Я скользил глазами по этим воспаленным строчкам и вдруг насторожился, услыхав фразу Недбайлова:
— От пирса яхтклуба отойдет. Это, знаете, в сторонке от, порта, шиш. Лодка маленькая, полугичка, на нее и внимания не обратят.
— А если обратят? — спросил Сундушников.
— Корзины с хурмой сверху поставили. Брат с сестрой везут хурму в Гнилую слободу, что тут подозрительного, шиш? А зайдет она за волнолом, с берега и не увидят, когда она повернет к крейсеру.
— Люди надежные?
— Огарка давно знаю, он на нас работает, шиш. А она — не то сестра его, не то племянница. Москвичка. Я-то с ней не знаком, а Огарок говорит — она наша. С Братеевым живет, шиш.
Я делал вид, что читаю обращение, но, сами понимаете, весь обратился в слух. Воображение рисовало лодку, покачивающуюся у темного пирса, и Настю за веслами. «С Братеевым живет»!
Это было, как ожог. Шиш! Вот именно, здоровенный шиш сунула мне под нос Настя… моя Настенька, Настюша… Нестерпимо, понимаете, братцы? Нестерпимо это…
Голова напряженно работала. От первой мысли — дескать, ничего по факсу не передам, и вообще я не ваш — пришлось отказаться. Наоборот, наоборот! Прикинуться своим и… и…
— Смотри, Хулио Иваныч, — строго предупредил Сундушников. — Если что не так, будут у тебя проблемы со сладкой едой. Головой отвечаешь.
— Что ты, что ты, Геннадьич! — Лицо у Недбайлова перекосилось так, что смотреть стало тошно. — Все будет нормально. Мои люди выйдут сразу после пушечного выстрела, шиш.
— Да, да, — сказал Комаровский. — Моим курсантам одним не управиться. Список большой.
— Поможем, Николай Ермолаич. А к утру ожидаю две роты внутренних войск. Приедут на бэтээрах из Лобска, шиш.
— Приедут или не приедут, а с утра будет новая власть, — отрезал Анциферов. — Первое заседание ревкома назначаю на восемь.
Уже и до ревкома дело дошло, подумал я. Ну и ну!
И мысленно вернулся к лодке, к корзинам с хурмой.
Что наша жизнь? Хурма! — подумал с веселой злостью.
— Ну, прочитал обращение, корреспондент? — спросил Сундушников. — Что-то ты медленно…
— Прочел, — ответил я. — Складно составлено. Где у вас факс?
— Во, молодец, — одобрил тот. — Сразу за дело.
Меня повели в соседнюю комнату. Здесь работали несколько человек — устанавливали, насколько я понял, аппаратуру телевидения и связи. Я набрал номер редакционного факса. Уголком глаза видел: человек из охраны Сундушникова стоит рядом. Плохо дело, подумал я. Раздался характерный писк: Москва сообщала, что готова принять сообщение. Ничего не поделаешь, придется передать воззвание как есть, без моего комментария.
Вдруг на площади, возле гостиницы, вспыхнула стрельба. Люди, работавшие в комнате, ринулись к окну, и мой охранник тоже. Я тут же вынул из кармана ручку, быстро приписал к тексту обращения: «Провокация!» и сунул листок в щель факса. Он неторопливо уполз, а я встал и тоже подошел к окну. По площади бежали вооруженные люди, а омоновцы, охранявшие вход в гостиницу, палили по ним из автоматов. Вечер в Приморске, слабо и неверно освещенном ущербной луной, начинался бурно. А что еще ожидало нас ночью!
Охранник препроводил меня в большую комнату. Я вошел в тот самый момент, когда раскрылась дверь другой — третьей — комнаты «люкса» и из нее, прикрывая зевок ладонью, шагнула в гостиную Настя.
Я нетвердо помнил, из какой провинциальной газеты взяли Настю Перепелкину к нам в «Большую газету» — откуда-то с юга. Конечно, благодаря ее бойкому перу. Была в ее статьях острота, ирония — качества, весьма ценимые в журналистике. Она и сама была бойкая, острая на язык. Когда мы познакомились, она вдруг разразилась смехом. И говорит: «Не обижайся. Ты ужасно похож на Эдика Марголиса, был такой мальчик в классе, очень славный, завзятый театрал. Он руководил школьной самодеятельностью. — Настя изобразила, как Эдик это делал: вытянула шею и произнесла, полузакрыв глаза: — «А’ия Хозе из опе’ы Бизе «Каймен». А тебя не Эдик зовут?» «Нет, — говорю, — я Дмитрий». «Поразительное, — говорит, — сходство. Такое же наивное выражение. Только ростом ты повыше». Чтобы уменьшить сходство с этим Эдиком, я и отпустил усы. Перед зеркалом тренировал лицо, свирепо хмурил брови.
Впоследствии, когда мы близко сошлись с Настей, она иногда высказывалась весьма странно.
— Твердили, что двадцать первый век будет замечательным, героическим и все такое… — говорила она как бы не мне, а так, вообще. — Полная чепуха! Тягучие годы, один хуже другого. Вот двадцатый был и вправду героическим. Сколько мужской доблести! Уже как-то забыли, что в начале века Пири достиг Северного полюса, а Амундсен — Южного. Хиллари первым взобрался на Эверест. А первый космический полет Гагарина! А первые шаги Армстронга по Луне!
— Добавь, — говорю, — гигантское кровопускание. Две мировые войны, гражданская, сталинские репрессии.
— Да, мы, конечно, в школе проходили это по истории. Но что поделаешь, вся история человечества кровава. Начиная с Каина. Я говорю, Димочка, что нынешнее время — тоскливо и бездарно. Расслабляющий комфорт жизни на Западе. Тебе по электронной заявке доставят на дом все, что угодно, вплоть до живого кенгуру. Почему нет? А у нас, как всегда, муторно, масло и сахар по талонам, гнусное политиканство в центре, вечное копание в огородах в провинции.
— А что тебе, собственно, нужно?
— Мне хотелось бы, — сказала Настя, дымя сигаретой, — чтобы мужчины вспомнили, что они мужчины, а не сгусток протоплазмы в галстуке.
— Ну, я-то не ношу галстуки, — пробормотал я, не найдя достойного ответа на Настину филиппику.
Итак, в гостиную вошла, прикрывая зевок ладонью, Настя.
— Ну что, выспалась? — спросил Сундушников, показав в улыбке розовые десны. — Познакомься с корреспондентом «Большой газеты».
— А то мы незнакомы. — Настя милостиво мне кивнула: — Привет, Дима.
— Привет, — ответил я сдавленным голосом. — Как ты здесь очутилась?
— Так же, как и ты. — Она села за стол и приняла от Сундушникова рюмку коньяку. — Прилетела следующим рейсом, если тебе это важно.
— А зачем?
— Советую, Дима: задавай поменьше вопросов.
Выпив коньяк, она закурила и, отвернувшись от меня, тихо о чем-то заговорила с Сундушниковым.
— Молодой человек, — раздался тонкий голос Анциферова. — Вы передали факс в газету? Ну, спасибо. Вы свободны.
— Ступай, корреспондент, в свой номер, — добавил Недбайлов. — И не выходи до утра. Утром мы с тобой свяжемся, шиш.
Это тебе — шиш, подумал я. Вы меня выставляете, а я не уйду. То есть уйду недалеко.
Я спустился в холл, там была стойка небольшого бара, я заказал длинногривому бармену двести коньяку, бутерброды и кофе. Буду тут сидеть, пока не приедет Валя Сорочкин. Впрочем, омоновцы могут задержать его у дверей. Я медленно пил, ел и соображал, как поступить, если Сорочкина не пустят. За стойкой бара сидели двое парней — один был заросший, нестриженный, наверное, от рождения, второй — горбоносый, с мокрыми губами. Они пили, курили, на меня даже и не взглянули. Ну и черт с ними!
С площади донеслось тревожное завывание сирены скорой помощи. На втором этаже вдруг возник громкий спор — слов было не разобрать, голоса сердито гудели, упало и разбилось что-то стеклянное. Затем все стихло.
Прошло минут двадцать. Раздались шаги — кто-то быстро спускался по лестнице. Я поднял голову и увидел Настю. Отчетливо и как-то вызывающе стучали ее каблуки по ступенькам. Нестриженый и горбоносый соскочили с табуретов. Я тоже встал и шагнул к Насте, но те двое мигом возникли между нами.
— Мотай отсюда, кореш, — посоветовал горбоносый, приоткрывая пиджак, чтобы я мог разглядеть рукоятку пистолета, засунутого за ремень.
Настя молча шла к выходу. Я рванулся было за ней, но те двое ловко и крепко схватили меня под руки.
— Я же сказал, не лезь, козел, — повысил голос горбоносый.
— Настя! — позвал я.
Она обернулась, секунды три смотрела, как я пытался вырваться, а потом сказала:
— Отпустите его. — И когда я к ней подошел, подняла на меня свои серые сердитые глаза. — Что тебе нужно?
Тут на меня нашло. Я поклонился ей и сказал:
— Позвольте предложить, красавица, вам руку, вас провожать всегда, вам рыцарем служить.
Я полагал, она оценит ироническую интонацию, с которой я произнес фразу из оперы «Фауст». Она не приняла иронии, но взгляд ее смягчился. Черт возьми, разве мы не были любовниками?
— Хорошо, — сказала Настя. — Ты можешь меня проводить, рыцарь.
Вчетвером мы прошли сквозь цепкие взгляды омоновцев. На площади было ветрено и зябко. Темные, с закрытыми ставнями, киоски казались сторожевыми башнями. Порывы ветра швыряли в них обрывки газет, обертки и прочий мусор, перекатывали по площади пивные банки.
Вчетвером сели в черный ЗИЛ: нестриженый за руль, горбоносый с ним рядом, мы с Настей — на заднее сиденье. Машина тронулась.
Мы ехали по плохо освещенным улицам города, который когда-то в детстве казался мне красивым, зеленым. Деревья — акации, клены, каштаны — и теперь стояли длинными рядами. Но не было прежнего, давнишнего ощущения красоты. Затаившийся в предчувствии беды город у остывающего неспокойного моря. И я мчусь по нему незнамо куда с женщиной, которую люблю и которая мне изменила.
— Настя, — сказал я тихо. — Ни о чем не спрашиваю, только одно скажи, очень прошу: ты прилетела сюда к Братееву?
Она курила, пуская дым в приоткрытое окошко, и молчала. Ладно, не хочешь отвечать — не надо. Вдруг она сказала, глядя в окно:
— Братеев — мой бывший муж.
Я ошалело моргал.
— Так ты, — вытолкнул я из пересохшего горла, — ты что же… хочешь к нему вернуться?
— Еще не решила.
Кто-то из сидевших впереди пофыркал носом, словно услышал нечто смешное. А меня захлестнуло отчаяние. Вычитанные из книг вероломные женщины — их лиц я не различал, но у всех были рыжие гривы — хороводом кружились перед мысленным взором. Захотелось остановить машину и выйти… бежать от своей беды, от рухнувшей любви… от самого себя…