ричиненные мне, моей жене, моему сыну, моей снохе, а также соседям и вновь назначенному участковому, еще не знавшему, в какие квартиры можно заходить, в какие — нельзя… Сам я, помнится, посвятил этой бестии следующие исполненные меланхолии строки:
Вот и в баре закрыли кредит,
Да еще эта кошка-поганка
Заиграла носок — и глядит,
Черно-белая, как пропаганда…»
Особняком в творчестве Лукина стоит рассказ «Дело прошлое», в котором он бросает на собачье-кошачью проблему совершенно неожиданный и достаточно спорный взгляд.
Теперь обратимся к противоположному краю шкалы «К\С».
Одним из наиболее ярких носителей индекса «К» является, на наш взгляд, Сергей Лукьяненко. Непредсказуемость и неоднозначность, игра тени и света, постоянно соскальзывающая в сумрак, и, наконец, неприкрытая симпатия к представителям кошачьих на страницах книг Лукьяненко ни для кого не является тайной; обратимся хотя бы к раннему, знаковому персонажу Лукьяненко — Солнечному Котенку. Виталий Каплан писал о нем так:
«Честное слово, не могу понять, что тут главное — забота о людях или о самом себе? Что для Котенка важнее — дарить свет или питаться им? Ведь как получается? Люди будут излучать любовь, Котенок будет принимать ее, превращать в солнечный свет и посылать обратно, людям. То есть станет он чем-то вроде зеркала… В некотором смысле люди перейдут на самообслуживание, а Котенку достанется контроль и распределение… Он вообще сложная личность, этот Котенок. Не укладывается в привычные рамки. То он — воплощенная ангельская кротость и мудрость, то — коварный змий, то — избалованный пацаненок…»
Да, такие качества присущи носителю развитого индекса «К». «Кошки не похожи на людей, кошки — это кошки». Импульсивность, подвластность минутной прихоти, настроению, любовь к игре, артистизм и некоторая эгоистичность — вполне кошачьи добродетели.
Ближе к центру шкалы находится Михаил Успенский. Он не просто носитель свойства «К» — означенное свойство трансформировалось у него до уровня «ЧК». Природа таланта Успенского не столько кошачья, сколько чеширскокошачья; в то же время в творчестве автора присутствуют некоторые «собачьи» радикалы.
Говоря о носителях индекса «К», не можем не упомянуть Юлию Латынину. Это безусловно «кошка», причем редкой породы; проблемы, которые интересуют Латынину как автора, совершенно «собачьи»: та же природа власти, социальные и экономические механизмы, иерархическое устройство общества, однако подход к ним осуществляется по-кошачьи изощренно, изобретательно, с «вывертом».
Безусловно, к «семейству кошачьих» относится и англичанин Генри Лайон Олди. Правда, классифицировать его нелегко, поскольку английский старичок страдает расщеплением личности; известно, что, как минимум, одна из его половинок любит кошек не в теории, а практически, то есть заведя в доме кота Генри. Прочее находим в текстах Олди: тонкая игра, намеки и полунамеки, нюансы и полунюансы, изящество и поэтичность — нет сомнения, перед нами автор «кошачьего» направления и, по всей видимости, «сиамец», ибо две половинки Олди существуют в поистине «сиамском» взаимопонимании.
В данном коротком исследовании невозможно, к сожалению, охватить проблему полностью и даже классифицировать по шкале «К\С» всех достойных авторов. Пусть те, кого мы не упомянули в данной заметке, простят нас. Пусть простят и те, кого мы упомянули; в оправдание можем сказать, что и себя мы тоже проиндексировали по шкале «К\С», и в результате один из нас оказался в большой степени «К», а другой — определенно «С», стало быть наш творческий тандем вполне можно охарактеризовать поговоркой «как кошка с собакой».
И напоследок. Говорят, общество с преобладающим собачьим поголовьем отличается агрессивностью и склонностью к тоталитаризму, в то время как общество, где превалируют кошки, готово погрязнуть в сибаритстве и гедонизме. Следовательно, для достижения гармонии необходимо уравновесить собачье и кошачье поголовье, а также научить животных уважать права друг друга. Надеемся, именно гармоническое сочетание «собачьих» и «кошачьих» доминант послужит развитию и процветанию нашей фантастики.
Если б кошки и собаки
Жили мирно и без драки,
То тогда бы на дворе
Не кричалось и не пелось,
Не вопилось, не свистелось,
Не рычалось, не шипелось
В марте (как и в ноябре).
Проза
Дэвид ХиллПодготовка
После того, что произошло в детском саду, его забрали у родителей.
Но дело было не только в смерти Джимми, хотя судебный исполнитель сказал родителям, что Вила забирают именно по этой причине. В действительности же, если бы дело было только в убийстве, его бы в черном фургоне отвезли в детскую психиатрическую больницу, что на окраине Бельвю. Однако они выехали из города и направились в глубь штата. Миновав Покипси, микроавтобус вскоре остановился. Так он очутился в Холдэйне — закрытой федеральной школе, отделенной от внешнего мира глухими, высокими стенами. Да, он действительно убил сверстника, но не это оказалось важным, а то, что он вытолкнул из окна именно Джимми. Почему, скажем, не Карима, Дарвина или того же самого Эбнера? Все они были ужасными задирами, и каждый, казалось, заслуживал такой страшной участи.
— Все стало не так, — ответил Вил доктору Пауэрсу, набив полный рот кукурузными хлопьями. Он их обожал и считал самым вкусным лакомством на свете. Недавно Вилу исполнилось шесть лет.
— Не так? Объясни, Вильям, почему? Я попробую тебя понять.
— Из-за Джимми. Он был не такой. Он был неправильный мальчик.
— Неправильный? Что ты имеешь в виду?
Вил раскинул руки в стороны в надежде, что это поможет найти нужные слова, но они ускользали от него, как мелкая рыбешка между пальцев. Выразить мысли было так же сложно, как описать то зеленоватое, тягучее месиво, которым его угостили на Рождество, или как передать чувства, которые не объять разумом. Он хотел объяснить доктору, как плохо стало в детском саду после появления Джимми. Вместе с ним в коридоры и на детские площадки пришел страх. Во всех неприятностях был виноват только Джимми, но никто никогда не догадался бы, что за всем стоит он. Вредный и хитрый, он не действовал открыто, а всегда исподтишка, через других ребят. Но Вил это понял. Уж он-то знал, кто подбивает мальчишек — когда колким словцом, а когда подленьким шепотом — на всякие гадости. Он знал, почему Эбнер ни с того ни с сего (не за обидное слово, а лишь за взгляд, украдкой брошенный ему вслед каким-нибудь испуганным малолеткой) бросается в драку; он понял, каким образом Джимми удалось подговорить Карима на гадости с Сарой. Вил понимал, кто шепнул пару слов Дарвину, после чего Фреда и Вини через какое-то время нашли в песочнице с красными, воспаленными глазами и чудом успели спасти от удушья.
Джимми был плохой. Неправильный. Но никто этого не понимал: ни дети, ни учителя, ни его родители, ни родители других детей — никто. Для всех Джимми был просто ребенком. Более того, его считали даже тихим и чересчур стеснительным. «Бедняжка из неблагополучной семьи, — говорили они, — и живет в городке недавно, поэтому такой робкий». Только один Вил знал правду, потому что только он обладал даром видеть истину. Он безошибочно угадывал причину происходящего, но не мог объяснить или облечь в слова то, что знал. Врачи, которые производили освидетельствование после смерти Джимми, изучили его медицинскую карту и сделали заключение, что Джимми был «опасным социопатом». Вил слышал их разговор, но ничего не понял. Эти слова были для него лишь пустым звуком, и менее всего его интересовало, кем на самом деле был Джимми. Он знал лишь одно: раньше в детском саду все было иначе. Здесь было весело, и дети ладили друг с другом. Джимми все изменил — словно что-то сломалось в хорошо отлаженном механизме. В привычный, размеренный распорядок дней вторглось нечто чужеродное, механизм испортился и стал давать сбои. Чтобы в детский сад вернулись смех и веселье, Джимми должен был уйти.
Разговоры не помогли бы, поэтому Вил не стал с ним говорить, как и не стал вступать в открытую борьбу. С другой стороны, бездействие и бегство тоже не исправили бы положение. С Джимми можно было договориться только одним способом. Вил интуитивно понял, какое решение будет единственно верным. Интуиция оказалась его вторым даром.
— Джимми был плохой, — промычал он, вновь набив полный рот хлопьями. — Он никого не любил, а глаза у него — как у рыбы.
Это было самое удачное сравнение, которое пришло на ум Вилу. Этими словами он хотел описать взгляд Джимми и сказать, что тот вроде бы смотрел тебе прямо в глаза, но создавалось впечатление, что он глядит сквозь тебя, словно сквозь стекло, будто перед ним никого нет, будто никто вообще не существует. А все потому, что он не был по-настоящему человеком, вернее — в нем не было ни капельки человеческого. Разве правильно, когда среди людей есть кто-то, кто вовсе не человек и всем мешает?
— Понимаете, — продолжил Вил, отчаянно пытаясь выразить словами внезапно промелькнувшую мысль. — Джимми был не такой… он мешал нам, как… вот это — сейчас покажу. — Повинуясь неожиданному порыву, Вил подбежал к нижней полке, на которой лежали игрушки, и принес коробку с пластмассовыми фигурками различной формы. Для каждой в специальной рамке, состоящей из сквозных ячеек, имелось соответствующее гнездо. Вил показал доктору треугольничек и принялся с усилием втискивать его в квадратную ячейку. Он остановился, лишь когда тот смялся и прочно застрял в гнезде.
— Вот, — воскликнул он, — это Джимми!
— Что, треугольник? — изумился доктор Пауэрс.
— Ага. Видите, ему здесь не место. Он застрял… зацепился. Джимми тоже ко всем цеплялся.
С этими словами Вил вновь бросился к полке и вернулся с пластмассовым молотком.