми мыслями.
Тяжело отправлять своих людей на верную смерть. Самое страшное в жизни офицера.
Жалдырин уходит к своим. Краем глаза замечаю, как его команда достает из заплечных сидоров белые нательные рубахи. Надевает на себя новую рубаху и Буденный. Блин, если он останется там – как сильно изменится ход истории?
В горле застревает ком, глаза предательски чешутся.
– Понимаю ваши чувства, – ловит мой взгляд Маннергейм.
– Сейчас от этих героев зависит жизнь всего отряда, – говорю я.
Мы уходим, оставляя за своей спиной простых русских ребят, которые приготовились встретиться со смертью и как можно дороже отдать свою жизнь.
Через десять минут слышим работу «максимов» и «гочкисов», японцам пока нечего противопоставить этому огненному натиску. Характерных винтовочных выстрелов почти не слышно.
Отзвуки боя еще долго преследуют нас, а потом… Потом вдруг становится слишком тихо. И это та тишина, что оглушительно бьет по ушам и отдается на сердце тяжким грузом.
Скоробут осеняет себя крестным знамением.
– Упокой Господь душу рабов грешных!
Глядя на него, крестятся и остальные.
Смотрю на часы: пулеметчики подарили нам целых три часа. Еще столько же японцы потратят на зализывание ран. За это время мы отмахали еще добрых верст десять-двенадцать.
Даю людям короткий привал и, пусть ноги гудят со страшной силой, обхожу отряд. Каждый из этих бойцов сейчас на вес золота.
– Ничего, парни! Скоро наши – выйдем к ним, пойдем на отдых – в баньке попаримся, девок поваляем…
Солдаты улыбаются, они верят мне, как командиру, а меня самого охватывают сомнения – да, передовая близко, но на то она и передовая: прежде чем прорвемся к своим, предстоит преодолеть вражеские окопы, и те, кто в них сидят, тоже умеют воевать.
У нас достойный противник, если относиться к нему снисходительно – быстро столкнешься с суровой действительностью.
Пока сижу и пью из походной фляжки теплую воду, в голову приходит мысль: а что если все, что мы сделали, было зря? Да, поколошматили мы японцев изрядно, по тылам прогулялись хорошо, но в масштабах всей войны – это ведь комариный укус, не больше. Максимум – отодвинем сроки японского наступления, возможно, где-то оно окажется не столь интенсивным, как было задумано.
Однако если брать ситуацию в целом – никакого перелома в войне нет, Порт-Артур в осаде, мы чаще обороняемся, чем идем в атаку…
На душе становится грустно.
– Подъем! – командую я.
Солдаты нехотя поднимаются с земли, сил, чтобы стряхнуть с себя пыль и грязь, у бойцов нет.
Сопки заканчиваются, мы спускаемся к плоской как доска равнине. Взгляд натыкается на полудюжину валунов, разбросанных в причудливом порядке.
Не могу понять – что в них не так. Просто не нравятся мне, вот и все…
На всякий случай приказываю держаться от камней подальше, и плевать, что у меня нет объяснения причин – почему. Я привык доверять предчувствиям, и они меня не подводят.
Внезапно ближайший из валунов подлетает метров на десять в воздух и взрывается на мелкие брызги-осколки, щедро орошая все вокруг.
Двое из солдат начинают орать и кататься по траве, а моя левая рука отзывается приступом дикой боли – словно на кожу попало кипящее масло.
Твою дивизию! – а ведь это что-то вроде мины-лягушки, только срабатывает она сама и разбрасывает не осколки, а слизь, обладающую свойствами кислоты. Жжется немилосердно…
Сбрасываю с себя пострадавшую гимнастерку. На коже ставшие водянистыми волдыри.
Вот блин!
Я еще сравнительно легко отделался, а вот те двое, которые упали в траву, представляют собой жуткое зрелище – жидкость выела их лица, без содроганий смотреть невозможно.
Срабатывает второй «сюрприз», за ним третий, четвертый – хорошо, что достаточно далеко, достается разве что бедной высушенной земле.
Вряд ли это какое-то техническое средство, ощутимо веет магией.
Интересно, они давно тут лежат или специально для нас положили? Вот только спросить не у кого.
Но это я так думаю, а Лукашины внезапно, без всякой команды, срываются с места и скрываются за небольшими зарослями.
Зная их, можно понять – это не просто так. Они что-то увидели или почувствовали.
Через несколько секунд они появляются, таща упирающегося старикашку с желтой сморщенной кожей, узкими колючими глазками, лысым черепом и редкой седой бородой.
Подтаскивают ко мне и бросают на землю. Лукашин-старший придавливает его тело ногой – чтобы не рыпался.
И тут амулет начинает греться.
– Кто это? – спрашиваю у казачков.
– Нечисть японская. Не знаю, как ее зовут, но мне станичники про таких рассказывали. Это он нам на дороге свои «лепехи» раскидал, – сообщает старший.