«Если», 2004 № 09 — страница 36 из 47

Пол выхватил из-под лежавших на столе учебников тонкую пластмассовую линейку и выставил ее вперед словно оружие.

— Настоящая очковая змея ни за что не поместится в такой маленькой шкатулке, — пробормотал он. — Разве только ее детеныш…

Но могла ли маленькая кобра так сильно трясти шкатулку?

— Боже мой!.. — простонала Сара. Шпагат уже едва держался, и крышка шкатулки начала приоткрываться.

— Ужик; хороший!.. — нежно позвала Аманда. — Вылезай скорее! Будь умной змейкой!

Над кроватью взметнулся расправленный капюшон.

Растопыренные ребра натягивали кожу на горле твари. Черные глаза сверкали антрацитом. Тонкий раздвоенный язык то высовывался, то снова исчезал. А из раскрашенной шкатулки — петля за петлей, кольцо за кольцом — продолжало появляться черное, как велосипедная покрышка, тело. Чтобы вместить его целиком, шкатулка должна была быть раз в пять больше.

Капюшон чуть опустился, и на мгновение все увидели напоминающий очки рисунок.

Урчащий рыжеватый комок метнулся вперед мимо ног Аманды, и Пол громко вскрикнул. Шерсть дыбом, зубы оскалены, когти выпущены — живой Снаряд врезался в змею. Черное гладкое тело метнулось вперед, мелькнула страшная пасть с острыми зубами. Кошачьи зубы сомкнулись на шее змеи как раз в тот момент, когда она ужалила нападавшего в бок.

Кобра пошатнулась и осела на пол.

— Даффи! — воскликнула Аманда.

Последний кот миссис Мидоуз, покачиваясь, проковылял к выходу из спальни и исчез из виду. В следующую секунду раздался грохот — должно быть, Даффи кубарем скатился с лестницы. Потом в гостиной что-то упало и разбилось.

Когда Уиттакеры спустились вниз, то нигде не обнаружили кота. Высокий трехногий стол у подножия лестницы был опрокинут; стоявшая на нем майоликовая ваза викторианской эпохи разбилась вдребезги, и сухие стебли декоративной ворсянки и кортадерии разлетелись по всему полу.

Наверное, Даффи выскользнул из дома через кошачий лаз в двери, и Уиттакеры — босые, по-прежнему одетые в одни пижамы — выскочили в ночной холод следом за ним. Из-за угла дома — со стороны парадного крыльца — донесся новый грохот. Судя по звуку, это был цветочный горшок, упавший со своей кирпичной подставки.

Уиттакеры бросились туда по бетонной дорожке, которая казалась их босым ногам ледяной.

Примерно на середине Брук-лейн одинокий фонарь заливал желтым светом тротуар. Прямо под фонарем они увидели Даффи, который, шатаясь, падая и снова вставая, медленно ковылял прочь.

— Идем домой, — сказала Сара. — Иначе мы простудимся насмерть.

Стараясь не наступить на разбитую вазу и остатки букета, Уиттакеры осторожно поднялись в спальню Аманды. Действительно ли они видели настоящую кобру? Или их поразил массовый психоз, галлюцинация, к восприятию которой они были слишком хорошо подготовлены?

На полу возле кровати лежала открытая шкатулка, а рядом — тонкая, как карандаш, зеленая змейка длиной не больше восемнадцати дюймов. Она была мертва.

— Все очень просто, — объявил Пол. — Змея почувствовала тепло и проникла в кухню через кошачью дверцу, а потом заползла наверх. Вы понимаете?

Но Аманде все равно показалось, что отец не совсем уверен в собственных словах.

— Мне кажется, я догадалась, — медленно сказала она. — Настоящие звери убивали выдуманных. Боксер Паттерсонов загрыз Тави. Лисица задушила Августину и Банни. Должно быть, Даффи почувствовал кобру еще до того, как она материализовалась. А может, это была сама миссис Мидоуз. Но если Даффи, плод ее воображения, умер, значит…

— Ты не должна так говорить! — перебил Пол. — Ты сама не понимаешь, что ты несешь!..

— Пожалуйста, папа!.. — упрямо сказала Аманда. — Позвони в полицию и скажи, что мы очень давно не видели нашу соседку миссис Мидоуз и думаем самое плохое. Или лучше скажи: мы беспокоимся, что она могла заболеть или упасть и сломать ногу. Пожалуй, так действительно будет лучше.

Опустившись на колени, Аманда подобрала маленькую мертвую змейку и уложила в шкатулку, где стояли в беспорядке баночки с красками.

— Пожалуй, лучше закопать это в саду, рядом с другими… — Девочка с возмущением посмотрела на родителей. — Вы что, не знаете, как поступить? Ведь я была права насчет змеи, верно?

— Да, ты была права, — признал Пол. — Змейка в самом деле оказалась безобидной.

— А миссис Мидоуз умерла.

— Почему ты так думаешь?

— Ты и сам знаешь, что это правда, ведь все ее любимцы умерли… Знаешь, папа, мне кажется, миссис Мидоуз меня любила.

— Возможно, но не так сильно, как любим тебя мы, — сказала Сара со слезами на глазах.

— Я думаю, — проговорила Аманда, — люди живут, пока их кто-то любит. Несомненно, Даффи тоже любил миссис Мидоуз на свой кошачий манер. Мы-то ее совсем не любили, а ведь Даффи был всего-навсего ее сбывшейся мечтой. А потом он умер, спасая мне жизнь. Знаешь, мама, и ты, папа, тоже… вы оба не умрете, пока я вас люблю. И я никогда не должна на вас сердиться. Правда, дети вырастают, становятся взрослыми, и… Но я обещаю вам, — серьезно добавила Аманда, — что никогда, никогда не влюблюсь ни в какого мальчика и не выйду за него замуж!

— Мне только что пришло в голову!.. — воскликнул Пол. — У тебя уже целую тысячу лет не было приступов астмы!

— Миссис Мидоуз вылечила меня, папа. Ее зверюшки разбили мне сердце, но они избавили меня от болезни.

Голос, каким она это сказала, звучал странно, и на мгновение Аманда показалась своим папе и маме незнакомой.

Или просто взрослой…

Перевел с английского Владимир ГРИШЕЧКИН

Андрей Валентинов, Марина и Сергей Дяченко, Генри Лайон ОлдиПентакль

Дорогие читатели!

Когда Г. Л. Олди, М. и С. Дяченко и А. Валентинов впервые решились объединить свои усилия, результатом этого соавторства стал роман «Рубеж». Прошло несколько лет, и авторы снова отыскали творческую задачу, которую не грех распотрошить сообща. Одной из отправных точек послужил «Миргород» Гоголя — малороссийские истории, провинциальные байки, сложившиеся в Мир-Город, в картину Странного Мира…

Перед вами — шесть рассказов пяти авторов. Ни Олди, ни Дяченко, ни Валентинов не скажут вам по доброй воле, кому именно принадлежит каждый рассказ. Таков принцип построения новой книги — это единый цикл, состоящий из отдельных самостоятельных новелл. Единство места (Украина с ее городами, хуторами и местечками), единство времени (ХХ-й век-«волкодав») и, наконец, единство действия, можно сказать, даже взаимодействия пяти человек, желающих, соответственно, разного и по-разному видящих жизнь, но пишущих одну общую книгу. Словом, мы вольготно устроились в рамках классической драмы. Подобно тому, как у Луиджи Пиранделло шесть персонажей искали автора, мы вышли на поиски персонажа — однажды переступив порог кофейни, где вместе обсуждали замысел.

— Персонажи ищут автора? С точностью до наоборот. Авторы ищут персонажей.

— Шестеро? Ты себя за двоих посчитал?

— Смею напомнить, ничем хорошим у Пиранделло эти поиски не кончились. «Видимость! Реальность! Игра! Смерть! Идите вы все к черту! Свет! Дайте свет!..»

— Черт сидит за компьютером? Ведьма работает в парикмахерской? Упырь — председатель колхоза? Гоголевской Малороссии давно нет.

— Если ищешь чего-то необычного, можно выпрыгнуть в окошко. А можно просто перевернуть мебель. Так сказал Лир.

— Король?

— Король. Эдвард Лир, король нонсенса.

И мы разошлись до срока по разным улицам, чтобы в финале встретиться под часами на главной площади. Или в полдень у старой мельницы. Или в полночь возле разрушенной церкви…

Предлагаем ли мы сыграть в игру «угадай автора»? Разумеется. Хотя и не питаем иллюзий — искушенному читателю зоркости не занимать. Насколько цельной получится будущая книга? — покажет время. А пока предлагаем вашему вниманию фрагмент будущего цикла.

Искренне ваши,

Марина и Сергей Дяченко, Дмитрий Громов и Олег Ладыженский (Г. Л. Олди) и Андрей Валентинов.

Сосед

Алевтина Антоновна продала квартиру. К этому давно шло — решилась бы и раньше, если б не страх перед проходимцами-маклерами, перед зловредными законами, так и норовящими выставить человека бомжем. А тут приехала дочка из Киева, у дочки дом в частном секторе, хватает жилплощади, и деньги очень нужны.

Ну и продали за пару месяцев.

Квартиру купил иностранец. Сейчас, говорят, в этом нет ничего удивительного — если живут здесь подолгу, то и покупают, чтобы не тратиться на гостиницы и не скитаться по чужим углам. А у Алевтины Антоновны хоть и запущенная, без ремонта, но очень удобная двухкомнатная квартира. И место удачное: зелено, почти в центре.

Артем, деливший с Алевтиной Антоновной маленькую лестничную площадку, заранее подготовил себя к евроремонту, который непременно затеет новый сосед (немец, как говорила консьержка). Может быть, эта безропотная готовность помогла ему сравнительно легко пережить месяц июль, когда в подъезде было не продохнуть от меловой пыли, строительный мусор вывозился грузовиками, стены дрожали, а молотки и какие-то визжащие электрические долбилки не затихали с утра до ночи. Артем тогда уходил в пыльный скверик напротив дома, садился на потемневшую от дождей скамейку и раскрывал книгу. Грыз кончик карандаша, сверялся с блокнотом, прикидывая планы будущих лекций. Наработавшись в удовольствие, бродил по трем узеньким аллеям, здоровался с мамашами и их детьми и мечтал о том времени, когда защитит докторскую, получит деньги под свой проект и развернет наконец работу как следует. Пусть придется дневать и ночевать в лаборатории — это ведь и есть настоящая жизнь, именно это, а не закольцованные воспоминания о разрыве с Ириной. И, уж конечно, не мелочи вроде соседского ремонта…

Наступил август. Начались вступительные экзамены, и Артему стало не до прогулок по парку. Тем временем пол на лестничной площадке вымыли, стены заново выкрасили и даже общественный потолок слегка побелили. Артем подумал, что предположительно-немец, наверное, не такой уж плохой человек. Впрочем, это не имело значения: бронированная дверь с миниатюрным объективом была единственным доступным фрагментом жизни соседа. И Артем, никогда не знавшийся близко даже с общительной Алевтиной Антоновной, был очень рад установившейся между ними дистанции.

Сосед оказался бесшумным. Алевтина Антоновна, будучи глуховатой, иногда донимала Антона ревом включенного телевизора; с окончанием соседского ремонта однокомнатная квартирка Артема сделалась самым тихим местом на земле. Редко-редко из-за стены доносились обрывки странной музыки на низких частотах, но не раньше восьми утра и никогда позже десяти часов вечера. А потому Артем, который обычно возвращался из института усталым и выпотрошенным, мог сколько угодно лежать на диване, установленном под «соседской» стеной, читать или смотреть в потолок.

Видимо, октябрь, дожди и резкие перемены атмосферного давления стали причиной несвойственной ему хандры. Он думал, что работа, всегда приносившая ему радость, забирает и здоровье; о том, что он потолстел в последнее время — к сорока годам окажется обрюзгшим, лысеющим толстяком. О том, что побаливает печень.

Странное дело: часто, впав в полудрему, он начинал думать о соседе. О том, как тот ходит, бесшумно перемещается по свежеотремонтированной квартире. Он будто воочию видел соседские тапочки из натуральной кожи — как они ступают по сверкающему ламинату прихожей, по паркету гостиной, по пробковому покрытию спальни. Сосед садится на низкий диванчик, набивает трубку и закуривает. Лежа с закрытыми глазами, уткнувшись носом в маленький бормочущий радиоприемник на подушке, Артем ясно видел, как сосед улыбается, и красный огонек трубки подсвечивает узкое, хищное, в глубоких морщинах лицо…

Сосед виделся засыпающему Артему три или четыре вечера подряд. На пятое утро они встретились в лифте, чего прежде никогда не бывало. От предположительно-немца пахло свежо и мощно, и Артем вспомнил, что на шлейф этого дорогого запаха ему случалось натыкаться и раньше — в лифте, где запах держится часами. На лестничной площадке, где он смешивается с застарелой табачной вонью. Во дворе, где даже ветер не сразу справляется с зависшим над асфальтом парфюмерным маревом.

Сосед улыбался. Он был совершенно такой, как представлялось Артему. У него была рыжеватая бородка, длинный тонкий нос и рябоватые, в бледных веснушках, щеки.

— Гутен таг!

— Гутен таг, — пробормотал в ответ Артем.

И больше они не сказали друг другу ни слова.

Тот день оказался особенно трудным. Студенты раздражали, начальство вело себя по-хамски. К восьми часам Артем едва закончил проверку письменных работ, в большинстве своем написанных из рук вон плохо. Назавтра предстоял неприятный разговор с шефом. Маршрутки пришлось дожидаться сорок минут, и когда Артем добрался наконец до своего дивана, была уже ночь.

За стеной, прикрытой вытертым ковриком, было тихо, но Артем почему-то знал, что сосед не спит. Он бесшумно бродит по квартире, курит трубку, бормочет под длинный нос непонятные Артему слова. И улыбается. Обязательно улыбается в рыжеватую бородку.

И Артем, хоть и устал сегодня, не мог заснуть.

Он думал о своих студентах, которые с каждым набором становятся все глупее и бездарнее. Об их родителях, выкладывающих каждый месяц кругленькую сумму, из которой ему, преподавателю, достаются крохи. О своих коллегах, завистливых и двуличных, о докторской, которую ему никогда не защитить, потому что он неудачник…

Слово пришло из ниоткуда и заставило его сесть на кровати. Все сделалось ясно — так ясно, как не бывало давным-давно, с самого детства…

Неудачник. Вот оно что. Вот почему все его ровесники, однокурсники, бывшие друзья обретаются кто в Европе, кто в Америке, кто, на худой конец, в Корее. Вот почему он торчит в институте, который медленно, но верно загибается, где нет денег на самое необходимое, а если есть — они сразу же достаются проходимцам, дармоедам, нахлебникам…

И ведь он, Артем, заслужил такую участь. Он всегда был недостаточно умен, недостаточно дальновиден, мягкотел и наивен. Он такая же бездарность, как наиничтожнейший из его студентов…

На часах было четыре утра.

Странно, почему осознание очевидного пришло к нему только теперь. Почему даже уход Ирины — а как можно жить с таким ничтожеством?! — не открыл ему глаза? Как мог он тешить себя надеждами, что-то планировать, чего-то ждать?

За окном стояла плотная черная осень. Артем лежал под холодным одеялом, скрючившись, глядя в потолок.

Утром вышло солнце — впервые за много дней, и Артем сказал себе, что классический «час быка» стал всего лишь реакцией на переутомление. Осень, хандра, поссорился по телефону с сестрой, на работе сквозняки — вот и простудился к тому же… Переживем!

Все хорошо, говорил он себе, шагая под дождем к остановке маршруток. Я здоров… Родители более-менее здоровы. Работа есть… любимая работа. Квартира есть. О чем сокрушаться?

В маршрутку набилось полно народу. Пришлось стоять.

… Жизнь такова, какой мы ее видим, думал Артем. Самый богатый миллионер и самый удачливый победитель не владеют всем, никогда не достигнут всего… А у меня руки-ноги целы, котелок пока еще варит… Вижу, слышу… не голодаю…

Маршрутка резко затормозила. Артем ударился головой о поручень.

… Надолго ли?

Что-то случится… А что-то все время случается — с другими… Внезапная болезнь. Увечье. Катастрофа. Случается с другими — значит, рано или поздно случится и с ним. Может быть, его кошмар уже лежит, готовенький, на конвейере судьбы. И шестеренки крутятся медленно, но верно. Ползет гладкая черная лента, и на ней лежит, например, телеграмма. Или…

— Вы выходите? — спросила веснушчатая девушка из-за его спины.

Он посмотрел на нее так, что она, кажется, испугалась.

Телефонный звонок в полвосьмого заставил его содрогнуться. «Со всеми случается. Случилось и со мной…»

Звонил отец, но Артем не сразу узнал его голос. У мамы ночью случился инфаркт, она в реанимации.

Последующие несколько дней слились в один долгий «час быка». Артем говорил с врачами и задабривал медсестер, дежурил у кровати, добывал лекарства, ждал. Ситуация стабилизировалась — никто не знал, надолго ли. Проходили недели. Врачи бесили Артема равнодушием и тупостью; тем временем надвигалась зимняя сессия, его теребили и дергали, и он разрывался между больницей и институтом.

Изредка заезжая домой, он обязательно встречал соседа. Тот либо стоял перед подъездом, задумчиво изучая свое отражение в темных стеклах кремового БМВ, либо ждал Артема в лифте, заботливо надавив кнопочку «Стоп», либо поворачивал ключ в скважине бронированной двери.

— Гутен таг! — и улыбка.

Артем, чтобы не показаться невежей, растягивал в ответ губы и бормотал ответное приветствие.

Через месяц маму выписали, но страх не желал уходить. Телефонный звонок в любое время суток повергал Артема в панику. Касаясь трубки, он лихорадочно уговаривал себя, что ничего страшного не произошло — и заранее знал, что лжет.

Ему звонили сообщить, что его старый приятель и однокурсник погиб, сбитый машиной. Что его учительница, с которой он до сих пор иногда перезванивался, умерла. Что маме опять стало хуже.

Студенты раздражали его все больше. Артем не понимал, какая сила собрала вместе этих уродов, каким волшебным образом вступительной комиссии удалось создать паноптикум в рамках одного курса. Работа над докторской давно была заброшена: Артем возненавидел тему, когда-то казавшуюся ему столь перспективной.

Коллеги избегали его. Студенты хамили в лицо. Он платил им презрением, которое граничило с брезгливостью.

Лежа по вечерам на своем диванчике, Артем с отвращением разглядывал покрытый потеками потолок: соседи залили несколько недель назад и, конечно, не собирались выплачивать компенсацию. Ему хотелось разрушить этот старый, душный дом, напичканный неприятными, бесполезными, безликими людьми. Ему хотелось разрушить самого себя; прикрыв глаза, он думал с мрачным наслаждением о веревке, мягко охватывающей шею. И еще он думал о соседе — тот скользил в своих тапочках из комнаты в комнату, пил чай, курил трубку и улыбался здесь же, в двух шагах, за не очень толстой капитальной стеной…

Он был совсем рядом. Артему теперь казалось, что он был всегда. Невидимый, но вездесущий сосед-немец. За пленочкой старых обоев, за побитым молью ковром, за стенкой в полтора кирпича.

Рядом.

Телефонный звонок грянул в половине второго ночи, и Артем понял, что это все.

Он стоял перед орущим аппаратом, кусал губы и чувствовал, как текут по щекам слезы. От протягивал руку — и снова ее отдергивал. А телефон звонил, оглушительный в своем траурном рвении, звонил вот уже десятый раз подряд…

А за стеной курил трубку сосед.

Артем знал, что он не спит. Он не спит никогда. Он сидит за низеньким столиком, и узкое морщинистое лицо его подсвечено снизу красным. Он разглядывает Артема сквозь стену — запуганного, отчаявшегося, ненавидящего и презирающего себя и весь мир человека.

Телефон звонил.

— Подожди, — сказал Артем неизвестно кому. — Подожди…

Сосед за стеной поднял голову, и огонь в его трубке полыхнул ярче.

Телефон звонил.

Кто вертит ручки черного конвейера? Кто выкладывает на ленту все это… все, что ползет неотвратимо, чего боятся все на свете?

И можно ли застопорить конвейер хоть на секунду?

Артем зажмурил глаза и набрал побольше воздуха. Он попытался представить, что там, на другом конце трубки, не рыдающая сестра, не седеющий на глазах отец. Там просто глупый выпивший мальчишка, который звонит своей подружке и ошибся номером.

Он ошибся номером.

Паника была сильнее. Отчаяние затягивало, в нем была какая-то жуткая прелесть — осознать, как ты несчастен и беспомощен, понять это до конца, и пусть все, что сейчас случится, подтвердит его слабость…

Сосед смотрел сквозь стену. Артем задержал дыхание, сжал мокрые от пота кулаки.

Но сосед не может его видеть! Он, Артем, скрыт за толстым слоем чешских обоев, которые они клеили триста лет назад вместе с отцом и сестрой. Он защищен изъеденным молью ковриком, купленным на толкучке маме в подарок. Его прикрывает капитальная стена в полтора кирпича. Взгляд соседа не достанет его. Он силен. И все живы…

Казалось, потолок обрушился и лег на плечи. Издалека, сквозь кирпичные обломки, звонил телефон.

Казалось, рвется толстая ткань. И шестеренки невиданного механизма скрежещут, тормозят, высекая искры… И останавливаются.

И медленно-медленно, тяжело-тяжело начинают вертеться в другую сторону.

Хлопнула от ветра форточка — очень резко и очень близко. Пластмассовая трубка легла в ладонь — сама. Будто спрыгнула с рычага.

— Алло! Светка? Сколько тебе можно трезвонить?

Молодой веселый голос. Шум вечеринки, счастливый девчоночий визг. Музыка.

Артем опустился на край постели.

— Вы ошиблись номером, — сказал на удивление спокойным и ясным голосом.

И, не добавив ни слова, положил трубку на место.

Сосед-немец переехал. Теперь в его квартире живут молодожены, и порой Артему приходится стучать в стенку, чтобы сделали музыку потише.

И соседи неохотно убирают звук.

Артем встречается с Катей, своей бывшей студенткой. Неизвестно, выйдет ли что-нибудь серьезное из этих встреч…

А вдруг?

Харизма Нюрки Гаврош

— Вам не кажется, что «Нюрка Гаврош» — это слишком?

— Ни капельки.

— Но для практикующей ясновидицы или, скажем, народной целительницы требуется более… э-э… более звучный псевдоним. Матушка Анна, например? Госпожа Анна?

Нюрка улыбнулась. Она знала, что ее улыбка — озорная, ехидная, по сей день мальчишеская — неотразима. Уже внуки пошли, Антошка, рыжий башибузук, весь в бабку: шпанёнок, белокурая бестия, но если растянет рот в ухмылочке — туши свет, сливай воду. Плачьте, девки, гибель ваша растет. Жаль, что видятся большей частью «по фотоаппарату». Дети в прошлом июле перебрались в Германию…

Ведущий ждал ответа.

Прямой эфир, время ограничено.

— Матушки, бабушки… Вы полагаете, титул «ясновидицы Анюты» дает стопроцентную гарантию? Даже если Анюта сама придумала себе звания, титулы и орду благодарных клиентов? Я Нюрка Гаврош, и я не обещаю людям больше, чем могу. Чудеса не по моей части. Поймите, ради Бога, народный целитель и знахарь — это один и тот же человек. Но первое предназначено для наивных дураков, которым вывеска важнее результата, а второе — для больных, всерьез желающих излечиться. Гадалка может угадать или предугадать…

— И ошибиться?

— Разумеется. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Но настоящая гадалка никогда не назовет себя вслух ясновидящей. Если, конечно, перед нами не шарлатанка, собравшаяся подороже торгануть котом в мешке. Я не размахиваю перед вами крестом и святыми образами, спекулируя на вере. Я не разглагольствую про оттенки ауры, мороча головы истеричным дамочкам. И не обещаю удачи на веки вечные. Я просто говорю: придите — и попробуем. Глядишь, кое-что и получится.

Ведущий кивал, вставлял дурацкие комментарии и вопросы, но в целом плыл по течению. Нюрку это вполне устраивало. Пробить эфир на «4-м канале» оказалось сложнее, чем она предполагала. Значит, требовалось за полчаса с хвостиком отработать все карты из колоды. Главными козырями здесь был напор, столь удивительный у маленькой пожилой женщины, хорошо подвешенный язык и ироничная агрессивность, привлекающая скептиков. Из скептиков, особенно из больных или неудачливых скептиков, зачастую выходят самые верные, самые преданные клиенты, если знать, как вести себя с этим зверинцем.

Толп у парадного подъезда не ожидалось, но хороший приварок к пенсии не повредит.

Жена клоуна, променявшего манеж сперва на эстраду, а там и на утренники-свадьбы-юбилеи, в прошлом Снегурочка, Коза-Дереза, Маленькая Баба-Яга, Отличница Настя, Карлсон и Малыш поочередно («в дубль» с Элкой Потаповой, закадычной врагиней!), Анна Павловна Гаврошенко умела работать с публикой любого возраста. С детьми всегда рядом обретаются суровые мамаши, кого тоже надо развлечь и раскрутить на «хлопаньки»; впрочем, все мы остаемся детьми до седых волос, готовые верить и идти следом.

Стань оригинальной. Сделай недостатки достоинствами. «Метр-с-кепкой»? — мал золотник, да дорог. Белые овечьи кудряшки? — седина не так заметна. Не потакай, а увлекай, уноси по течению. Гони пургу, заполняя паузы не беканьем-меканьем и словами-паразитами, а жестами, взглядом, мелкими, сосредоточенными действиями. Приглядывайся тайком: кто чего хочет и на каких условиях?

Три года назад муж стал ездить по окрестным деревням, устраивая черноземной «понтяре» лекции «Очевидное-невероятное» с бонусом в виде гаданий, прозрения, излечения фурункулов и снятия «грешной пыльцы». Когда Толик начал регулярно, помимо гонорара и добровольных пожертвований, привозить домой жирных курочек, мешок-другой гречки или трехлитровую банку меда, Анна Павловна серьезно задумалась. Гастролировать не хотелось, тяжела на подъем сделалась, но по нынешним временам любая копейка к месту.

Так родилась Нюрка Гаврош, гадалка и знахарка.

— Кто обучил вас гаданию на картах?

— Жизнь.

— Э-э… И все?

— А какого ответа вы ожидали? Ссылок на прямую линию от Кассандры и графа Калиостро? Ну посудите сами, спроси я вас: «Молодой человек, кто обучил вас вести передачи в прямом эфире?» — и что вы мне ответите? Небось политех заканчивали или иняз, а вот ведёте же, и неплохо ведёте…

Ведущий покраснел, теряя лицо. Против любимого Нюркиного приема — любую тему мигом перевести в лоб на собеседника, благожелательно задав пакостный вопросик — пасовали многие. Главное, спрашивать наверняка. Здесь ведь ясно: никакого специального образования у нынешней телебратии нет. Бей, Нюрка, без промаха. И еще: к уксусу обязательно требуется сахарок. Чуть-чуть похвали, брось сахарную косточку — и мил-дружок твой до гроба.

Льстить умеют все.

Бранить-подкалывать тоже дано большинству.

Но чтоб в одном флаконе… Это вам не коробок спичек, тут уметь надо.

— Да, Анна Павловна, я понимаю вас… жизнь — лучший учитель…

Ни черта он не понимает. Выкручивается. И это хорошо. Зрители видят, как он выкручивается, зрители на ее стороне. А кто не видит по причине душевной близорукости, тот слышит, как ведущий с ней соглашается. Тоже недурственно.

— Ага, у нас есть звонок в студию!

Отвечая на интерес басовитого гражданина по поводу наличия у «госпожи Гаврош» соответствующих лицензий, Нюрка позволила себе на минутку расслабиться. Легко и приятно говорить правду отставному бюрократу. Все бумаги были в полном порядке. Комар носу не подточит. Частный предприниматель, единый налог, справка от Минздрава, на всякий случай — из горотдела культуры, от Леньки Жердеца, друга детства… Кабинет она оборудовала на дому, по собственному вкусу, отведя для этих целей гостиную. Такой замечательный вопрос следовало бы придумать заранее, и уговорить кого-то из знакомых брякнуть в студию.

Учтем на будущее.

— А теперь, Анна Павловна… Нет, обождите, у нас еще один звонок! Ну, это последний, время передачи на исходе… Здравствуйте, вы в эфире!

— Я счастлив по самые гланды…

Ведущий поперхнулся. Нет, положительно, сегодня не его день.

— Представьтесь, пожалуйста.

— У нас мало времени. Зачем расточать эфир зря? Я хочу спросить Анну Гаврошенко, — голос, искаженный помехами, звучал скучно и надтреснуто, словно заговорил цоколь дома, отведенного под снос. — Нюрка, коза-дереза драная… Ты почему не прописалась в ковене по месту жительства? Думаешь отделом культуры отделаться?

Голос уныло хихикнул, получая удовольствие от сомнительного каламбура.

— Зря ты так думаешь, мадам Гаврошенко. Рекомендую не тянуть, во избежание.

Отбой.

Короткие гудки долбят прямой эфир.

Нюрка демонстративно пожала плечами — какой-то остряк-самоучка выкобенивается! — и украдкой подмигнула ведущему. Столбняк, мол, дело хорошее, мальчик мой, но пора заканчивать.

Давай, пускай рекламу прокладок. Ангельских, с крылышками.

Очень хотелось курить.

История с розыгрышем, или как там следовало понимать звонок о «прописке в ковене», продолжилась во вторник днем. Нюрка только что отпустила клиентку, вдову полковника Башмета, однофамильца знаменитого альтиста. Став женщиной сугубо штатской, вдова сперва приобрела запасной надгробный памятник с надписью золотом «Самой себе с любовью», установила сокровище на 30-м кладбище, после чего сильно заинтересовалась будущим, шастая к гадалкам. Предыдущие шесть гадалок вдову не устроили: с ними не складывалось разговора «за жизнь», главным образом, «о самой себе с любовью». А с Нюркой сложилось, под чаек со смородиновым вареньем и густой кагорец, до которого вдова была большая охотница.

Короче, проводив ценную клиентку до дверей и вернувшись в кабинет, Анна Павловна обнаружила у рабочего стола некоего мерзавца. Мерзавец крутил в пальцах даму бубен, минутой ранее олицетворявшую вдову, и похабно ухмылялся.

Незваный гость заслуживал отдельного описания. На бритой голове его красовался петуший гребень, лиловый с прозеленью. В левой ноздре трепыхалось колечко, в хряще уха — матросская серьга; такие серьги при гнилом царизме вешали матросам, впервые пересекшим экватор. Нижняя губа по центру была проколота лабреттой — гвоздиком с плоским замком, снабженным цепочкой. Кожаный куртец, болтавшийся на узких плечах жертвы пирсинга, изрезали бритвой в местах самых неожиданных. На фоне этой одежки-мученицы прорехи в джинсах смотрелись вяло, можно сказать, обывательски.

— Позвать мужа? — осведомилась Нюрка, женщина неробкого десятка.

— Здравствуйте, любезная Анна Павловна, — гнусный панк-вторженец собрал всю колоду карт воедино и принялся ее тасовать с умелостью необыкновенной. Затем вытряхнул на стол даму треф и ткнул в даму обгрызенным ногтем, словно хотел что-то подчеркнуть. — Нет, мужа звать не надо. Ибо супруг ваш третий день как уехал в очередной вояж, менять очевидное и невероятное на кур и гречку. Хотите знать, что привело меня в сию обитель греха?

— Может, милицию?

— Зачем? Менты приходят, если кто-то кое-где у нас порой. А в нашем случае все обстоит совсем иначе, — он с большей силой отчеркнул линию на трефовой даме. — В нашем общем случае. Вы меня понимаете?

«Нет, не вор. Хуже. Псих. Лучше его не раздражать…»

— Вам повестка, дражайшая Аннушка. Извольте, блин, получить.

«Как он попал в комнату? Через окно? Там решетка…»

Машинально Нюрка протянула руку и взяла бумагу, предложенную панком. Желтоватый, грубый бланк. В большой палец что-то укололо, больно, до крови, — и панк ловко отнял «повестку» обратно. Оторвал корешок, где расплылось маленькое красное пятнышко, которое, удлиняясь, становилось похожим на подпись с завитушкой в конце.

Хищно дернув окольцованным носом, гость спрятал добычу.

— Вот, — с поклоном он снова предложил «повестку» хозяйке дома. — Так, хорошо. Теперь опять верните ее мне. Сами, сами верните, отбирать на втором круге запретно. И еще раз возьмите. Все. Финита ля мюзикл. Прощайте, скалистые горы…

Обогнув Нюрку, он нога за ногу выбрался в коридор. Щелкнул английский замок.

— Не беспокойся, душенька, я захлопну. Ты, душенька, о другом беспокойся. Эх, взяли душу за душу, быть душе с душком…

Дверь лязгнула, отсекая идиотскую песню.

Именно обыденность происходящего, чудовищная, сногсшибательная обыденность привела Нюрку в ступор. Явился, вручил, убрался вон. Нелепый курьер, мальчишка на побегушках. Полностью уверенный, что «дражайшая Аннушка» в курсе, все понимает, все сделает, как надо. А если не сделает, то наверняка в здравом уме и трезвой памяти, осознавая степень ответственности…

Казенные формулировки на вкус отдавали кислой медью.

Женщина опустила взгляд. Медь и вовсе усилилась до оскомины:

«Предписывается явиться… для прописки… в ковене по месту жительства… Грековская 38… суббота, 18 мая, в 00. 00… с собой иметь…» И печать: грифон присел на задние лапы, а над макушкой зверя вьется надпись: «ООО «Харизма Ltd».

Нюрка с наслаждением скрутила дулю и ткнула «нашим ответом Керзону» в окно. Вот я вам, шутникам, поеду на Грековскую в полночь! Вот я вам, заразам, доставлю удовольствие! Не на ту нарвались, сволочи! На мне где сядешь, там и слезешь!

— Это ты, Нюра Палковна, зря, — сказал панк из-за решетки окна. Он встал на цыпочки, чтобы хозяйка увидела его чудесный гребень, и продолжил: — Дуля твоя приметная, слов нет, так что благодарствуем за угощение. А с остальным… Зря, поверь. Лучше не ерепенься.

— Ах ты!.. ах ты дрянь!..

— Дешевле выйдет. Это я тебе, как петушок с высокой спицы. Пройди регистрацию — и царствуй, лежа на боку. Усекла?

Гребень качнулся и сгинул.

«Надо было меняться. Когда Раиса предлагала съехать с первого этажа в высотку на Кулиничах, надо было соглашаться. Пусть «распашонка», зато кухня большая, и восьмой этаж… Муж к субботе не вернется, нечего и ждать… Боже, о чем я думаю!»

Болонка Плюха, любимица Нюрки, вылезла из-под дивана и потупилась, чуя вину.

— А ты чего не лаяла, дура?

Болонка тявкнула, вымаливая прощение.

До вечера пятницы ничего особенного не происходило, и это мучило Нюрку больше всего. Тишина, покой, благолепие. Повестку она убрала во вьетнамскую шкатулку, любимую, с перламутровыми гребцами на крышке, время от времени заглядывая внутрь: не исчезла ли? Нет, гадкая бумажонка преспокойно лежала на дне. Звонить никто не звонил; то есть, конечно, звонили клиенты, подруги, по международке объявились дети, дали трубку Антошке, тот рассказал бабушке о ниндзях-чебурашках…

Тишина давила, ожидание мотало нервы.

Нет, не пойду.

Никуда не пойду, пусть подавятся.

В пятницу, срезая дорогу домой через Молодежный парк, Нюрка встретила знакомого панка. Мерзавец шел в компании благообразного, совсем молоденького попа — в рясе, в скуфейке, с крестом на груди. Батюшка удрученно кивал, соглашаясь, а панк выговаривал ему высоким, пронзительным голосом. Слов Нюрка не разобрала, но встреча ее смутила.

Она кивнула панку, и тот ответил небрежным кивком.

— Вы понимаете, инок… — бубнил поп.

— Все я понимаю, отец Власий. Больше, чем вы думаете…

Через час объявился клиент, записанный на полвосьмого. Плотный, хорошо одетый бычок средних лет. Просил «раскинуть» на бизнес. Когда карты уже ложились на стол, бычок вдруг спросил о регистрации. Нюрка сунула ему «мандат» отдела культуры, лицензию Минздрава, потом — остальные документы, но клиент расстроился и молча засобирался домой. У самого выхода честная гадалка, плохо понимая, что делает, ткнула бычку повестку: вот, дескать, в субботу, все чин чинарем…

— Ага, — клиент удовлетворенно почесал бритый затылок. — Тогда запишите меня на следующий понедельник. Да попозже, я много работаю. Если с регистрацией возникнут проблемы, перезвоните мне. Вот визитка. Чтоб даром не ходить…

Ночью Нюрка спала плохо. Суббота прошла, как с похмелья: муторно, маетно. А ближе к полуночи Анна Павловна, изумляясь самой себе, заказала такси.

— Ну что, так и будем в молчанку играть?

Вопрос таксиста выдернул Нюрку из оцепенения. Оказывается, она уже минут пять тупо пялилась из окна такси, как баран на новые ворота. Верней, ворота были старые. И стена вокруг ворот была старая, обшарпанная. Штукатурка местами обвалилась, обнажив щербатый кирпич кладки. Желтый свет фонаря косо падал на чугун створок, отбрасывая во двор узорчатую тень. Дальше начиналась темнота, и в этой темноте мерещилось тайное шевеление. Кусты ветром колышет? Ветра вроде нет… В глубине двора смутно вырисовывались очертания приземистого дома, где приглашающе светился прямоугольник окна. Единственный во всей округе.

А еще на стене имелась табличка: Грековская, 38. Фонарь освещал табличку нехотя, из барского сострадания, отчего цифра «38» казалась непомерно выпуклой, словно надутой изутри.

Звук шагов всколыхнул пустынную улицу. Нюрка вздрогнула, но под фонарем объявились двое банальных милиционеров с собакой. Патруль остановился, прикуривая. Черный с подпалинами «немец» уселся на тротуар, строго рыкнул на одинокое такси — и вдруг завыл. Тоскливо и обреченно, чего никак не следовало ожидать от здоровенной служебной псины. Патрульный дернул поводок, и «немец» послушно заткнулся.

У Нюрки немного отлегло от сердца. Раз милиция патрулирует, значит, не совсем глушь. Будет хоть кого на помощь позвать. Да и такси она отпускать не собирается.

— Подождите меня здесь. Скоро обратно поедем.

— Это сколько угодно, — с удовлетворением пробасил таксист, принимая деньги.

Нюрка выбралась из машины, оглушительно хлопнула дверцей и решительно направилась во двор. Мимоходом глянула на часы. Без пяти двенадцать. Это хорошо.

Опаздывать она не любила.

Темнота за воротами была пожиже, чем казалось с улицы. Из-под ног метнулась кошка, чуть не обеспечив поздней гостье инфаркт миокарда. Бледно-желтая дорожка света лежала на трех корявых ступеньках. Нюрка поднялась, толкнула мерзко скрипнувшую дверь. Узкий коридор, тусклая лампочка под проволочным колпаком; пятна копоти от спичек, прилипших к потолку. Стены испещрены похабщиной и лозунгами «Металлист — чемпион!». На удивление, вместо ожидаемой кошачьей мочи, запах здесь царил приятный. Пахло освежителем воздуха «Жасмин с лимоном» и ароматным табаком «Captain Black»: будучи в кураже и при деньгах, Нюрка сама иногда курила эти сигариллы.

За высокой дверью в конце коридора бубнили приглушенные голоса.

«Вот сейчас заявлюсь к незнакомым людям посреди ночи, выяснится, что они про ковен ни сном, ни духом…»

Нюрка обреченно вздохнула и постучала.

— Входите, не заперто!

На японском столе с резными драконами и собирателями риса, беззаботно болтая ногами, сидел знакомый панк. Шумно отдуваясь, он хлебал кофе из хрустального бокала. Нюрка даже обрадовалась: по крайней мере знакомое лицо. Сегодня гребень у панка оказался лиловым с золотистыми прожилками. Пирсинг усилился: витая змейка свисала с подбородка на ворот искромсанной лезвием кожанки. Только сейчас Нюрка приметила, что искромсана кожанка отнюдь не как попало, а, можно сказать, художественно искромсана. Бритвенные порезы складывались в замысловатый узор, который был по-своему изящен.

«Зато джинсы на этот раз целехоньки…»

Кожаные заплаты в виде молний Нюрка решила не считать.

За вторым столом — обычным, двухтумбовым — восседала блондинка размером с гиппопотама, в небесно-голубом платье с рюшами. Она сосредоточенно тарахтела по клавишам компьютера, игнорируя посетительницу. Рядом с клавиатурой возлежал гроссбух устрашающей полноты, под стать блондинке, и высилась шаткая стопка папок с бумагами.

— Здравствуй, моя Нюрка, здравствуй, дорогая! — осклабившись, фальшиво затянул панк, распахнув свои грабли якобы для объятий. Кофе при этом едва не выплеснулся на равнодушную блондинку.

На запястье фигляра противно запиликали электронные часы.

— О, полночь! — обрадовался он. — Вы дьявольски пунктуальны!

— Заходите, присаживайтесь, — отвлеклась на секундочку блондинка. — Кофе хотите? Правильно, после этого кофе до утра не заснешь… Ай! Инок, сгинь!

Это панк, свесившись со стола-японца, ущипнул блондинку за пышные телеса.

«Инок?»

— Иннокентий Иннокентьевич! — ответил красавец на немой вопрос. — Можно просто Кеша. Инок — только для Валюхи, по субботам. Правда, Валюха-попрыгуха? Ладно, приступим.

Он стал серьезным, извлек из-за пазухи некую распечатку и принялся сверяться.

— Гаврошенко Анна Павловна, 48-го года рождения?

— Д-да…

— Адрес… ну, у вас я был, адрес правильный… Паспорт?

Нюрка продиктовала по памяти номер и серию, и Валюха отбила на клавиатуре лихую дробь. Проверять блондинка не стала: то ли знала данные Нюркиного паспорта заранее, то ли доверяла.

— Нуте-с, продолжим экзекуцию…

Вопросов было много. По большей части стандартные, канцелярские, как при трудоустройстве: образование, предыдущее место работы, номер лицензии Минздрава, номер диплома курсов народых целителей и экстрасенсорики, ИНН (хорошо, что догадалась все бумаги с собой захватить!), семейное положение… Но встречались и уникальные, бьющие по нервам:

— Галлюцинациями не страдаете? Неврастения? Паранойя?

— Нет.

— Мандеп?

— Что?!

— Маниакально-депрессивный психоз?

— Нет!

— Шизофрения? На учете в психдиспансере не состояли?

— Нет!!!

— Как предпочитаете работать: с явлением или без?

Разумно решив, что из двух зол надо выбирать меньшее — «Только явлений мне не хватало!» — Нюрка кратко отрезала:

— Без!

— Толковое решение, — покивал Иннокентий, распушив гребень. — К чему вам лишние хлопоты, верно? Зодиакальный сдвиг при работе учитывать будем?

— Разумеется! — без зазрения совести выпалила Нюрка. Сказались профессиональные навыки.

— Прекрасно. Просто замечательно! Валюха, в базу внесла?

— А ты как думаешь, обормот?

— Вот и все, Анна Павловна. Сейчас мы выпишем вам регистрационный номер, и вы свободны. Езжайте домой, отдыхайте, а с понедельника — труба зовет! Приступайте к работе. Уже, так сказать, официально. Под патронатом.

— А… договор? Расписаться где-то надо? — оторопела Нюрка.

— Кровью?!

Глаза Иннокентия полыхнули адским огнем, верхняя губа, дрожа, поползла вверх, готовясь обнажить клыки. Нюрка охнула, попятилась, но сволочной Инок гнусно заржал самым что ни на есть жеребячьим образом. Валюха тоже прыснула в кулачок.

— Нюра, Нюра, до чего ж ты дура! — Инок, кривляясь, приставив пальцы к голове на манер рожек. — Езжай домой, на такси разоришься. Вот, держи.

В руках у Нюрки оказался грязноватый прямоугольник бумаги, где корявым «врачебным» почерком значилось: «Гаврошенко Анна Павловна. ООО «Харизма Ltd». Регистрационный номер NSQ127418/3-a». Дата. Витиеватая подпись. Знакомая печать с грифоном.

Всё.

— Если возникнут вопросы — предъявите, и вопросов не станет.

— Спасибо, — машинально поблагодарила Нюрка.

— Спокойной ночи. Отдыхайте.

— До свиданья.

Нюрка шла к ожидающей ее машине, не замечая, что пританцовывает на ходу. Сейчас она чертовски походила на веселую ведьму, возвращающуюся домой с ночного шабаша. По земле ступала — как по воздуху шла. Но со стороны Нюрка себя не видела, а больше смотреть было некому. Таксист читал газету «Совершенно секретно», бормоча «Так их, гадов! Так!..», и оторвался от текста, лишь когда Нюрка громко хлопнула дверцей, усаживаясь на заднем сиденье.

— Назад, домой! — скомандовала она.

И сладко потянулась, хрустнув позвонками.

Нюрке было хорошо. Легко и спокойно. Впервые за последнюю неделю.

— Доброе утро. Я был у вас в прошлую пятницу. Мы договорились на вечер понедельника. Помните? Ну и ладушки. Как с регистрацией?

Сперва Нюрка под настроение хотела ответить памятному бычку, что это не его собачье дело. Но вовремя передумала. Сухо, с достоинством, сообщила, сверившись с оставленной визиткой:

— Все в порядке, Борислав Олегович.

— И номер у вас теперь есть? — дотошный бизнесмен вцепился мертвой хваткой.

Если он так дела ведет, то откуда проблемы с бизнесом?

— Есть. Но это, как вы понимаете, не телефонный разговор, — хорошо получилось, веско. Бычок аж засопел с уважением. — Если желаете, могу предъявить вам номер при личной встрече.

— Что вы, Анна Павловна! Вы у меня на полном доверии! — странным образом сдал назад клиент. — В восемь пятнадцать вас устроит?

Нюрка выдержала солидную паузу, якобы сверяясь с расписанием.

— Устроит.

Она первой повесила трубку.

Бычок явился минута в минуту. Выглядел клиент еще более устало, чем в прошлый раз. Туфли забыл почистить, отметила Нюрка. Легкий налет пыли поверх глянца итальянской кожи сразу бросался в глаза. И золотая булавка на галстуке потускнела. Даже пышные усы, цветом похожие на пшеничный батон «Нарезной», уныло обвисли.

— Неудачи в бизнесе, Борислав Олегович? Бывает. Хотите узнать причину?

Разумеется, хочет. Это у него на лбу написано.

— Узнайте, — тяжкий вздох колыхнул усы. — В долгу не останусь. Только без этих штучек. Алмазный, яхонтовый, позолоти ручку…

— Ручку будете жене золотить, — резко, с раздражением, ответила Нюрка, и по взгляду бычка поняла, что нашла верный тон. — Присаживайтесь. Время — деньги.

Последняя, очень оригинальная сентенция тоже нашла путь к сердцу бычка.

Из шкафа явилась запечатанная колода карт. Вскрыв обертку, Нюрка плавно поводила над колодой руками, отгоняя флюиды-невидимки. На клиентов это производило нужное впечатление. Затем ловко, одной левой, перетасовала. Здесь главное — не переусердствовать. Иначе получится престидижитатор Акопян, фокусник, а не гадалка. Она быстро научилась добиваться нужного эффекта. Сосредоточенный взгляд, скупые, без лишней показухи движения пальцев и кисти. Важная работа, а не дешевый трюк. Правая рука Нюрки покоилась на шаре из хрусталя, легонько оглаживая сверкающий бок.

Это она сама придумала.

Шар нравился всем.

— Вы — Король Червей, Борислав Олегович, — перст судьбы уперся в грудь клиента. — А окружают вас…

Расклад был ясней ясного. Король пик — враг-недоброжелатель. Пиковая Дама — ничего хорошего, да еще и рядом со своим Королем. Шестерка Крестов — бесполезная дорога. Туз Пик при бубновой десятке — ссора. Второй, внешний, круг тоже предвещал сплошные неприятности. Здесь важно дать парус на горизонте, подарить надежду, иначе бычок в петлю полезет… Нюрка Гаврош вгляделась внимательнее. Ярая атеистка, она едва не перекрестилась, когда Дама Червей из второго круга отчетливо подмигнула гадалке, указывая взглядом на Крестового Валета. Анна Павловна самым постыдным образом заслонилась рукой и увидела стрелочки. Уйму стрелочек — красных, черных, рябеньких, — соединивших карты между собой.

Изумленная, испуганная, она еще не поняла, что говорит, а клиент слушает.

— Берегитесь Короля Пик, Борислав Глебович! Он — ваш партнер по бизнесу. На днях у вас намечена крупная сделка в другом городе. Вы поедете туда напрасно. Не бойтесь ссоры с Пиковым Королем. Пусть рвет и мечет, пусть откажется от контракта — в итоге вы выиграете. А удача идет к вам от Крестового Валета. Постарайтесь не упустить.

— Ах он стервец! Гадюка вареная! — бормотал клиент, потрясенный глубиной Нюркиного прозрения. — А Валет Крестов — это кто?

— Вы своему вице-президенту доверяете? Николаю Степановичу?

И какой, спрашивается, черт за язык дернул?! Сейчас имя-отчество не совпадет, клиент насторожится, потеряет доверие…

— Кольке-то? Ну… в определенной степени…

— Он вас хоть раз подвел?

— Ну… Валет Крестов? Колька?!

Уходя, бычок сиял и цвел махровой гвоздикой. Долго, искренне благодарил, обещал в точности следовать всем советам. Расплатился с лихвой, просил записать его на начало июня.

— Если сбудется, — сказал Борислав Олегович напоследок, — я вам ручку все-таки позолочу. Дверную.

Пошутил, значит.

Совсем другой человек стал.

В четверг заявилась Алевтина Вольдемаровна, дама одних с Нюркой лет, львица местного бомонда. С диагнозом: бессонница, мнительность и внезапные мигрени.

— Ах, Нюрочка, — хрипло ворковала Алевтина, затягиваясь длиннющей сигаретой с ментолом, — у меня хроническое переутомление! Голова просто раскалывается. «Асканели» больше не помогает, пришлось перейти на «Хеннесси»… если бы не ваши снадобья!.. Нет ли у вас чего-нибудь сильнодействующего?

Как назло, запасы безобидных травок, приобретенных в аптеке на углу, у Нюрки подошли к концу. Как назло, Алевтина увязалась за целительницей. Завидев в дверях Анну Павловну, знакомый провизор Костя не нашел ничего лучшего, как громко осведомиться: «Вам как всегда? Сбор номер три?». Продавать «секрет» ушлой Алевтине было нельзя ни в коем случае. На Нюрку снизошло вдохновение.

— Нет, Костя. На этот раз так просто не отделаемся, — она со значением покосилась на «львицу». — Мне нужен элеутерококк, сушеные можжевеловые ягоды, радикс алтей, золотой корень, корень валерьяны, настойка боярышника, экстракт крушины…

Когда-то слышанные, но, казалось, прочно забытые названия сами всплывали в памяти. Список поверг юного провизора в изумление, а Алевтину — в благоговейный трепет, граничащий с экстазом.

Дома Нюрка зашторила окна, зажгла четыре сандаловых свечи по углам и принялась смешивать в центре стола «сильнодействующее средство». Уверенность не покидала ее: правильно, все правильно… Когда светская львица, непривычно тихая и восторженная, удалилась с драгоценным пузырьком в сумочке, Нюрка начала приходить в себя.

Что это на нее нашло?

Уверенность сидела на диване, болтала ногами на манер панка Инока и посмеивалась. Уверенность знала, что поселилась надолго.

И впрямь, теперь Нюрка точно знала ответы на многие вопросы. Таисии Георгиевне просто жизненно необходимо подарить невестке на день рождения импортные сапоги «Salamander»! Дорого? Выбирайте, дорогуша, что вам дороже: мир и согласие в семье или сапоги для Даши! Венец безбрачия, говорите? Ну, венец мы вам, голубушка, снимем, это пустяки (тем паче, что никакого венца на голубушке и в помине нет) — но и вам, Оксана, необходимо быть активнее. Вот, возьмите адресок. Очень, очень перспективный клуб, где вы наверняка сможете познакомиться… Помилуйте, Яков Самуилович, разве это проблемы?! Вот у Дениса Аркадьевича — проблемы. Как, вы не знаете Дениса Аркадьевича? Сейчас я вам расскажу, и вы забудете об этих глупостях!.. Порча? Сглаз? А ну прекратить скулёж! Да-да, это я вам говорю! Грубиянка? Зато честная. Нет на вас ни порчи, ни сглаза. Вы не доверяете мнению специалиста? Тогда убирайтесь вон! Ах, доверяете? И никаких «просто»! Или доверяете — или нет. Вот и чудненько.

А теперь слушайте меня внимательно…

В принципе, Нюрка прекрасно знала цену своим чудесам. Цена оставалась прежняя: пшик с маслом. Но если раньше она действовала по принципу «хуже не будет, а поможет — хорошо», то теперь… О-о, теперь она была убеждена: поможет! обязательно! — и передавала эту убежденность клиенту.

Словно вирус уверенности кипел в Нюрке Гаврош, заражая всех вокруг.

— Бим, побрейся, что ли…

Это была их старая клоунская игра. Жили-были Бим и Бом, два веселых буффа… По идее, муж сейчас должен был, скорчив смешную гримасу, ответить глупой репризой вроде «Как прикажете, мэм Бом!» или «Лениво мне, Бомка!». Нет, не ответил. Вяло махнул рукой, словно рассекая духоту, и задремал в кресле. Жирная августовская муха ползала по спинке кресла, рядом с мужниной щекой, поросшей неопрятной седой щетиной. Беда, подумала Нюрка. Совсем беда.

В голову лезла полузабытая песенка:

«Бом увел жену у Бима, ненавидит Бома Бим…»

Беда с мужем явилась на свет ровесницей Нюркиных успехов. Погодки, можно сказать, друзья детства. Вечный лидер в семье, что было непросто, учитывая характер Анны Павловны, муж в одночасье скис и опустился. Бодрый, подтянутый, обаятельный, хохмач и душа общества, он вдруг из разряда «настоящих мужчин» перебрался в унылую шеренгу старичья. Казалось, его тяготит востребованность жены. Ездить по деревням он перестал, редкие приглашения на утренники и школьные праздники отвергал. Голубовичи пригласили тамадой на свадьбу младшенькой — сказался больным. Когда к Нюрке приходили клиенты, отсиживался в спальне, бездумно листая газеты. На финансовом положении семьи это не отразилось: Нюрка сейчас зарабатывала за двоих, и курицу можно было легко купить в магазине, а не везти из Волчьих Дундуков, от глухой бабки Зины, которой «у грудях полегчало».

— Бим… побрейся, а?…

Еще он стал закладывать за воротник. Сперва тайком, а дальше открыто. Хуже нет, когда пьет человек с крепкой головой. Такому больше надо, чтобы рухнуть наповал. В минуты притворной трезвости, когда муж старался не подать вида, что последние сто граммов были лишними, Нюрка ловила на себе его взгляд исподтишка. Ты же шарлатанка, говорил взгляд. Ты — рыжий Бом. Почему они верят тебе, а не мне? Почему они вообще верят?!

Я — Нюрка Гаврош, отвечала она таким же молчаливым взглядом.

Я не знаю.

Врать было трудно. Конечно, знала. Ночь, Грековская 38, «Харизма Ltd»…

Анна Павловна теряла мужа. Теряла живого, еще не очень старого, родного человека. Сколько раз она предлагала своему Биму умыть его через дверную скобу? Отшептать от порчи? Снять сглаз и дать попить травок? Не сосчитать. Муж молчал и смотрел.

Так смотрел, что лучше бы отвернулся.

— Не буду я бриться. Незачем.

В сердце Нюрки закипел чайник. Огромный синебрюхий чайник со свистулькой, давным-давно забытый на огне. Пар ударил в рассудок, ошпаренные мысли кинулись наутек. Свисток оглушил, забил уши ватными пробками. Бешеная, кипящая, маленькая женщина шагнула к креслу:

— Ах ты…

Смысл был сейчас неважен. Муж оторопел, машинально вставая навстречу этому хриплому, бессмысленному, страшному выдоху. Выше Нюрки на голову, широкоплечий, он выглядел в этот момент сутулым и пришибленным недорослем.

— Подойди к окну. И гляди в оба.

Хлопая дверью, сквозняком летя через подъезд, в домашнем халате выскакивая во двор, Нюрка чуяла, что Бим стоит у окна. Спиной чуяла. Позвоночником. И чайник в сердце надрывался парным свистом. Если бы она хоть понятие имела, что собирается делать…

— Нюрочка? Доброе утро…

Соседка Вероника выгуливала древнего пуделя Артемона. Патриарх собачьего рода, Артемон давно пережил свой век, и это знали все. Ходить пес мог плохо, с лестницы его сносили на руках, а по двору водили, прихватив под брюхом специальным полотенцем, поддерживая за поводок и дополнительную опору. Иначе ноги не держали бедную собаку. Клочья белоснежной в прошлом шерсти вылезли, обнажив младенчески-розовые проплешины.

Пудель тряс головой, равнодушный ко всему.

— Здравствуйте, Верочка. Привет, Артюша!

Нюрка присела рядом с псом. Легко погладила лысеющую голову, заглянула в печальные собачьи глаза. Безумие, бред психопата, но из влажной глубины на нее смотрел уходящий муж. Шарлатанка, смотрел он. Почему они верят тебе, смотрел он. Да, я здесь, у окна, торчу как дурак. Ну и что?

Чайник взорвался вместе с сердцем.

— Пойдем гулять, Артюша? — тихо спросила Нюрка Гаврош, чувствуя, как из нее во все стороны летят синие стальные осколки, как освободившийся ухарь-свист пригибает деревья во дворе. — Гулять, а? Верочка, давайте я с ним пройдусь…

Во дворе еще долго вспоминали, как умирающий пудель Артемон, заливисто лая, носился за ведьмой Нюркой от гаражей к песочнице, от забора до подъезда, и, глядя на это небывалое зрелище, психопат-ротвейлер Дик обмочился от страха.

Вернувшись домой, она застала мужа у окна.

— С завтрашнего дня начинаешь помогать мне с клиентами, — задыхаясь, бросила Нюрка в родную спину. — Я одна не справляюсь. Понял, Бим?

— Понял, Бом, — ответила спина.

Муж пересек комнату, мимоходом прижался к Нюрке плечом и отправился в ванную.

— Бом, куда ты дела мою бритву?! — через минуту заорал он. — Вечно у тебя ни арапа не найдешь…

Она шла в магазин за продуктами и улыбалась. Все было хорошо. Муж очухался, сейчас с клиентом работает — любо-дорого посмотреть. Погода была праздничная, солнце подмигивало с неба, прохожие улыбались обаятельной маленькой женщине. Сейчас купим сыра, пряного «Радамира», муж этот сыр любит, майонез возьмем «Европейский», зелени, и такие сырные трубочки сварганим — пальчики не оближешь, а с локтем откусишь!

— Какие люди! На ловца и зверь бежит…

Сегодня гребень у Иннокентия был синий в лимонную крапинку.

— Анна Павловна, ты бы в офис заглянула… Разговор есть.

— Опять в полночь?

Хорошее настроение стремительно таяло, как пломбир на сковородке.

— Зачем в полночь? В отличие от посторонних лиц, сотрудников мы принимаем с десяти до семнадцати по будним дням. Обеденный перерыв с часу до двух. Надеюсь, повесткой вызывать не придется? Покеда, бабанька!

Иннокентий подмигнул Нюрке, подражая Шарапову из «Места встречи…», и двинулся дальше походкой развинченного киборга.

В глазах потемнело — то ли солнце за тучку зашло, то ли ясность бытия по затылку шарахнула. Дура ты, Нюрка, ох, и дура! Простофиля распоследняя. Зарегистрировали, говоришь? В базу внесли? И с тех пор пруха тебе пошла косяком? Верно говоришь, как на исповеди. А думала ли ты, глупая баба, чем за фарт свой, за везение-наитие платить станешь? Что этот ковен, или как его, с тебя имеет? Какие налоги за хлопоты берет, какой валютой?! Пожалуй, неспроста твой благоверный захандрил, расхворался, запил, уж и на тот свет одним глазом косить начал. А ты поперек пошла.

Перебежала дорожку.

Чай, за полтинник перевалило, пора бы и умишком кой-каким обзавестись. Ведь известно: «Ежели в каком месте чего прибавится, то в другом непременно убавится». Ломоносов, кажется, сказал. Со школы запомнилось.

Выговор влепят? С занесением? Премии лишат?

Ой, вряд ли! Не та контора.

Никогда ни в Бога, ни в черта, ни в сглаз-приворот, ни в рога-копыта не верила, а тут аж испарина прошибла. Ноги подкосились; хорошо, скамеечка рядом оказалась — рухнула не нее Нюрка, глаза закрыла, сидит, отдышаться не может. Мысли в голове тараканами бегают, мечутся, выход ищут.

Не отдам.

Мужа не отдам.

Сама вляпалась, сама и расхлебаю.

Брать такси она не стала. На престарелом, дребезжащем трамвае добралась до цирка, оттуда долго шла пешком, успокаивая нервы. Казенные пятиэтажки, в народе именуемые «хрущами», в этом районе города мирно соседствовали с частным сектором, где, в свою очередь, роскошный особняк с презрением топырил балконы над косой развалюхой.

День был серый, как тамбовский волк.

Свернув на Грековскую, Нюрка замедлила шаг. Автозаправка. Дом под снос. Какой-то завод, огороженный бетонным забором с «колючкой» по верху, клином уходит вглубь, в невидимые, гулкие пространства. Частный стоматологический кабинет доктора Артемчу-ка. Над входом — зуб в соломенном канотье приплясывает на кривых, мощных корнях. Счастливая улыбка зуба доверия не вызывала. Ага, вот и номер 38.

Двор выглядел скучно, дом выглядел скучно. Вишневый запах хорошего табака в коридоре испарился, вместо него пахло пригоревшей манной кашей. Постучавшись и дождавшись ответа, Нюрка вошла в знакомое помещение.

— Здравствуйте, Анна Павловна, — сказал клерк за японским столом. Строгий костюм с маленькими, полувоенными лацканами, шелковый галстук, манжеты ослепительно белой рубашки схвачены запонками с агатом. На голове — фетровая шляпа. Хоть сейчас бери на рекламный щит «Мы приумножим ваши сбережения!».

— Добрый день…

Нюрка обращалась в основном к знакомой бегемотихе Валюхе, на всякий случай игнорируя строгого клерка. Но клерк не стерпел, сдернул шляпу, хлопнул фетром о столешницу и заорал обиженным козлетоном:

— Нюрок! Подруга дней моих суровых! Ты чего, блин?! Забурела?!

— Инок?!

Знакомый гребень убил все сомнения.

— Для тебя, подруга, Иннокентий Иннокентьевич. В лучшем случае — Кеша. А и впрямь встречают по одежке…

— Кончай балабонить, — одернула блондинка шута горохового. Глядя на Валюху, Анна Павловна вдруг поняла обострившимся чутьем, кто здесь главный на самом деле. Главный, несмотря на жирные телеса, кукольное личико и безвкусное платье с рюшами. Легко встав от компьютера, блондинка буквально пролилась между столами, по пути отвесив подзатыльник бывшему панку, и оказалась перед гостьей.

От Валюхи тянуло такой приветливостью, таким искренним благорасположением, что Нюрка машинально заулыбалась, и каждый ее зуб, включая протезы, также заулыбался отдельной улыбкой, словно на вывеске стоматолога Артемчука.

— Вы ценный работник, Анна Павловна. Мы очень довольны вами. Замутить человека, не расположенного к обволакиванию, особенно члена семьи — не каждый способен на это даже после курсов повышения квалификации. Мои поздравления.

— Замутить?!

— О, простите! Профессиональный жаргон. Скоро вникнете и станете говорить на сленге ковена похлеще меня. А пока мы хотели бы предложить вам работу по совместительству.

— Как мне в свое время! — гордо надулся Инок, став похожим на индюка. — Валюндра, кофейку сочинить?

— Поверьте, Анна Павловна, это увлекательное и высокооплачиваемое дело. Учитывая, что ваш труд на сей раз будет финансировать «Харизма», а не скупердяй-клиент…

Когда кофе был выпит, комплименты окончательно расточились, а суть будущей «работы по совместительству» выяснилась, она решилась.

— Я хотела спросить. Поймите правильно, это очень важно для меня. Скажите… Зачем я вам понадобилась?

Валюха рассмеялась, как мать, в сотый раз отвечающая ребенку-почемучке:

— Все это спрашивают, Анна Павловна. Все, до единого человека. А я, честно говоря, хотела бы узнать другое. Почему вы стремитесь залезть подаренной игрушке в нутро, разломать, испортить и потом счастливо заявить: «Я так и знала!». Даже если при этом выясните, какой доход получил с продажи игрушки магазин, какую прибыль получил завод-производитель…

— Нет, всё же… Деньги? Вы не попросили и копейки с моего рубля. Идею розыгрыша я давно отвергла. Что же такого я принесла в ваш колхоз? У меня ничего нет… у меня ничего не было…

— Уверена, Нюша? — необидно хмыкнул Инок. — Или прибедняешься?

— Уверена. Я обычная честная шарлатанка. Ну, обаяние. Напор и контактность. Опыт общения с самой разной публикой… жизненный опыт…

При каждом ее слове Инок бросал кусочек рафинада в кружку с горячей водой. Когда Нюрка закончила, он помешал в кружке ложечкой и отхлебнул приторно сладкой воды.

Блаженно зажмурился, словно нектар пригубил.

— Вслед за жабой в чан живей сыпьте жир болотных змей, — забормотала Валюха безумным шепотом, и Нюрку пробрал озноб, — зев ехидны, клюв совиный, глаз медянки, хвост ужиный, шерсть кожана, зуб собачий вместе с пястью лягушачьей…

Она прервала монолог, громко вздохнула и подытожила с безраздельной скукой:

— Чтоб для адских чар и ков был отвар у нас готов… «Макбет», акт IV, сцена первая. Три ведьмы у котла. Нет, не пугайтесь, Анна Павловна, ведьмы не по нашему профилю. Что, говорите, у вас было? У вас, рядовой сотрудницы «Харизмы Ltd», общества с ограниченной ответственностью и безграничными амбициями? Что вы положили в общий котел? Вместе, значит, с пястью лягушачьей? Думаю, не так уж мало. Вот оно и вернулось сторицей.

— Вы альтруисты? Не верю!

— Правильно. И всей харизмы, которая кипит в нашем общем котле, не хватит, чтобы убедить вас в этом. Но на остальное…

Блондинка наклонилась к собеседнице, и Нюрка еще раз почувствовала, как легко попасть во власть этой бегемотихи, если Валюха того захочет.

— На многое хватит. Вы уж поверьте. На очень многое. И вам, и нам, и кое с кем поделиться останется. Просто помните: обаяние плюс обаяние — это не два обаяния. Обычно куда больше выходит. Такой уж странный товар. Или, если угодно, средство производства.

— Можно еще кофе? — попросила Нюрка.

— Моя лечебная практика проходит по тонкой, едва различимой грани между знахарством и официальной медициной. Как народные целители в прошлом, я снимаю порчу и сглаз; как современные профессионалы-медики, ставлю диагноз…

— У нас звонок от слушателей! — голос ведущей радиоканала «Сегодня» лучился радостью. — Представьтесь, пожалуйста! Вы хотели что-то сказать целителю Парамону?

— А ты азартен, Парамоша…

— Что? — бас целителя треснул, сорвался в нервный шепот, едва не опрокинув второй микрофон. — Что вы имеете в виду? Почему вы меня преследуете?!

— В ковене пропишись, доктор Айболит. По месту жительства. И не тяни. Это тебе не радио, у нас всякое лицо на виду.

— У нас кончается время эфира…

— Диагноз ставишь, Парамон? А я клизму ставлю. На два литра, с вазелином и конопляным маслом. Очень способствует при сильных запорах. Ты целитель, ты в курсе. Адью!

Нюрка Гаврош положила телефонную трубку и с удовлетворением откинулась на спинку кресла. Парамон, конечно, дурак и шарлатан. Но обаяния — уйма. Зубодробительное, можно сказать, обаяние. Она минутку подумала, не перебрала ли с финальным «Адью!», и наконец решила, что в самый раз.

Надо было хорошенько отдохнуть.

Предстояла неделя трудной работы с Парамоном.

Проданная душа

— Душу продай, а? — проникновенно попросил черт.

Клим тоскливо поглядел на монитор. Цветная рогатая рожа, заполнившая весь экран, ласково улыбалась. Рука Клима потянулась к кнопке «Reset».

— Не поможет, — теперь голос черта был полон сочувствия. — Все равно появлюсь. Даже если диск отформатируешь. А выбросишь компьютер, переселюсь в холодильник. Устраивает?

Клим представил себе подобную перспективу и затосковал. Черт же, почуяв слабину, устремился в атаку.

— В церковь можешь не ходить, предупреждаю сразу. Святая вода через монитор не действует, крест тоже. А священнику я просто покажу язык.

Язык был немедленно продемонстрирован самому Климу. Того передернуло.

— Ладно тебе! — черт хмыкнул. — Ты же деловой человек, совладелец фирмы. Оцени ситуацию! Тебе повезло — купил не просто компьютер, а компьютер с выигрышным лотерейным билетом.

— С тобой, что ли?

Клим прикинул, откуда рогатый знает о его фирме. Наверняка все файлы прочел! А это уже совсем худо.

— Со мной, со мной! — обрадовался черт. — Ну, как насчет души-то?

Черт и вправду был куплен вместе с компьютером. На прошлой неделе Клим специально заехал в областной центр, чтобы отыскать — не черта, конечно — машину по вкусу. Отыскал в огромном фирменном салоне, белом, словно упомянутый чертом холодильник. Дивчина в отделе выдачи, заполняя бумаги, как бы ненароком поинтересовалась: «Со всем покупаете?». Естественно, Клим услышал «совсем», естественно, ответил: «Да»…

Поясняя эти обстоятельства, черт ласково улыбался. Отчего бы ему не улыбаться? Клиент честно ответил на извечный вопрос-ловушку, остальное уже было делом его, рогатого, техники.

На четвертый день это дошло и до Клима. Итак, теперь он обзавелся чертом — персональным, как и компьютер. Рогатый не безобразничал, вирусов не напускал и даже позволял работать. Зато теперь каждое включение машины сопровождалось все тем же деловым предложением.

— А чего взамен? — поинтересовался Клим, постаравшись вложить в вопрос весь свой запас иронии. И тут же понял, что ошибся, причем непоправимо. Ему часто приходилось вести деловые переговоры, и Клим знал, как опасно проявлять любой интерес.

Черт отозвался мгновенно:

— «Форточки-миллениум». Лицензионные. Плюс бесплатный интернет. Выделенку поставлю.

Палец Клима лег на «Reset», и рогатый тут же обиделся.

— Шуток не понимаешь?

Клим понял, что влип. Переговоры, кажется, уже начались.

Он вернулся в родной город два года назад. Коллеги по бизнесу посмеивались и руками разводили, не понимая, как можно променять огромный мегаполис на глухой райцентр с его тремя школами и мебельной фабрикой. Прожигать заработанное лучше на Багамах, а серьезные дела в таких Тьмутараканях не делаются.

Клим так не считал. Начал он с того, что купил упомянутую фабрику. На паях, конечно.

Через год смеяться над ним перестали.

Но деньги, не очень большие, однако позволившие Климу быстро развернуться, все-таки не были главной причиной его странного поступка. Он очень любил свой город, откуда уехал шестнадцатилетним поступать в университет. Все годы хотел вернуться.

Вернулся. И очень скоро понял, что ошибся — точно так же, как и с компьютером.

— «Феррари» не предлагаю, — уже вполне серьезно заявил черт. — Ездишь ты с шофером, сам не гоняешь. Но можно «Бугатти». Штучный, в мире всего пять экземпляров. Твой — пятый.

Клим поглядел на рогатую рожу не без интереса. От «Бугатти» он, положим, не отказался бы…

Но не такой же ценой!

Из-под нижней границы экрана появилась волосатая когтистая лапа. Послышался скрип — черт энергично скреб себя между рогами.

— Ладно! Теперь без шуток. Пакет акций двадцати ведущих фирм мира. О сумме договоримся. Говорю сразу: чем она больше, тем быстрее завершится сделка. Понимаешь, о чем я?

Клим кивнул, чем раззадорил рогатого еще сильнее.

— Сейчас открою директорию, там файлы с расценками. Эконом-пакет — десять лет…

— Стой!

Клим понял, что дела плохи, и сразу нажал на «Power».

Дела и вправду были так себе. Деньги шли, бизнес расширялся, но радости не приносил. Точно так случалось и прежде. Хлопец из дальнего райцентра со свежим университетским дипломом с головой окунулся в Мальстрим, разверзшийся на месте сгинувшей навеки прежней правильной жизни. Первые «пирамиды», первые акции, первые бессонные ночи с пистолетом на туалетном столике. Выжили и выплыли не все. Климу просто очень повезло.

Несколько лет сумасшедшей гонки — то в большом городе, то вообще за границей — обернулись черной депрессией и отчаянными попытками отвести от виска пистолетный ствол. Родной город казался Палестиной, Землей Обетованной. Память детства: парк возле маленькой речки, шумная автостанция, запах весенней земли…

Парк оказался на месте, автостанция тоже, апрельская земля все так же отчаянно пахла, и голубое весеннее небо по-прежнему сводило с ума.

Но все стало другим. И прежде всего — город.

Клим вышел во двор, зябко повел плечами, пожалев, что не накинул куртку. Начало апреля, вечер, еще три дня назад летали белые мухи. Но возвращаться в пустой дом, где можно поговорить только с чертом, не хотелось.

Дом достался Климу в наследство — родители так и не дождались его возвращения. Без них стало пусто, как и без одноклассников, разнесенных ветрами по всему свету. Те, что остались, смотрели косо, изредка просили в долг.

Города детства уже не было. Райцентр оказался таким же мегаполисом, только меньше, грязнее и скучнее. И люди в нем были подстать городу. Даже еще хуже.

Клим помотал головой, отгоняя скверные мысли. Обычно черти входят в комплект с белой горячкой, его вариант еще провальней. А может, совсем наоборот? В конце концов, переговоры еще не сделка.

Кроме того, с нечистой силой можно общаться не только с помощью креста.

Он улыбнулся — впервые за целый день, вышел на улицу, сорвал с ближайшего дерева маленькую веточку с уже клейкими почками и быстро вернулся в дом.

Веточка была пристроена прямо перед монитором.

— Продолжаем? — радостно воскликнул черт, только появившись на экране, но тут же сморщил рожу.

— Ой…

Теперь можно было и рассмеяться. Странно, у Клима резко улучшилось настроение.

— Надо бы профессору написать, жаль, адреса не знаю. Опыт in anima vili. Осины боятся не только упыри. Доказано!

Рогатый пожевал черными губами, попытался улыбнуться.

— Зачем же так?

— Визитная карточка города! — весело пояснил Клим. — В Киеве — каштаны, в Одессе — акации, а у нас…

Он кивнул на веточку. Действительно, по давней традиции улицы райцентра (прежде — уездного города, еще раньше — казацкого села) были засажены именно осинами. До покупки нового компьютера Клима это очень удивляло.

— Будто не знаю, — так и не улыбнувшись, буркнул черт. — Всем нашим в этих местах, между прочим, день за три считается. И то добровольцев не найдешь… А ты о каком профессоре говоришь?

Клим был доволен. Кажется, первый раунд остался за ним.

Профессор, носивший совершенно невероятную фамилию Химерный, преподавал на их факультете историю. Специальность, ради которой Клим поступил в университет, была дальше от Клио, чем черт от алтаря, но Химерный Профессор, как прозвали его студенты, умел заставить себя слушать. Огромный, громогласный, невероятно ироничный, он приводил первокурсников в настоящий шок. Не понимая, зачем это нужно, они все же коротали вечера в библиотеке, конспектируя «Повесть временных лет» и заучивая наизусть строфы «Энеиды» великого Ивана Котляревского.

Любое к отчизне дэ героить,

Там сыла вража не устоить,

Там грудь сыльниша од гармат.

«Энеида» Котляревского, которую профессор использовал как пособие по изучению казачества, и привела первокурсника на спецкурс по украинскому фольклору, читаемый все тем же Химерным. Тут уж Клим увлекся не на шутку. Не только фольклором, конечно. Прошлое, так мало напоминавшее о себе в огромном городе, вдруг встало перед студентом, словно Вий перед Хомой. Пугающее, но так и зовущее: «Взгляни!».

На исторический факультет Клим не перевелся, но с Химерным Профессором общался до четвертого курса. Потом тот исчез. Почему и куда, Клим так и не узнал.

Осина — мелочь. Из лекций, а потом и бесед, студент запомнил куда больше. Возможно, это и стало одной и причин, заставивших Клима в конце концов вернуться домой. Под голубым весенним небом земля казалась роднее. Но вместо Вия прошлого его встретило совсем иное.

— Осина, значит, — кивнул черт, так и не дождавшись ответа. — Ладно, симметричный контрудар. С твоей документацией я ознакомился прямо тут, прочитал с жесткого диска…

Пауза, очевидно, требовалась для того, чтобы Клим осмыслил сказанное.

Он осмыслил.

— С долгами ты, конечно, расплатился бы, — черт дернул пятачком, словно принюхиваясь. — И то, что последняя сделка сорвалась, еще не беда…

Пора было давить на «Power». Не просто давить — выдернуть вилку из розетки, грохнуть системный блок о паркет. Только что толку? Завтра он откроет холодильник…

— Но вот твои партнеры… С одним ты поссорился, и он, кажется, не прочь тобой позавтракать.

На этот раз рогатый облизнулся. Клим успел заметить черные пупырышки на самом кончике языка.

— И позавтракает. А второй партнер… Уточним — партнерша…

— Заткнись! — тихо, но четко проговорил Клим.

— Зачем же так? — рогатый удивленно моргнул. — Можешь просто выключить машину. Ах, не выключаешь? Тогда смотри!

Рожа исчезла. Вместо нее по экрану поползи цветные снимки, как на старом диапроекторе. Клим вгляделся, и ему стало плохо.

— Когда истекает срок ультиматума? — из динамиков послышался сочувственный вздох. — Подсказать? А ты смотри, смотри! С этой дамой тебе придется пойти в ресторан, потом она отвезет тебя на своей «Вольво» домой. Там у нее сауна, маленькая такая. Фотографии, кстати, именно оттуда.

«Даме», а точнее компаньонше Клима Галине, было за пятьдесят. Фотографии ясно показывали, что она не зря покупала одежду исключительно в Париже.

— Выводы! — черт вновь продемонстрировал когтистую лапу и принялся загибать пальцы. — Первое. С деньгами плохо. Второе. Партнеры не помогут и, скорее всего, пожертвуют именно тобой. И третье…

— Заткнись, — повторил Клим уже без всякой надежды.

— И третье, — рогатый повысил голос. — Чтобы выкрутиться, ты скоро отправишься в упомянутую сауну и станешь ублажать даму, тоже упомянутую. Рассказать, как это будет? Между прочим, не поможет, мужчины ей надоедают в лучшем случае через месяц…

Палец наконец-то смог надавить на нужную кнопку.

Второй раунд явно остался за чертом.

На главной улице было темно. Фонари, поставленные ради полувекового юбилея революции, намертво погасли к ее семидесятилетию. Светили лишь огни баров — в последние годы их открывали на каждом шагу. Клим, человек деловой, был уверен, что почти все эти «точки» прогорят, но вышло иначе. Огни вывесок по-прежнему светили, за столиками кучковались безвкусно одетые хлопцы и девочки с безумными глазами.

Наркотиками торговали почти в открытую. Девочки с безумными глазами охотно садились в иномарку за один «корабль» с коноплей на борту.

Клим вспомнил, как Химерный Профессор со смаком повествовал о том, чем был справжний казацкий шинок. Он вообще не спешил говорить серьезно. Что ели, как пили, где гуляли — и лишь потом, словно нехотя, о главном.

— Вы считаете, что жизнь тогда была лучше? — не выдержал Клим, когда о главном все-таки поговорили. — И люди лучше? Мы все «славных прадедов великих правнуки поганые»?

Профессор нахмурился, качнул седоватой головой.

— Нет, хлопче, не все так просто. Кому-то без телевизора и рай не рай. Каждый ищет в жизни свое. Тогда… Тогда людей было меньше, значит, каждому доставался целый валун, который ему приходилось нести до самой смерти. Сейчас кирпичиком обходятся. Груз большой — но и награда большая. Потому и ели-пили всласть, и жизнь была вкуснее. Понимаешь? А телевизор… Кто спорит, нужная вещь, но поглядел бы ты настоящий вертеп, из тех, что киевские студенты ставили!..

— Дядьку! — иззябшая на вечернем ветру малолетка подбежала к Климу. — А повеселимся, дядьку! Десять «баксов» за час… Ой!

«Ой!» — потому что узнала. Дочь соседки, запойной пьяницы, продавшей даже двери от хаты.

Дивчина отбежала, но недалеко. Мол, не проговоришься же ты, дядько Клим! И я, если чего, молчать буду. Сочтемся, свои ведь люди!

Клим вдруг подумал, что хорошо бы поговорить с профессором. Тогда, в пору их знакомства, настоящая жизнь уже давала трещины. Многие радовались, ожидая невиданных перемен, но Химерный лишь хмурился. На прямой же вопрос предлагал список книг по истории любой революции, хоть Французской, хоть той, что ближе.

Дома возле главной площади все еще белели предвыборными плакатами. Климу тоже предлагали избираться, причем сумму за место в городском совете просили просто пустяковую.

Он постоял возле сырой речки, долго смотрел на уродливый железный мост, напоминавший пляжный лежак, глядел в привычное звездное небо.

Его город, его земля…

А что сказал бы пращур, усатый и чубатый, расскажи ему Клим о своих бедах? Мол, чего выбрать, диду? Душу черту продать — или пойти в наложники к злобной дуре-бабе? А может, плюнуть на все, закинуть за плечи котомку, побрести битым шляхом, распевая «Лазаря»?

Он представил, каким мог быть ответ, и глубоко вздохнул. Ничего, впереди третий тайм!

— А почему все-таки кровью? — поинтересовался Клим, не отводя взгляда от монитора.

По экрану ползли буквы, огромные, словно весенние жуки. При работе с важными документами Клим всегда ставил четырнадцатый кегль.

Веточка осины сиротливо лежала на полу.

Из динамиков хихикнуло:

— Не только из престижных соображений. Хотя, признаться, впечатляет. Дело в другом. Кровь клиента обеспечивает автоматическое выполнение контракта с его стороны. Допустим, подошел срок, а несознательный клиент укрылся в культовом сооружении.

— Извлечете? — Клим нажал на «Page Down», гоня текст дальше.

— Не то слово! — в голосе черта звенело торжество. — Более того, всякое нарушение соглашения приводит к тому же. Скажем, клиент обязался не вступать в церковный брак. Стоит ему сказать батюшке «да» — и вж-ж-жик! Контракт прерван, а в нашем заведении досрочно обеспечивается новое место с предоставлением всего комплекса услуг.

— Угу.

Стрелочка «мыши» коснулась крестика в правом верхнем углу экрана. Буквы исчезли, сменившись ухмыляющейся чертовой рожей.

— Эконом-пакет? — рогатый извлек из пустоты толстую пачку бумаг в красном файле. — Советовал бы — и весьма. Бонусы приличные. Перед началом действия контракта клиенту обеспечивается интимный ужин…

Теперь вместо файла на экране был огромный аляповатый каталог с фотографиями. Первой шла зубастая Бритни Спирс.

— Десять «баксов» за час, — буркнул Клим, и каталог исчез.

— Экскурсии и туры, — неунывающий черт уже демонстрировал глянцевый веер проспектов. — Все уголки мира. Рекомендую экстрим-тур в Непал…

— Экстрим-тур! — резко перебил Клим.

Рогатый замер, боясь спугнуть клиента. Тот хмыкнул:

— Сюда! В этот город. На двести пятьдесят лет назад!

Перед тем как включить компьютер, он тщательно перелистал подарок профессора — желтый пузатый двухтомник Олексы Воропая «Обычаи нашего народа». «Память! — строго сказал тогда студенту Химерный. — Память — наша сила, хлопче!»

Клим всегда серьезно готовился к переговорам.

Черт выключил мобильник, тряхнул когтистой лапой, испаряя черную трубку.

— Там согласны. Одни сутки — с гарантией возвращения. Нужен отдельный контракт. Вставь дискету.

Клим достал из распечатанной пачки новенькую дискету «Verbatium», не глядя отправил в дисковод. По экрану вновь поползли буквы-жуки.

— Носитель информации не уничтожать, — комментировал рогатый, — не терять, не дополнять содержания. В случае нарушения контракт прерывается автоматически. По истечении суток дискета обеспечит успешное возвращение… Все! Включай принтер.

Перед тем как проколоть палец, Клим долго протирал иглу одеколоном. Вату и пластырь он приготовил заранее.

За калиткой его встретила тьма. Настоящая, густая, плотная на ощупь. Клим тронул губами холодный вязкий воздух.

Где-то вдали залаяла собака.

Страха не было, лишь под ложечкой немного ныло, как перед каждой важной сделкой. Нет, не так! Подобное он чувствовал на экзамене, бросая первый взгляд на взятый со стола билет.

Клим улыбнулся.

Улица исчезла вместе с домами и асфальтом.

Так и должно быть, в те далекие годы жили еще за рекой. Интересно, мост уже успели построить?

Клим огляделся и, определив направление, двинулся в сторону еще не существующего парка. Правая рука скользнула в карман, отозвавшийся металлическим звоном. Не обманул рогатый — мелочи, серебряной и медной, было полным-полно. А вот переодеваться Клим не стал. Японская куртка, костюм от Воронина, итальянские туфли. Экс-трим так экстрим!

Карту с разъяснением маршрута он бы взял, но с этим у черта вышла промашка. Кажется, рогатый был изрядно смущен.

Дискету с гарантией черт положил ему в карман лично. И сам же проверил, чтобы другой, подобной, Клим с собой не захватил. Предусмотрительный, вражина!

Парк оказался на месте, конечно, не парк еще — рощица. Клим сразу же нашел городскую достопримечательность — тысячелетний дуб. Слегка помолодевший патриарх выглядел столь же внушительно.

«Привет!» — сказал ему Клим и направился к реке. Только бы не ошибиться с мостом…

— И жили тогда трудно, — соглашался со своим студентом Химерный Профессор, — и Чужая Молодица, считай, за плечами стояла, и пенициллина не было. Все так, хлопче! А вот боялись меньше. Дивно? Не так и дивно, если подумать. Крепкими росли наши предки. Если смеялись, то до упада, а если уж гневались — столешницы кулаком расшибали.

— Нас бы они и на порог не пустили! — вздыхал первокурсник Клим. — На костер бы потащили, как того янки Марка Твена.

— Вот и нет, — профессор усмехался в густые усы. — Или не помнишь, хлопче, как на Сичи было? Горилку пьешь, в Бога веруешь — пишись в какой хочешь курень. В человеке тогда главное различить старались, в душу глядели, не на одежду. А прижились бы мы? Это и я узнать не прочь.

Мост оказался на месте — новенький, деревянный, еще пахнущий стружкой. За ним в густых вечерних сумерках не без труда различались неясные контуры приземистых хат.

Значит, и в этом не обманул рогатый. Казацкое село в полторы сотни домов, знаменитый на всю Малороссию шинок, ветряные мельницы на околице…

И тут его пробило морозом. Клим наконец-то осознал, куда попал.

Первый шаг по деревянному настилу гулко отозвался в ушах. Ничего не случилось, и Клим занервничал. Пора бы!

Второй шаг. Ничего.

Клим не выдержал, резко махнул рукой:

— Меняться хочу!

Странные слова эхом ушли за реку. И снова — ничего.

— Мостовой! — повысил он голос. — Или заспался?

Где-то совсем рядом послышался тяжелый вздох. Мостовой соткался прямо из черного воздуха — кряжистый, покрытый шипами, неотличимый от «импа» из игры DOOM.

— Чего тебе, козаче?

— Службу забыл? — Клим шагнул вперед, нахмурился. — Раз Мостовой, значит, давай меняться! А не то принесу ведро святой воды, окроплю тут каждую доску и тебя, морда нечистая, не помилую!..

— Пышный, вижу ты, козаче, — Мостовой не без опаски поглядел на гостя. — Первый раз не я предлагаю, мне предлагают. Или ты из запорожцев?

Клим расправил плечи, представив, что за ним наблюдают его прежние коллеги. Это вам не японцам табуретки клеенные продавать!

— Поменяешь мне вот чего…

— Нет! — стонал «имп». — Пощади, козаче! Жупан твой немецкий сменяю, каптан… Самый лучший дам, даже без дыры в спине. Сам зашью! Или чоботы…

Не умел Мостовой вести деловые переговоры. Ой, не умел!

— А не поменяешь если, вражья морда, по всей округе ославлю. Мостовой от обмена отказался! На все пекло срам. Мальцы голопузые приходить станут, на мост плевать. А дойдет до твоего Люципера? Закрутит он тебе хвост узлом голландским…

— Твоя взяла, козаче, — Мостовой удрученно кивнул. — Видать, не просто запорожец ты — характерник!

Бедный «имп» не читал Олексу Воропая.

Шинок нашелся сразу. Ошибиться мудрено: все хаты в два оконца, эта же — во все шесть. И крыльцо повыше, и коновязь вдоль улицы тянется, а у коновязи гривастые красавцы скучают, хозяев ждут.

Окошки светились. Клим ступил на крыльцо.

Почему именно в шинок, он и сам не знал. Не иначе вспомнились фильмы про лихих ковбоев. Куда приезжий первым делом заглядывает? Не к шерифу же! И вечер уже, если есть где народ, так здесь.

Клим осторожно открыл дверь. Изнутри пахнуло теплом и крепким духом чеснока.

— А поворотись-ка, сынку! Экий ты смешной! Где жюстокор покупал, не в городе ли Париже на ярмарке, что у Нового моста?

Огромный козарлюга сам себя шире, чубатый и седоусый, шагнул навстречу.

Что такое «жюстокор», Клим не знал. Оставалось одно — поздороваться:

— Вечер добрый всем!

Надо было бы еще и шапку снять, но таковой не захватил.

— И тебе добрый, немчин залетный! — козарлюга без всякого стеснения оглядел гостя с ног до головы. Еще трое, такие же чубатые, но с черными усами, подтянулись сзади. Климу вновь вспомнились ковбойские фильмы. Сейчас бить станут.

— Или горилки выпить решил в шинке православном? — грозно нахмурился седоусый. — Так и быть, нальем. Только уговор — стерпишь удар мой, не прошибешь дверь затылком, тогда и за стол сядешь.

Клим сглотнул, вспомнил секцию у-шу, попытался сгруппироваться…

— Ну, бей!

Взлетел к потолку кулачище с пивную кружку. Замер. И ударил хохот, да такой, что шибки в окошках затряслись.

— Годен, годен, хлопче! — седоусый опустил руку, повернулся к землякам. — А налейте-ка немчину!

Вот как? Клим понимал, что пришелец в японской куртке едва ли сойдет за своего. Но ведь говорил Химерный Профессор: не по одежде судили.

— Бей! — повторил он, голос повышая. — Только во всю силу, не то обижусь.

Стих смех, переглянусь чубатые.

— Ой, хлопче! — покачал головой седоусый. — Два раза бью, второй — когда домовину заколачиваю. Ну, будь по-твоему!

Вновь взлетел кулак, рухнула на Клима соломенная крыша.

Устоял…

— Горилки хлопцу не наливайте. Нечего! — распоряжался козарлюга. — Усы отрастит, тогда уж. Меду лучшего несите — того, которым мы панотца Никодима в прошлый Великдень в изумление ввергли.

В голове еще шумело, но думать было можно. Рука полезла в карман — зачерпнуть горсть чертового серебра, сунуть шинкарю…

Нет, не годится, чтобы горстью! Иначе надо. Профессор рассказывал…

— Погодите! — Клим не без труда встал, ударил ладонью по столешнице. — Я… наверное, и в самом деле на немца похож. Только здешний я, из наших краев. Давно дома не был, а теперь… Теперь, кажется, вернулся. Хочу, чтобы все со мной за это выпили, да не просто — от души!

И стал вынимать монету за монетой, стол устилая. Аккуратно, словно пасьянс раскладывал. Красивые денежки — какая с орлом, какая со всадником.

— Парень-то наш! — сказали за спиной.

— И вправду, наш, — кивнул седоусый, на стол одобрительно глядя. — Давно не видел, чтобы казак так справно гулять собирался. Будем знакомы, хлопче. Гнат Недоскорый я, писарь сотенный.

Удивился гость, только ненадолго. Вспомнил, что писарь в те времена не только перышком черкал. Правая рука сотника, того убьют — писарь в бой ведет.

— Клим. Будем знакомы, пан писарь.

Его рука утонула в огромной лапище козарлюги.

— Не зови паном, Климко! Свои мы тут. Дядько Гнат я.

— Вот, значит, какие твои дела, хлопче! — вздохнул дядько Гнат. — Только не горюй, не к лицу казаку кручина. Руки-ноги на месте, удар мой держишь. А что в грамоте силен, в делах торговых, так и это не в убыток. Приедет пан сотник, с ним и решим. А пока — гуляй казак. День всего, зато твой!

И загулял казак…

С чертом встретились там, где в контракте и указано, — возле мельницы. Странно было смотреть на рогатого без монитора. Мелок оказался — по плечо едва.

— Отдохнул? — черт радостно оскалился. — Рекламаций нет?

— Нет! — честно ответил Клим.

— Тогда давай дискету.

Откуда ни возьмись, в когтистых лапах появился ноутбук. Клим вздохнул, полез в карман, поглядел на красную надпись «Verbatium».

— Держи!

Черт открыл крышку, повозился, вставляя дискету.

— Сейчас! Эконом-пакет готов, отсчет пойдет с момента возвращения… А к Галине в сауну мы такого басаврюка направим!..

Они рассмеялись, и черт нажал на «Enter».

Ничего не случилось.

— Обмануть, обмануть хочешь!.. — злобно шипел рогатый, вертя в когтях дискету. — Нас не проведешь! Ты что, отформатировал ее? Испортил?

— Кровь, — невозмутимо напомнил Клим. — В случае малейшего нарушения, контракт разрывается автоматически. Не уничтожать, не терять, не дополнять содержания. Правильно? Но ведь я пока еще здесь?

— Черт! — выругался черт.

— Итак, — Клим принялся загибать пальцы, не хуже, чем нечистый — когти. — Возвращения моего ты обеспечить не смог. Раз! Твоего эконом-пакета я не получу. Два! С одним форс-мажором ты еще можешь апеллировать в пекловый арбитраж, а с двумя как? Думаешь, я документы читать не умею?

— К самому Люциперу пойду, — неуверенно пробормотал рогатый.

— Ты кровью расписывался, в контракте дата указана.

Захохотал Клим — не хуже пана сотенного писаря.

— К Галине в сауну ты пойдешь, башка пустая! Какая дата? Через два с половиной века которая? Ой, спасите, ой, страшно мне, бедному!

— Не погуби! — взвыл нечистый.

— Катись в свое пекло, вражья морда! — со смаком выговорил казак Климко. — Да не просто катись, чума рогатая, а катись ты!..

— Гляди веселей, Климко! — подбодрил дядько Гнат, подталкивая того к двери. — Хоть и сам робею, признаться. Суров, суров пан сотник. Ну да Бог не выдаст!.. Иди!

Нечего делать! Толкнул Клим тяжелые двери, вошел в горницу, голову склонил.

— День добрый, пане сотнику!

— И тебе добрый, хлопче! Заходи!..

Поглядел Клим, глаза протер…

— Или не узнал? — засмеялся Химерный Профессор. — А я все думаю, когда ты к нам пожалуешь?

— Так ведь в контракте что записано было? — развел руками Клим. — Дискету не уничтожать, не терять и не дополнять содержания. Но про поменять ничего не говорилось! Вот я ее и обменял у Мостового — на такую же. Ох, и просился он, плакался даже. Где, мол, я «Verbatium» в этих краях найду? Нашел!

На сотниковом столе красовался чернильный прибор размером с добрый кавун, рядом же стояла зеленая скляница, закупоренная деревянной пробкой. Внутри нее корчился черт — скляница была ему явно мала.

— Терпи, вражья сила! — погрозил ему пальцем сотник Химерный.

— Не то серебром угощу!.. Ну что, Клим, запишу тебя в сотню. Скоро в поход, а там видно будет. Другая здесь жизнь, не загадаешь далеко. Живут казаки от боя до боя, никогда не знаешь, с кем вечером танцевать придется: с дивчиной своей или с Чужой Молодицей.

Клим кивнул. Да, жизнь другая. Черт в склянице, Чужая Молодица за плечами…

А все-таки не зря!

Любое к отчизне дэ героить,

Там сыла вража не устоить,

Там грудь сыльниша од гармат.

— Знаете что, профессор? Давайте перед походом в нашем селе осины вдоль улицы посадим. Красивое дерево!

Аттракцион

All the world's a stage

And all the men and women

are merely players.

William Shakespear

Когда иду я в балаган,

Я заряжаю свой наган.

Вилли Токарев

Все было пасмурно и серо.

Так сказал однажды поэт, а мы просто повторили, безо всякого злого умысла.

День выдался никакой. Это гораздо хуже, чем просто скверный или отвратительный. Идешь-бредешь нога за ногу, маешься в поисках определения, и в душе свербит, а почесаться — ну никак, потому что и день точно такой же, и вся жизнь, похоже, с ним заодно. Природа колебалась, большей частью успев отказаться от пафоса золотой осени, но еще не утвердившись в окончательной мизантропии ноября. Идея прогуляться по парку с самого начала выглядела абсурдной — как любой абсурд, эта идея засасывала и поглощала по мере воплощения в жизнь. Двое молодых людей, он и она, двигались к цели медлительно и ритмично.

Сизифы в конце рабочего века, согбенные над опостылевшим камнем.

Требовалось волевое усилие, чтобы подавить нарастающее раздражение. Упрямый голем ворочался где-то под ложечкой, норовя вырасти, расправить затекшие члены, явиться в мир — резким словом, недовольной гримасой, ссорой на пустом месте.

— Свернем на Черноглазовскую?

— Там все перекопали… я на каблуках…

— Тогда по Кацарке?

— Там химчистка. От нее воняет.

— Ну ты сама не знаешь, чего хочешь…

До парка они все-таки добрались. С сознанием выполненного долга миновали ворота. Обогнули памятник пролетарскому стихотворцу со значащей фамилией: то ли Бедный, то ли Горький, то ли еще кто-то, сразу и не вспомнишь. Когда над головами сомкнулись ветви старых лип, перечеркнув и частично оживив серость небес, а асфальт запестрел редкими мазками желто-багряных листьев — голем раздражения на время угомонился. Неохотно, с ворчанием присел на корточки, задумался: как быть дальше?

Отошел на заранее подготовленные позиции, выражаясь военным языком.

Из ноздрей голема двумя струйками пара сочилась грусть. Туманом окутывала сердце, норовя осесть ледяными каплями уныния. Воскресенье, называется! Ему и ей хотелось праздника, пронзительной синевы над головой, солнечных бликов под ногами, играющих в пятнашки, палитры осенних красок и улыбок нарядно одетых прохожих. Но воскресенье обмануло простачков, обернувшись еще одной страницей будничной рутины. И солнце с небом обманули. И понурые деревья. И зомби-прохожие с отрешенными лицами. И парк обманул. Обнадежил, пригасив раздражение, заманил — и бросил на произвол судьбы, вместо праздника сунув дурно пахнущий кукиш.

Они продолжали бездумно идти по центральной аллее.

За деревьями кричали дети. Вопли отдавались в ушах резкими диссонансами, какофонией суматохи. Рассевшись на ограждении выключенного фонтана, компания парней хлестала пиво. Он и она переглянулись, с укоризной качнув головами. Юнцы и так навеселе, а сейчас добавят водки, и потянет их на подвиги. Рядом с фонтаном пустовало открытое кафе: можно обосноваться там, на дворе не холодно, взять клюквенный мусс или кофе со сливками — но не рядом же с компанией хулиганья?!

Надсадно скрипели качели. Монотонно крутилась карусель; облупленные фигуры коней, оленей, львов и космических кораблей сливались в мутную толчею. Со стороны «Сюрприза» доносился восторженный визг. Массовик-затейник уговаривал народ прыгать в мешках и ловить зубами монету в миске сметаны. За это обещались плюшевые слоны в ассортименте. Мегафон хрипел, искажая слова, превращал бодрую фальшь массовика в бред похмельного неврастеника.

— Боже, как все осточертело…

— Ага…

В боковой аллейке было тихо. Шум парка отступил, кривляясь издали, почти неслышно. Лишь шаги отдавались гулким эхом в туннеле: сверху нависли арки облетевших каштанов, по бокам — плотная стена кустов, под ногами — твердая сырость выщербленного асфальта. Аллейка забирала влево, и он слегка удивился: вроде бы раньше отсюда по кругу выбирались к Динамовской, к остановке трамвая. Впрочем, он тут сто лет не гулял, мог и ошибиться.

— И здесь эта пакость…

— Да уж…

Пакостью оказался аттракцион: дешевый, расположенный на отшибе. Угловатая халабуда параноидальной расцветки «а-ля марсианец» для любителей бодрых космоопер. Формой же аттракцион более всего напоминал купол космической станции, по которому долго и старательно бил молотом очень злой и очень большой пришелец.

Видимо, «марсианец» оскорбил его эстетические чувства.

Поверх охристых разводов, завитков и вмятин купол «украшали» черно-фиолетовые кляксы с прожилками, образуя сюрреалистический узор. Вход представлял собой разверстую пасть чудища. Над пастью кроваво мерцал единственный глаз. Рядом со входом имелась табличка с надписью. Вверху крупно: «Иллюзион «Кромешный ужас». Ниже чуть помельче: «Оптимистам вход воспрещен!». А в самом низу таблички курсивом: «Весь мир — иллюзия. Почувствуй себя реалистом!».

Им навстречу побежал, мелко семеня, улыбчивый азиат в драном лиловом халате до пят. Он и она, не сговариваясь, мысленно обозвали азиата сперва «япошкой», а там и просто — «макакой». Не важно, кем он был на самом деле: казахом, бурятом или чистокровным хохлом в гриме. И то, что «макака» облачен не в кимоно, а в халат, не играло никакой роли. Хоть переодень его в тридцать три кимоно с видами Фудзи, макака останется макакой.

— Заходити, заходити! — «япошка» принялся кланяться на манер болванчика, пыхтя и моргая лживыми заячьими глазками. — Осенно страсная узаса! Осенно! Не пожареете! О! Страсней харакири!

— Зайдем?

Он пожал плечами. Решай, мол, сама.

— Надеемся, там у вас действительно страшно?

— Страсно-страсно! Не сомнивацца! Три гривня, позаруста. Один чиравек — один гривня. Один прюс один порусяецца всего три гривня! Десиво-десиво!

— Не порусяецца! — возмутился он, передразнив нахальную «макаку». — Никак не порусяецца! Один плюс один будет два!

А она подумала, что подлец-зазывала странным образом путает буквы в словах. И акцент у него появляется и исчезает. Точно — хохол. В гриме.

Актеришка задрипанного ТЮЗа.

«Япошка» дико обрадовался, словно подслушав ее мысли:

— Два! Один прюс один порусяецца всего два! Не три!

Он хохотал басом и для верности тыкал в посетителей пальцем: один, значит, плюс один, и никак три не порусяецца.

— Два! Со скидкой! Васи биреты, позаруста! И нарево, все время нарево. Страсно-страсно, но бояцца не нада!

Напутствуемые таким образом, они вошли в оскаленную пасть. «Дешевка, — думал он. — Зачем я сюда поперся? Ну-ка, где пластмассовые скелеты, тряпичые зомби, манекены-висельники и уроды из папье-маше? Нету? Впрочем, у самого входа их и не должно быть. Чтобы человек успел слегка расслабиться…»

Они поворачивали налево, следуя совету «макаки», когда вслед им долетело:

— Наш иррюзий — руччий качества! Как везде!

Двоих рассмешило это последнее: «как везде». Философ, однако. Конфуций драный.

Но смеяться они раздумали.

Верней, голем раздражения опять заворочался и решил, что смеяться — глупо.

Предчувствия их не обманули. За первым же поворотом из стены выскочил черт. Кровавая подсветка должна была добавить инфернальности исчадию ада, но он и она лишь страдальчески скривились. Кудлатый мех на морде (небось из старой шапки сделали!), тусклые светодиоды в «глазах», пластмассовые рожки с пузырями краски. Убожество.

— Левый рог обломан. Ничего у нас не умеют.

— А починить лень…

Черт обиженно заскрипел механизмом и, осознав собственную никчемность, убрался в нишу.

После черта долго не было, простите за каламбур, ни черта. Видимо, предполагалось, что ожидание притаившихся кошмаров пощекочет гостям нервы и выбросит в кровь порцию адреналина. Вместо адреналина им и ею овладела скука. И тут на них с потолка свалился ангел. Закачался над головами, шелестя крыльями и сияя электронимбом. Качались полуощипанные, траченые молью крылья. Сыпался куриный пух. Белоснежные одежды смахивали на балахон, украденный у зазевавшегося ку-клукс-клановца. Из стоптанных сандалий сиротливо торчали босые пальцы манекена. Лицо у ангела каменело тупым равнодушием. Мол, давно здесь висим…

— «Horror» местного разлива! — презрительно фыркнула она.

«С каких это пор ангелы числятся по ведомству ужасов?» — подумал он.

Через несколько шагов они уперлись в обшарпанную дверь. К двери была косо приколочена эмалированная табличка, явно приватизированная с трансформаторной будки: на ней скалился пробитый молнией череп. Он решительно толкнул дверь, и они оказались… снова в парке. С обратной стороны дурацкого аттракциона.

Всё?!

Двое в растерянности переглянулись. В груди закипала детская обида: и тут обманули!

— Ну, знаешь! Это просто надувательство! Надо пойти, потребовать назад деньги. Хотя бы половину.

— Неудобно…

— Тебе всегда неудобно! И прибавки к окладу попросить неудобно, и Таисью Ефимовну осадить, и папочке своему возразить…

— Между прочим, это ты предложила сюда зайти!

— У тебя всегда я виновата! На себя посмотри!..

Они быстро шли прочь из парка, отрывисто переругиваясь по дороге.

Каждый мрачно глядел себе под ноги.

Он и она дулись друг на друга еще два дня. Потом помирились; верней, все пошло, как обычно. Жизнь вернулась в накатанную колею, из которой, по большому счету, никуда и не выбиралась. Время от времени они снова ссорились. Скандалы возникали по пустячным поводам, но тлели долго, неделями, а то и месяцами. Оба старательно припоминали былые обиды, ерунда разрасталась до несмываемых оскорблений, сотрясающих основы внутреннего мира оскорбленного.

Впрочем, до рукоприкладства и битья посуды дело не доходило.

Однажды на корпоративной вечеринке он хватил лишнего и развязно заявил шефу: «Вы не умеете завязывать галстуки, старина! На вас галстук висит, как удавка. Да и этот костюм… костюм надо уметь носить! Это целое искусство. Наняли бы какого-нибудь стилиста, что ли?» — он плохо помнил, что еще наплел шефу. Но на следующий день выяснил, что фирма более в его услугах не нуждается. «Ну и ладно! — думал он, получая расчет. — Я бы и сам ушел. Работать под началом лоховатого самодура? Увольте-с!»

Вот, значит, и уволили.

Хотя дома он гордо заявил, что ушел сам.

Естественно, она устроила ему скандал. Благо, повод имелся роскошный. «Куда ты теперь пойдешь?! — кричала она, комкая в руках посудное полотенце. — Кому ты нужен?! Там у тебя была перспектива, мог стать начальником отдела, а теперь что? Все с нуля… Что? Лох и самодур? Он — лох? Да ты сам лох последний! Фирма расширяется, от заказов отбоя нет, вот тебе и «лох»! Ты всегда был неудачником! Мямлей и неудачником!»

Он не выдержал, взорвался в ответ. Впервые назвал жену шлюхой, хотя вроде бы никаких оснований к тому не было. Просто слово на язык подвернулось.

Весной подали на развод.

Разошлись они на удивление мирно, даже при разделе имущества особых ссор не возникло. На какой-то миг обоим подумалось: а может?… Нет. Не может и не хочет.

Мосты сожжены.

Новая квартира, полученная в итоге сложного размена, его раздражала. Тесная, пыльная, с низкими угрюмыми потолками. Паутина трещин по старой штукатурке. Рассохшаяся столярка дышит на ладан, ржавые переплетения труб в сортире — словно кишки чугунного монстра вывалились наружу.

Он еще не знал, что проживет в этой квартире всю оставшуюся жизнь.

Он верил в лучшее.

Получалось скверно. Жизнь методично, год за годом, макала его мордой в грязную лужу, натекавшую из чугунных кишок. Со временем он перестал верить. А потом — и хотеть чего-либо. Нашел новую работу: теперь ежедневно приходилось ездить на другой конец города, вминаясь в человеческое месиво, заполнившее дребезжащее нутро троллейбуса. Отсиживать положенное у антикварного компьютера, беззвучно матерясь: памяти не хватало, места на винчестере — тоже, PhotoShop то и дело зависал.

В сравнении с нынешним начальством бывший шеф казался изящным и остроумным, человеком редкой души.

Он начал зазывать к себе приятелей и устраивать в постылой квартире холостяцкие попойки. Выпив, на какое-то время становился веселым, шутил, рассказывал байки, азартно резался в карты и думал — еще не все потеряно! Еще выкарабкаемся, встанем на ноги, снова женимся…

Во второй раз он так и не женился. Приятели заходили все реже, гулянки вместо веселья рождали мутный угар, байки иссякли, а новые не придумывались. Начало пошаливать сердце, за ним — почки. Вроде бы в Перми у него объявилась внебрачная дочь, итог левой командировки, но он так и не удосужился съездить — проверить, проведать.

Жизнь проплывала мимо: троллейбус, где ему не нашлось места.

Она после развода перебивалась случайными заработками. Научилась жестко и зло «отгавкиваться» по любому поводу, из-за чего долго нигде не держалась. В конце концов, продав квартиру, уехала в Крым, к двоюродной сестре. Там скоропалительно вышла замуж, через полтора года развелась. Следующий брак устоял дольше: со стареющим бухгалтером Чижовым удалось прожить десять лет. Без особой любви, но и без скандалов. Затем бухгалтера окрутила молодая смазливая вертихвостка. Снова развод. Через полгода бухгалтер женился на разлучнице. Девица явно рассчитывала поскорее вогнать дряхлого супруга в гроб и получить наследство, но просчиталась.

Бухгалтер намеревался пережить всех своих жен.

Вернувшись в родной город, ей удалось устроиться на скудно оплачиваемую должность корректора в местной газете. К вечеру глаза слезились от вычитки гранок, а губы сводило от кривых ухмылок при чтении «перлов». Пришлось купить очки в дешевой оправе из пластика — зрение стремительно «садилось». В волосах пробилась седина, в голосе — хрипотца вкупе с визгливыми нотками. Она прекрасно понимала: это конец. Стервозная и несчастная, «старая мымра» ничего не могла и не хотела менять.

Ребенка она так и не родила, несмотря на три замужества.

Не сложилось.

Он шел медлительно и осторожно, опираясь на палочку.

В последнее время, которого оставалось совсем чуть-чуть, ходить стало трудно, но полезно. Так говорил профессор Коногон, Ираклий Валерьевич, а докторов надо слушаться. Если, конечно, хочешь докоптить свой кусочек неба. День выдался никакой, один из многих никаких дней. Ноябрь простуженно сопел над городом, размышляя: чихнуть в платок или сойдет и так? Под ложечкой сидел старый приятель — голем. Ковырял сердце плоским ногтем, отслаивая пласты вязкой, привычной боли. Скоро голему на свободу.

Очень скоро.

Надо больше гулять пешком, чтобы отдалить неизбежность.

А зачем?

Черноглазовскую опять перекопали, ремонтируя дорогу, поэтому он свернул на Кацарку, мимо химчистки. За два квартала до парка, возле булочной, остановился. Огромный пласт, хрустя, обвалился с сердца, но голем сейчас был ни при чем. При чем были время и место, случай и судьба.

— Здравствуй…

— Здравствуй.

Она усмехнулась, сидя на лавочке у подъезда. Самое время пожелать друг другу здоровья. И приступать к обсуждению пережитых инфарктов-инсультов, делиться результатами анализов, гордо демонстрируя фарфор зубных протезов. Вместо этого она встала, тайно радуясь, что утром не поленилась сделать макияж. Смешно, конечно. В их-то годы…

У ног хозяйки вертелся маленький пекинес. Такие собачки скрашивают одиноким старухам вечера. И гулять опять же полезно, с собачкой.

— Как ты?

— Ничего. А ты как?

— Никак. Давно не виделись…

— Давно.

И, словно растолкав руками удушье ноября:

— Пойдем в парк?

Они шли молча. Говорить было не о чем, да и незачем. Жизнь тащилась позади, фыркая на пекинеса; жизнь готовилась отстать, рванув в погоню за собственной бессмысленностью.

— Замужем?

— Была. А ты? Внуки небось?

— Какие там внуки… Дочка, говорят, есть, в Перми. Внебрачная. Врут, должно быть.

— Съезди, посмотри. Познакомься.

— Боюсь. Нужен я ей, чужой… глянуть и плюнуть…

На центральной аллее гулял ветер. Собирал букет из жалких остатков золотого века осени. Парни хлестали пиво на ограде иссохшего фонтана. Крутился «Сюрприз», брызжа визгом рискованных клиентов. Львы гонялись за оленями на карусели, игнорируя редкие звездолеты. Массовик предлагал любителям набрасывать кольца на похабного вида штырь.

Они разглядывали суету с нескрываемой завистью.

И, не сговариваясь, свернули вбок.

Здесь облетали каштаны и в кустах шуршали призраки. Пекинес вступил в борьбу с невидимками, звонко тявкая. Асфальт пестрел новенькими, аспидно-черными заплатами. Стуча палочкой, он мучительно думал: о чем заговорить? Судя по складке между ее бровями, она думала о том же. И оба очень обрадовались, когда напряженное молчание сменилось радостью при виде знакомого аттракциона. Яркого, аляповатого, наивного, как фантик от карамельки, чей вкус уже и не вспомнишь. Диабет, зараза, не позволяет есть сладкое.

— Заходити, заходити!

«Япошка», наследник того нахального зазывалы, кланялся гостям, пыхтя и моргая хитрющими глазками Братца Кролика.

— Осенно страсная узаса! Осенно! О! Страсней харакири!

— Три гривни? — вдруг улыбнулся он, вспомнив. — Один прюс один порусяецца три?

«Япошка» дико обрадовался:

— Порусяецца! Порусяецца! Заходити даром!

— Ну зачем даром? Я заплачу…

— Узас-узас! Тада один прюс один — три пиддесят!

— Хорошо… сейчас я найду мелочь…

— А с собакой можно? Или тут его привязать?

— Мозно-мозно! Вот вам два гривня сдачи!

Еле отвязавшись от сумасшедшего билетера, они шагнули в пасть. Там, в доброй полутьме, их ждал прекрасный, смешной, чудесный черт с отличными рогами. Там Летал добрый ангел-хранитель, шелестя могучими крыльями. Там на табличке скалился великолепный череп, пробитый замечательной молнией. Двое пугались до икоты, хохотали до слез, он отмахивался от черта тросточкой, она удерживала пекинеса, желающего цапнуть ангела за пятку, аттракцион гудел церковным органом, на котором безумец-музыкант свингует хорал Баха в ожидании хрипатого трубача с трубой из чистого золота…

Оба загрустили, когда аттракцион закончился.

— Пойдем в кафе?

— Пойдем!

— Молодые люди, купите букетик!

Сгорбленная старушка протягивала им цветы. Фейерверк гвоздик, сиреневых, белых и бордовых, завернутых в целлофан. Старушка улыбалась, глядя на двух молодых людей, вышедших из «иллюзиона «Кромешный ужас». Выбравшихся в парк, где их ждал ноябрь, один из многих прекрасных ноябрей, уходящих вдаль, в бесконечную аллею жизни.

Он хотел опереться о тросточку и понял, что забыл трость в лабиринте.

Она запрыгала по асфальту, расчерченному детскими «классиками». Рядом скакал маленький пекинес, оглушительно лая. Наверное, сбежал из дому, потерялся, бедняжка. Возьмем его с собой, пусть у нас живет…

Двое еще долго гуляли по парку. Вместе с парнями у фонтана пили ледяное пиво, рискуя простудиться, и пели студенческие песни. Катались на «Сюрпризе», а потом ходили по-матросски, вразвалочку, потому что земля танцевала под ногами. Съели клюквенный мусс и выпили кофе со сливками. Поймали монету в миске со сметаной, набросили на штырь дюжину колец и выиграли слона из плюша, с хоботом и ушами. И наконец пошли домой, пугая слоном счастливого пекинеса.

Потому что самый страшный ужас, который страшней харакири, закончился.

Потому что один плюс один никак не два, а целых три или даже три пятьдесят и две мятых бумажки сдачи.

А если вы не умеете считать, то возьмите калькулятор.

Неспокий

Странное что-то случилось в это утро с красным бойцом Оксаной Бондаренко. То ли солнце светило особенно ярко, то ли воздух, сладкий и по-весеннему пьянящий, тронул давно не бившееся сердце. Улыбнулась Оксана, огляделась вокруг, словно впервые увидев и близкий лес, листвой молодой залитый, и зеленую траву на просевших могилах. Трухлявое дерево старого креста теплым показалась.

Вздохнула красный боец Бондаренко, воздух губами молодыми тронула. И вовсе не то сказала, что думала:

— С праздником вас, Андрей Владимирович!

«Христос воскрес», — так и не выговорила. Не смогла.

Поручик Дроздовского полка Андрей Владимирович Разумовский удивленно вскинул светлые брови, подумал, встал с зеленой травы.

— Спасибо, Ксения. Воистину воскрес!

Обычно они ругались. Девушка обращалась к классовому врагу исключительно на «ты», а «вы» поручика звучало хуже черного слова. Но… Не иначе утро сегодня было такое особенное.

У мертвых порядки строгие, но и послабления бывают. Трижды в год отпуск положен — в Жиловый понедельник, на Троицу и, понятно, в Великдень. Ненадолго, на сутки всего, но и этому будешь рад. Тем более и церковь рядом, и священник, такой же, как ты, отпускник, ждет на службу.

Красный боец Оксана Бондаренко поповских обычаев не признавала и ни в один отпуск церковного порога не переступила. Жалели ее соседи, тихие покойники из ближайшего села, головами качали. И без того, мол, грешница великая, без креста и ладана закопанная, так еще и церковь стороной обходит, о прощении Бога не просит! Оксана только смеялась, не отвечала даже. Грешницей она себя не считала, предрассудки отбрасывала прочь, а главное, числила себя победительницей. Свою войну она выиграла, пусть и не дожила слегка.

Ее убили весной 1921-го на такой же пасхальной неделе, за день до Великдня. Ударила пулеметная очередь с махновской тачанки, рухнула в свежую траву боец славного отряда товарища Химерного, вдохнула в последний раз острый запах теплой земли. До дня рождения оставался пустяк, месяц всего. Не довелось — так и осталась двадцатилетней. Вырезали друзья звезду из жести, обложили дерном могилу, сказал товарищ Химерный твердую партийную речь…

Поручик Разумовский тоже считал себя победителем. Разрубила его горло красноармейская сабля в лихом бою летом 1919-го. Вкопали товарищи наскоро срубленный крест, дали залп в горячее небо — и ушли дальше, на Москву. Не о чем было жалеть Андрею Разумовскому, и не жалел он. Вот только в церковь тоже не ходил, а почему — молчал. Спросят его, пожмет поручик плечами под золотыми погонами, закусит зубами сорванную былинку.

Дивилась Оксана вместе со всеми. Но не спрашивала из гордости. А вот сегодня не удержалась. Утро было такое.

— Почему бы вам в церковь не сходить, Андрей Владимирович? — тихо сказала она, чтобы прочие не услыхали. — Вы ведь верующий, под крестом лежите. Или на Бога обиделись?

Поглядел на Оксану поручик, хотел ответить резко, как привык, но, видно, передумал. Кивнул головой, поглядел на утреннее солнце:

— Возможно, вы правы. Только не обиделся, иначе. Во всем порядок должен быть. А так…

Оксана тоже кивнула и вперед, туда, где ворота кладбищенские стояли, поглядела. Высоко уже солнце, значит, и служба скоро кончится. Ненадолго мертвых в церковь пускают.

— Вам обещали рай. Или ад. Так ведь? А вместо этого… Вроде как обманули, да?

Не шутила Оксана, не издевалась. И поручик ответил серьезно:

— Наверное… Наверное, я просто растерялся, Ксения. Нам действительно обещали другое. Как и вам. Смерть — часть жизни, и если нас обманули в смерти…

— Вас обманули — не нас! — вскинулась девушка, вражеский подвох в речи поручика почуяв. — Жизнь у вас была антинародная, и погибли вы антинародно, за империалистов и вашу Антанту. Не верю я в рай поповский, но даже если есть он, нечего таким, как вы, в нем делать. Развела вас с народом кровь, вами пролитая, навечно!..

Хотел ответить Андрей Разумовский, как привык, в полный голос, но почему-то не стал. Поглядел вперед, улыбнулся:

— Дядько Бык идет. Сейчас в церковь погонит!

Не всем дано мертвых видеть, потому как это — вечного порядка нарушение. Только всякое случается, иногда и закон трещину дает. Нырнул как-то хлопчик в реку раков наловить, открыл глаза — и сквозь муть донную увидел голову с черными рогами, взглянул в мертвые белки круглых глаз…

Утонул бык, с обрыва упав. Не стали доставать — и соседей не предупредили. Вынырнул хлопчик, зашелся воем, доплыл до берега, скользнул ладонью по липкой грязи. Откачали, да только с того дня бык утонувший так перед взором его и стоял. А еще стали глаза различать мертвецов — и прочее, что живым видеть не положено.

Теперь уже дядьке Быку седьмой десяток пошел. Седой стал, костлявый, страшный. На кладбище бывал часто, поскольку долгом своим считал порядок среди мертвого народа поддерживать. А какой порядок, если в такой день церковную службу души крещеные пропускают?

— Почему не в церкви? — нахмурился дядько Бык, поближе к девушке и поручику подходя. — Сколько совестлю вас, сколько уговариваю! И батюшка о вас справлялся, гневался сильно.

Поручик пожал плечами, Оксана же и вовсе отвернулась. Будет ей, члену революционного коммунистического союза молодежи, какой-то поп указывать!

— Вот уж черти вас вилами воспитают! — пообещал дядько, худым пальцем грозя. — Вот уж…

— Предъявите! — не выдержал Андрей Разумовский, морщась, словно от зубной боли. — Чертей предъявите, потом и о прочем поговорим!

Топнул дядько Бык ногой в гневе и дальше пошел — прочих нарушителей в храм Божий кликать.

— А если предъявит? — усмехнулась девушка, ответом таким довольная, пусть даже ответом вражеским.

— Чертей? — поручик и сам улыбнулся, словно перемирие заключая. — После трех лет фронта, после всего, что мы с вами, Ксения, пережили… Я этим чертям, честно говоря, не завидую.

Поглядела Оксана на классового противника, залюбовалась лицом его пригожим да и решила: не будет сегодня она с поручиком ругаться. Не будет — и все тут! Хоть и зря он, Андрюша, Андрей Владимирович, рогатых помянул. Черти не черти, но вот «те» обязательно пожалуют. И скоро.

— А не сходить ли в гости? — предложил Андрей Разумовский, на дальний угол погоста кивая. — Сергей Ксенофонтович наверняка соскучился.

Сергей Ксенофонтович, народный учитель, сорок лет честно прослуживший в сельской школе, был по убеждениям твердый материалист, потому и в церковь не ходил — и при жизни, и после. Умер от «испанки» в тот же год, что Андрей Разумовский, только зимой, в самый лютый мороз. После смерти жалел об одном — разлучили его с верной женой, тоже учительницей, похороненной в далеком Киеве.

На кладбище его сторонились. Только поручик и Оксана иногда приходили потолковать, но не вместе, порознь. А нынче совпало как-то.

— Господин Фроленко сегодня на диво красноречив! — Сергей Ксенофонтович кивнул в недовольную спину дядьки Быка, пробиравшегося между старых, просевших холмиков. — Обещал небесный гром, землетрясение и геенну огненную. Причем последнюю — в двойном экземпляре.

Интеллигент Сергей Ксенофонтович именовал назойливого дядьку исключительно по фамилии.

— Геенна — просто овраг под Иерусалимом, — пожал плечами поручик, усаживаясь на траву рядом с учителем. — Но если серьезно… Вы — неверующий, я всю жизнь был адептом Русской Православной церкви. Ксения, вы…

— Убеждений коммунистических! — гордо заявила девушка, рядом с поручиком устраиваясь. — Ад — это то, чего вы со своим Деникиным защищали, рай — наше светлое бесклассовое будущее!

— Вот-вот, — согласился поручик, ничуть таким словам не обижаясь. — А все оказалось не по Дарвину с Бутлеровым, не по слову официальной Церкви и даже не по Карлу Марксу. Реальность — это система господина Быка: самые архаические народные мифы с мертвецами, воскресающими на Пасху, и системой совершенно диких табу. Мертвые ходят в гости, угощаются «крашенками»… Макабр!

Оксана поглядела на разговорившегося поручика не без опаски. О таких словах она даже не подозревала. Сергей Ксенофонтович же, ничуть таинственному «макабру» не удивляясь, кивнул:

— Верно, батенька мой. Самая архаическая система представлений. Но уверен, если бы наша, так сказать, реальность была нам больше знакома, удивлялись бы мы еще чаще. Но так ли это все странно? Мы тысячи раз повторяли слова о народной мудрости, но не принимали их всерьез. Опыт сотен поколений — не шутка. Да-с!

— Но если так…

Андрей Разумовский помолчал, потер подбородок, ямочки маленькой коснувшись. Посмотрела Оксана на эту ямочку — и тоже задумалась. Но о другом.

— Если так, — вел поручик далее, о мыслях красного бойца Бондаренко нимало не подозревая, — то можно вспомнить, что в Средние века многие народы верили, будто смертей бывает две. Предварительная и, если можно так выразиться, настоящая. Мы на первой стадии.

— И совсем неплохо, — учитель поглядел в теплое весеннее небо, улыбнулся бледными губами. — Неужели вам, молодые люди, больше бы понравилась горячая сковорода с угольками — или просто черное Ничто?

— А рай поповский? — вскинулась Оксана по давней привычке не соглашаться с вредной интеллигенцией. — Наслышалась в детстве: и про золотые галушки, и про арфы с трубами…

— Золотые галушки? — Сергей Ксенофонтович провел языком по редким зубам, развел руками. — Знаете, предпочел бы настоящие. А если серьезно… Факт отсутствия указанного вами рая, равно как и наличия его, пока научно не установлен. Может, он совсем рядом, а у нас с вами сейчас испытательный срок?

— А мы в церковь не ходим, — согласился Андрей Разумовский, явно не жалея. — Насчет же музыки… Представляете, какой там репертуар?

Слово «репертуар» было бойцу Бондаренко известно, поэтому хохотала она вместе со всеми. Хохотала — и глядела потихоньку, как смеется классовый враг Разумовский. Красиво смеялся поручик! Поэтому не удалось ей вовремя заявить, что наукой существования рая не предусмотрено.

— А как вам последние новости? — поинтересовался учитель, когда вопрос с арфами был решен. — Не пойму я что-то наших правнуков!

Следует заметить, что мертвым о нашей жизни известно совсем немало. Откуда и как, сложный вопрос, но известно, причем в подробностях.

— Какое-то болото! — скривился поручик, разом теряя хорошее настроение. — Великороссия, Малороссия, прости господи, Эстляндия… Разбежались по берлогам! А все адвокатишки с прочими демократами!..

— Мало мы их давили, демократов этих! — вскинулась Оксана. — Люди голодают, работы нет, стариков без поддержки бросили, детишки малые без призору, а они!.. Село — во что село превратили! Четыре дома осталось, старухи на картофеле гнилом доживают, землю запустили, вместо хлеба мак ядовитый сеять стали!..

— Приятно видеть такое единство мнений, молодые люди, — вздохнул Сергей Ксенофонтович. — Неужели вы считаете, что контрразведка Деникина или ВЧК Дзержинского полезнее для народа? Самая скверная демократия лучше самого распрекрасного террора! Белые, красные… Даже за гробом помириться не можем!

Откуда только голос взялся, откуда слова? Привстал учитель, помолодев словно. Но и поручик вскочил. Блеснул глазами яркими, поднял острый подбородок:

— На чем мириться? Жили мы счастливо в великой стране — в державе от моря Белого до моря Желтого под сенью государева скипетра! И когда пришел час умереть за нее, лучшие из нас шагнули под пули, чтобы не превратили Бланк с Троцким жизнь народную в ад, чтобы не стала Великая Россия поганой Ресефесерией!

— Не тебе оскорблять вождей наших! — крикнула в ответ Оксана, даже о ямочке на подбородке забыв. — Зверье вы, белые, убийцы да насильники. Встал против вас народ трудовой, и захлебнулись вы кровью, которую сами же пролили! Будет вам ад и на этом свете, и на том!

Договорила. Отвернулась. Повисла в воздухе тяжелая тишина. И словно холоднее стало, темнее даже.

— А я, знаете, недавно стихотворение услышал, — негромко заговорил учитель, словно и не было ничего. — Его лет тридцать назад написали, но печатать не позволили. Запрещено-с! Дикость богоспасаемого отечества, причем очередная. Теперь, кажется, разрешили… Там все про нас с вами. Наизусть запомнил только отрывок…

Помолчал Сергей Ксенофонтович — и читать принялся. Негромко, только чтоб услыхали.

На этом кладбище простом

Покрыты травкой молодой

И погребенный под крестом,

И упокоенный звездой.

Лежат, сомкнув бока могил,

И так в веках пребыть должны,

Кого раскол разъединил

Мировоззрения страны.

Пока была душа жива,

Гремели эти голоса,

Теперь вокруг одна трава,

Теперь вокруг одни леса…

Умолк голос Сергея Ксенофонтовича, народного учителя.

— Неспокий, — еле слышно сказала красный боец Оксана Бондаренко на родном малороссийском.

— Немирье, — перевел поручик на русский. — Немирье… Сергей Ксенофонтович, а дальше не помните?

— Кажется… — учитель задумался. — Еще четыре строчки.

А ветер ударяет в жесть креста,

И слышится: «Бог есть!»

А жесть звезды звенит в ответ,

Что бога не было — и нет!

— А ведь скоро придут, — так же тихо проговорила Оксана. — За кем на этот раз?

Не ответили. Да и что отвечать было?

Спокойная жизнь тихого погоста нарушалась редко. Тут давно не хоронили — зато время от времени появлялись «те», неведомые, почти даже невидимые. Скользнет серая тень, закружится воздушный водоворот…

Приходили обычно на Пасху, как раз после службы. Вездесущий дядько Бык был уверен, что «те» — гости из самого Пекла, смущало лишь появление таковых именно на Святой Великдень. Ни голоса, ни шороха… Скользили тени от кладбищенских ворот, окружали то одного, то другого — и прощай! Светлела, проникалась прощальным светом нестойкая мертвецкая плоть, вздрагивал воздух, замирал.

Забирали без всякого порядка — и старожилов, и тех, кто только начал обживать погост. Не все боялись. Некоторые, напротив, ждали «их» прихода, надеясь, что там, куда заберут, настанет наконец окончательная ясность. Что настанет, были уверены почти наверняка — никто из ушедших не возвращался. И вот близился очередной «их» час.

— Я-то думал, страшнее смерти ничего не будет, — поручик дернул ртом, резко втягивая воздух. — Даже не подерешься! Нет, все-таки попытаюсь, слабы «они» — без боя схарчить русского офицера!

— Мне кажется все же, что «те» — не любимые персонажи господина Фроленко, — негромко заговорил учитель. — Какое-то явление, неразумное, чисто природное. Мы ведь мало знаем законы этого мира.

— Законы тут обычные, вполне научные, — твердо возразила Оксана больше по привычке, нежели по убеждению. — Только что это? Не то ли, о чем ты, Андрюша, говорил: вторая смерть? Настоящая которая?

Моргнул недоуменно поручик Андрей Владимирович Разумовский, подобное обращение от красного бойца услыхав, однако не стал спорить.

— Кто ведает, Ксения? Именно в такие минуты, когда ждешь, за кем на этот раз, мне вновь хочется молиться, словно в детстве. А если о научных законах… Мы знаем, что уводят не первых попавшихся, не тех, что у ворот, и не по времени пребывания. И не за пропуск церковных служб — нас с тобой пока не трогали…

Тут и Оксана удивилась, величание на «ты» различив. Но и сама противиться не стала.

— … Тогда кого? Грешников? Праведников? Священника, того, который у церкви похоронен, больше сотни лет не забирали, он все плакал, просил не отставлять между небом и землей. Но и самоубийцу, что у забора лежит, больше века не трогали.

— Правило Секста Эмпирика: при недостатке данных воздержись от суждения. Да-с! — спокойным голосом констатировал Сергей Ксенофонтович. — А потому, не имея представления о перспективах, не будем заранее расстраиваться. Хотя и радоваться нет особой причины. Боюсь лишь, что в любом случае приятным отпускам на великие праздники настанет конец.

Не спорили — не о чем было спорить.

Между тем обитатели погоста возвращались — кто из церкви, кто из собственной бывшей хаты. Но угоститься, получить привычную нехитрую снедь, полагавшуюся мертвецам на Великдень, довелось немногим. Запустело село, поросли бурьяном старые пороги, почти все сельчане уже давно перебрались — кто в близкий город, кто за кладбищенскую ограду.

Дядько Бык тоже был здесь. Собрав нескольких давних знакомцев, он начал обычную беседу на любимейшую из тем: о кознях нечистой силы и о том, как силе оной укорот давать. Ему верили и не верили, но слушали охотно. Не так много развлечений на погосте, здесь и дядьке Быку будешь рад!

Поручик и Оксана тоже подошли, присели поблизости. Сергей Ксенофонтович остался, где был. При жизни ему довелось прочесть немало фольклорных сборников, и простодушные откровения господина Фроленко наводили на него скуку.

— … И получилось! — вещал дядько Бык, вздымая руки для пущей убедительности. — Все, как нужно, сделал. На заговены перед постом Великим выдолбил я из вареника сыр, положил за щеку, переночевал, не вынимая, а утром вынул и в пояс завязал…

Поручик, представив себе все дядькой проделанное, лишь хмыкнул — и внезапно для себя самого коснулся ладонью пальцев красного бойца Бондаренко. Чуть дрогнула ладонь…

— Потом заходил я с сыром этим в церковь ровно двенадцать раз, пока пост длился. А сегодня, когда к заутрене спешил, первая из ведьм мне и встретилась. Как узнал? Так она же сыру и попросила. А за нею — вторая…

— Да у них целый заповедник! — не выдержал Андрей Разумовский.

— Четыре хаты в селе, а ведьм сколько?

— Их тут на субботник со всего уезда собрали, — пояснила девушка чуть громче, чем требовалось. Услыхал дядько Бык, нахмурился.

— Точно говорю! Потом поднялся на колокольню и стал вниз смотреть. Вижу — идет тетка с доенкой на голове, за ней собака — тоже с доенкой. А следом покатило: две кошки, свинья, стог сена, а затем и вовсе колесо от мотоцикла «Ява». И клубков различных чуть ли не дюжина. Вот они, ведьмы, в обличиях своих истинных! Всем ведомо, что на Великдень силу они, проклятые, теряют, потому и разглядеть их доброму православному можно…

Не выдержала Оксана — смехом зашлась. И сама не заметила, как прижалась лицом к плечу поручика Разумовского. Видать, очень рассмешили ее дядькины байки.

— Насчет стога — правильно, — прошептал Андрей Владимирович, губами ушка ее касаясь. — Мы так на фронте гаубицы маскировали.

Не стала перечить девушка: и впрямь удачно. Идет себе стог мимо церкви, не трогает никого, всем «Христос Воскрес» говорит, счастливого Великдня желает…

— А всё почему? — еще пуще нахмурился дядька. — А потому, что в церковь отдельные граждане не ходят, главное же — коров липовой хворостиной гоняют. Да где же такое видано? Липовой хворостиной! Любая ведьма, даже пропащая самая, к корове подобраться может. Ясень, ясень требуется, сколько повторять можно?

— Ой! — внезапно послышалось совсем близко. Один из селян, давний приятель дядьки Быка, умерший от черного запоя три года назад, тыкал пальцем в сторону въезда. Замерла Оксана, руку поручика Разумовского до боли сжала.

«Те»! Уже в самых воротах!

… Скользили прозрачные тени, кресты и ограды обходя, неслышно, неспешно. Вставали мертвецы, глядели покорно, не отводя глаз. «Не за мной ли?» — без слов спрашивали. Лишь один не выдержал, на колени упал: «Забери! Не хочу больше!». Даже не дрогнула тень, мимо проплыла.

Колыхнулся воздух перед поручиком Дроздовского полка Андреем Владимировичем Разумовским. Не шелохнулся поручик, потемнел лишь взглядом, мундир свой истертый поправляя. Блеснуло пасхальное солнце на золотых погонах.

— Не его! — твердо сказала боец Рабочей и Крестьянской армии Оксана Бондаренко. — Меня бери!

Не слышит тень, не отвечает, дальше плывет. Вот уже перед девушкой она, рядом совсем. Дохнуло морозом, прожгло до костей. Шагнул вперед поручик, классового врага заслоняя.

— Сначала меня!

Дальше скользит тень, равнодушно, спокойно. За соседний крест, за ржавую ограду.

— Пронесло!

В одно дыхание выдохнули белый поручик и красный боец. Взялись за руки. Но тут же вперед поглядели. Далеко уже тени, считай, всех миновали, не тронули. Кто же остался?

— Сергей Ксенофонтович!!!

Дернулись. Остановились. Переглянулись.

— Не поможет, Андрюша, ты же знаешь! — шепнула девушка. — Не поможет!

— Не поможет, — согласился поручик Дроздовского полка.

Вновь друга на друга поглядели. И бросились вперед — туда, где тени к бывшему учителю подступали.

— Назад! Назад! Дети, назад!

Сергей Ксенофонтович много лет так не кричал. Не повышал в классе голос ученик великого Ушинского, питомцев своих уважая. А вот сейчас — довелось.

— Не надо, дети!

Знали, что не надо. Но только не остановились.

Успели! Перед тенью первой, что уже к учителю подбиралась, плечом к плечу стали.

— Назад, сволочь красная! — вздернул кулаки по правилам английского бокса поручик.

— Порешу, контра! — замахнулась боец Бондаренко ржавым револьвером, который положили друзья в ее фанерный гроб.

— Уходите, Сергей Ксенофонтович, уходите! Мы прикроем!..

И — ударило. Дальним орудийным громом, подзабытой скороговоркой пулемета «Максим». Ударило, затянуло густым туманом последней боли. Последней, такой памятной…

Сжал побелевшие пальцы поручик Разумовский, прямо в конскую морду пулеметным стволом целя. От ленты огрызок остался, окружена со всех сторон тачанка, бородатые морды уже рядом. «Сдавайся, беляк!» — орут.

— Смело мы в бой пойдем! — оскалился в чужие личины поручик. — За Русь Святую! И за нее прольем…

Не песня вышла, просто хрип. Но сумел все же — разом, одной очередью положил коня и всадника. И обрадоваться успел напоследок. Взлетела к самому небу чужая сабля, хлынула темная кровь из перерубленного горла.

Смело мы в бой пойдем за Русь Святую…

Убит отделенный и взводный убит. Бьют в упор тачанки махновские. Попал в засаду непобедимый отряд товарища Химерного.

— За мной! — кричит боец Оксана Бондаренко. — Порубаем гадов! Смело мы в бой пойдем за власть Советов!..

Тачанка — что крепость. Огрызается пулеметным свинцом, не подойдешь, не подъедешь. Но все-таки прорвалась боец Бондаренко на своем сером в яблоках красавце-коне, махнула шашкой, голову лихую махновскую в кровавую кашу дробя. И еще успела удивиться, отчего шашка не в руке, отчего окровавленная трава так близко.

Смело мы в бой пойдем за власть Советов…

— Сколько раз можно умирать, Андрюша?

— Сколько раз можно умирать, Ксения?

Догорал вечер, уходил прочь со старого погоста. Пусто стало, разбрелся народ мертвый под свои кресты да звезды. Постояли красный боец и белый офицер над опустевшим вечным домом Сергея Ксенофонтовича, бывшего народного учителя…

— Как в детстве, Ксения. Обидят — жаловаться хочется, хоть кому-нибудь. Только я уже тогда знал: нельзя жаловаться.

— Нельзя, Андрюша.

Сгущалась вечерняя тьма, призывая ночь. Отпуск кончался. Жаловаться было некому.

— Почитай стихи, Андрюша! Ты, наверно, много стихов знаешь.

— Знал. Забылось все… Вот помню — про войну.

Вздохнула Оксана — совсем другое услыхать надеялась. Но и сейчас возражать не стала. Про войну, так про войну.

— Эти стихи друг мой написал — штабс-капитан Вершинин. В батальоне нашем, Первом Офицерском, его стихи все любили.

Помолчал поручик, отступил зачем-то на шаг.

— У красных тысячи штыков,

три сотни нас.

Но мы пройдем меж их полков

в последний раз.

И кровь под шашкой горяча,

и свята месть…

А кто отплатит палачам —

Бог весть.

Бессильная, в последний раз,

пехота, встань!

Пускай растопчет мертвых нас

та пьянь и рвань.

Кто жив еще, вставай сейчас,

пока мы есть…

А кто родится после нас —

Бог весть.

Сломав века своей судьбой,

уйдем в века.

Всех тех, кто вспомнит этот бой,

возьмет ЧК.

Зато мы были — соль земли,

Отчизны несть…

Нас поименно вспомнят ли?

Бог весть!

Но нам плевать, что нам лежать

в грязи, в крови,

лишь только ты, Россия-мать,

лишь ты живи!

Хоть мертвым нам, но дай ответ,

не в ложь, не в лесть:

жива ты нынче или нет?

Бог весть…

Послушала стихи про войну красный боец Оксана Бондаренко, тоже на шаг отступила.

— Вот о чем ты сказать хотел, Андрей Владимирович? Тогда ответ выслушай: спасли мы Россию и народ спасли — от таких, как ты! И жива она будет — без таких, как ты. И мириться нам с тобой не на чем!

— Не на чем, — кивнул поручик Дроздовского полка, чуть ближе подходя. — Можно я тебя поцелую, Ксения?

— Нет, Андрюша! — вздохнула красный боец Бондаренко. — Не будешь ты, беляк, меня целовать. Я тебя сама поцелую…

— Знаешь, Андрюша, подумала я сейчас… Если мертвые наконец помирятся, может, и живым легче станет? Весь век, год за годом — кровь и кровь, вражда и вражда, страшнее, чем в Пекле!

— Может быть. Только как им… Только как нам помириться?

— Неспокий, — прошептала Оксана.

— Немирье, — перевел Андрей.

Рынок

Андрей Ивченко возвращался из Житомира, где навещал родственников жены. Багажник немолодой «шкоды» был набит принудительными гостинцами — кисловатыми яблоками в полиэтиленовых кульках, луком, зеленью, «поричкой», бутылками самогона и литровыми банками с неизвестным темным содержимым. Андрей возвращался не то чтобы раздраженным (родственники жены всегда принимали его хорошо) и не то чтобы усталым (было всего три часа дня, а встал он сегодня поздно). Просто лежало на дне души смутное ощущение, что воскресный день (а с ним, пожалуй, и добрая часть жизни) потрачен впустую.

Андрей когда-то мечтал стать танцором, а стал инженером, но по профессии работать не смог и устроился менеджером в фирму, торгующую путевками. Отправляя людей в Эмираты, Египет и Чехию, сам он никогда нигде не бывал — если не считать, конечно, регулярных визитов в Житомир и пары еще студенческих поездок в Москву. В первый же год замужества жена родила ему двойню, чем катастрофически подорвала финансовое положение молодой семьи; с тех пор Андрей работал без отпусков и выходных, и даже неделя в Карпатах представлялась ему бессовестной тратой времени.

Пацанам было уже по десять лет, и они учились в хорошей школе, а впереди ждал (Андрей думал об этом заранее) приличный институт для обоих. Жена преподавала в художественном лицее за жалкие деньги. «Хрущевка» с двумя смежными комнатами давно сделалась мала; таким образом, Андрей начинал каждый свой день заботой о хлебе насущном и засыпал с мыслями о семейном бюджете.

Тем обиднее то, что жена Антонина считала его скучным ограниченным человеком и ни о чем, кроме хозяйственных дел, уже давно с ним не разговаривала. Тоня жила, как балованная школьница под крылом обеспеченного папы; Андрей в сердцах не раз ей об этом говорил, но она только улыбалась в ответ.

Вот и сегодня визиту к родственникам Антонина предпочла «девичник» в компании Лариски и Ленки, подружек с институтских времен. Сыновья с утра обретались у бабушки; Андрей с тоской думал о кухонном смесителе, который сегодня вечером предстоит поменять во что бы то ни стало. И никаких больше планов не было на этот вечер, кроме смесителя на кухне и телевизора в тесной комнате, а завтра начнется новая рабочая неделя, и Андрей забудет, как его зовут — до самой пятницы…

Раздумывая таким образом, он катил и катил по шоссе — и вдруг увидел рекламный щит, на который не обращал внимания раньше: «Сантехника по низким ценам. Обои. Мебель. Бижутерия. Сахар. Трикотаж».

Под щитом обнаружилась стоянка, на стоянке — несколько десятков машин, от «жигуля» до БМВ. Дорога вела от стоянки направо; там начинался вещевой рыночек, и Андрей издали увидел, как поблескивают никелированные детали на обширных прилавках.

Он притормозил. Смеситель все равно предстояло покупать, а на таком вот придорожном развале цены, как правило, невысоки. Правда, и товар выставляется лежалый — но Андрей целиком полагался на свой немалый опыт.

Он запер «шкоду», поставил ее на сигнализацию и, потрогав бумажник во внутреннем кармане пиджака, двинулся по узкой бетонной дорожке к рынку.

Покупателей было немного. Продавцы сантехники лузгали семечки, потягивали пиво из бутылок и предлагали за смешную цену весьма разнородный товар — большая часть этих гаек, головок и шлангов годилась только на помойку, но попадались среди них добротные изделия, и Андрей скоро увлекся, бродя между рядами; прицениваясь и рассматривая товар. Выбрал было смеситель, полез за деньгами — но в последний момент разглядел трещинку у основания и не купил.

За развалами с сантехникой тянулись прилавки с бижутерией, а глубже, под натянутым над головами полиэтиленом, маячил обещанный рекламой «трикотаж». Андрей, относившийся к рынкам без фанатизма, но и без брезгливости, решил осмотреть базар целиком — авось попадется хорошая недорогая вещь: джемпер, к примеру, или рубашка. Перед прилавком с детскими джинсами он простоял минут двадцать — хотел купить сыновьям по паре штанов; продавщица старалась вовсю, ворошила ради него клетчатые тюки с товаром, но тщетно: не было подходящего размера, а если был, то неудачная модель, а если удачная, то слишком светлая ткань или девчоночий узорчик…

Поблагодарив тем не менее расстроенную продавщицу, Андрей неторопливо двинулся дальше. Чем глубже погружался он в недра рынка, тем меньше встречал покупателей. Полиэтиленовые полотнища, защищавшие товар от дождя, тихонько шелестели на ветру — в некоторых местах Андрею приходилось наклонять голову, так низко был натянут «потолок». Рынок был многоярусный, как джунгли: прямо под ногами, на листах оберточного картона, стояла обувь, лежали пластиковые заколки и школьные тетрадки. На прилавках располагались колготки и носки и снова обувь, пиратские видеодиски, зонты и посуда. На стойках, на вешалках, а иногда и прямо над головой висели свитера и юбки, брюки, пиджаки и платья. Все они были либо очень велики, либо малы; либо приторно-розовые, либо ядовито-зеленые, либо мышино-серых и черно-бурых расцветок. Оглядываясь вокруг, Андрей удивлялся: неужели находятся покупатели на такое убожество? Иногда он снисходил до того, чтобы пощупать свисающий сверху рукав, и безошибочно определял: синтетика…

Впрочем, ажиотажным спросом здешний товар и не пользовался. Андрей очень скоро обнаружил, что, пробираясь среди прилавков, стоек, среди стен уродливой одежды под низко натянутым полиэтиленом, он остался единственным покупателем в этой части базара. Продавцы, которым полагалось зазывать клиента, поглядывали на него с вялым интересом — будто им не было дела до залежавшегося на прилавках барахла, будто они наперед знали, что Андрей ничего не купит. Как они не прогорают, думал Андрей. Явно ведь даром торчат здесь…

Проход между прилавками сделался таким узким, что, когда навстречу Андрею вывернула из-за угла бабушка с полной термосов тележкой, ему пришлось боком влезть в щель между двумя стойками, чтобы разминуться с ней.

— Чай, кофе? — спросила у него бабушка. — Пирожки с мясом, с картошкой, с рисом? Пицца?

Андрей понял, что хочет пить и, пожалуй, проголодался. Он взял у бабушки чай и пирожок; женщина, торговавшая сумками из искусственной кожи, взяла себе растворимый кофе и кусочек так называемой пиццы. Старушка с тележкой укатила дальше. Жуя, морщась и дуя на чай в пластиковом стаканчике, Андрей решил, что пора уходить.

— Как тут к выходу пройти? — спросил он у женщины, торговавшей сумками.

— К какому? — охотно отозвалась она. — К шоссе или к электричке?

— К шоссе. Туда, где рекламный щит.

— Туда, — женщина махнула рукой. — Пройдите вдоль двадцать пятого ряда, у сто первого места сверните налево, дойдете до туалета и там можете еще спросить.

— Спасибо, — сказал Андрей.

Он двинулся вдоль прилавков в обратном направлении — шел не торопясь, по дороге купил носки себе и спортивные штаны пацанам. Минут через двадцать добрался наконец до туалета — солидного кирпичного здания с двумя входами. Перед зданием восседала кассирша в переднике. Помимо таблички с ценой и тарелочки для денег, на прилавке перед ней помещались отрывные календари «Для хозяек», «Для садоводов», «Для физкультурников», а также пластмассовые градусники всех размеров и цветов.

— Платно, — сказала кассирша.

— Я хотел спросить, где тут выход, — Андрей огляделся. Даже у стен туалета стояли торгующие — кто с батарейками, кто с носовыми платками, кто с растворимым кофе в банках. Тут обнаружилась еще одна покупательница — дамочка, задумчиво вертящая в руках невообразимо пошлый розовый бант на резинке.

— Туда, — кассирша махнула рукой, и Андрей прошел мимо прилавков и задумчивой дамочки. Из дверей туалета на него пахнуло сдержанной вонью.

Узкие ходы тянулись, сворачивали, пересекались с другими. Нависал над головой полиэтилен, пестрели стены отсеков-палаток, образованные где товаром, где фанерными листами, где линялыми бывшими шторами. Шелестело, потрескивало, ветер то поднимал полиэтиленовый полог, то бросал его. Андрей шел, пригибаясь, ничего не разглядывая и не прицениваясь, а стремясь поскорее выбраться и поехать домой. Два или три раза ему показалось, что он видит выход, но рукава и полы висящего на «плечиках» тряпья выныривали ниоткуда, и снова возникал длинный коридор, пирамиды товара справа и слева, фарфор, игрушки, половики, майонез, пикантные вереницы лифчиков, рулоны обоев, кассеты и диски, шлепанцы, мыло и жидкость для ванн…

Андрей устал.

— Этот рынок кончится когда-нибудь? — сердито обратился он к старику, торгующему деревянными ложками. — Уже полчаса пытаюсь выйти!

— Иди прямо, — старик неопределенно махнул рукой. — Туда… к электричке.

— Мне на шоссе надо!

— На шоссе — в другую сторону.

— Вот те на, — сказал огорченный Андрей. — И смеситель не купил, и два часа времени убил. Удалось воскресенье, нечего сказать!

Он вытащил мобильник, чтобы позвонить жене и попросить забрать мальчишек у тещи, но телефон, как назло, разрядился.

От огорчения ему захотелось в туалет. Еще сорок минут обратного пути — и он удостоился сомнительного удовольствия положить в тарелочку кассирши пятьдесят копеек.

— Бумагу брать будете? — неделикатно спросила кассирша. Андрей взял — не потому, что нуждался, а потому что заплачено.

Туалет, против ожидания, оказался не таким уж и грязным. Андрей вымыл руки кусочком хозяйственного мыла, плававшим в мутной лужице на краю умывальника, и снова вышел под небо, вернее, под пузырящийся от ветра полиэтилен. Посмотрел на часы и ужаснулся: Антонина давно вернулась с «девичника», позвонила родителям в Житомир и узнала, что Андрей выехал давным-давно. Мобильник его не отвечает…

— Здесь есть телефон? — спросил Андрей у кассирши.

Та пожала плечами:

— Не…

— До которого часа рынок работает? — снова спросил Андрей.

Обычно, насколько он знал, торговцы начинали собираться уже в шестом часу, а если покупателей было мало, то и раньше.

Кассирша снова пожала плечами, посмотрев на Андрея с величайшим сомнением:

— А пока люди есть, работает.

— Так нет же людей, совершенно, — сказал Андрей. — Никто ничего не покупает.

Кассирша пожала плечами в третий раз, и Андрей обернулся к продавщице кепок и беретов:

— Мне надо выбраться отсюда. Срочно. К стоянке, к шоссе. Не подскажете, как лучше пройти?

— По сорок пятому ряду, — сказала женщина, приглаживая черную кепку специальной щеткой для ворса. — От хот-догов свернете направо.

— Парень, давай я тебе дам пятерку, чтобы ты меня отсюда вывел?

Мальчишка лет четырнадцати, торгующий кроссовками, с сожалением покачал головой:

— Не на кого товар оставить.

— Дам десятку. Попроси, пусть соседи присмотрят.

— Нет, — мальчишка вздохнул. — Нельзя. А вы идите прямо, от двести пятого места — налево, и потом еще налево, и будете прямо на шоссе…

Андрей скрежетнул зубами. Он чувствовал себя круглым идиотом — заблудиться на рынке! И блуждать, как дурак, четыре часа подряд!

Он устал. На часах было уже восемь, тем не менее торговцы не спешили собираться. Они по-прежнему лузгали семечки, разгадывали кроссворды, переговаривались, иногда предлагали Андрею примерить туфли или выбрать футболку. Сквозь разрывы в грязном полиэтилене было видно небо — дни в июле длинные, но не бесконечные, и скоро начнет темнеть…

За приступом раздражения пришла апатия. Андрей купил себе хот-дог, присел на складной стульчик для примерки обуви и успокоился. В конце концов базар опустеет, сделается прозрачным, как лес в ноябре, и тогда можно будет легко найти выход. Надо же, понатягивали веревок, понавешали тряпья, устроили лабиринты — немудрено, что у них так вяло идет торговля…

Прошел скудный дождик. Тихонько постучал по полиэтиленовым полотнищам.

Антонине, подумал Андрей, может, пойдет на пользу некоторая встряска. Жена так привыкла к тому, что вот он, безотказный, дом-работа, гараж-хозяйство, всегда под боком, всегда тянет свой воз… Пусть представит хоть на минуту, что с ним что-то случилось. Что он «пошел налево», в конце концов! Может ведь Андрей, видный молодой мужчина, раз в жизни «пойти налево»?

Эта мысль развеселила его. Он ел хот-дог, запивая минеральной водой из пластмассовой бутылки, и улыбался.

Стемнело. На прилавках зажглись где свечки, где электрические лампочки. Тусклые пятна света лежали на горах белья, на рулонах туалетной бумаги, на полированных тушках сувенирных карандашей «Донбасс», невесть каким образом затесавшихся среди стирального порошка и губок для обуви.

Ни один продавец не потрудился собрать товар, никто не думал уходить домой. Андрей, едва волочивший ноги, брел по узкому проходу под нависающим полиэтиленом, и ему казалось, что он спит.

Этого не может быть, говорил разум. Этого не может быть… Он часами шел и шел, никуда не сворачивая, и, если рынок не протянулся на многие километры, он давно уже должен был выйти… ну, не на шоссе… но хотя бы к забору или к лесу, куда-нибудь, где нет рваного тента над головой и не свисают отовсюду свитера и плащи…

Тем не менее день закончился, а кошмар продолжался. Рынок жил своей жизнью; покупателей по-прежнему почти не было, но продавцы не выказывали ни малейшего нетерпения. Андрей пытался с ними заговаривать; они вели себя совершенно естественно для людей, к которым пристает с дикими вопросами странный человек с безумными глазами. Все, к кому он обращался, спешили от него отделаться, иногда холодно, иногда просто грубо. Вид денег, которые Андрей вытащил из кармана и пытался предложить кому угодно в обмен на спасение, отвращал их еще больше: вероятно, они думали, что он пьян или «под кайфом»…

Это сон, думал Андрей и щипал себя за руку. Запястье покрылось синяками, но безумие не прекращалось. Андрей брел, как механическая игрушка с подсевшими батарейками, шаг за шагом по узкому проходу между прилавков, а взгляд безумно скользил по тапкам, лифчикам, курткам, джинсам, спортивным штанам и мыльницам, по равнодушным лицам продавцов…

— Скоро полночь, — сказали за спиной.

Фраза, обращенная как бы ни к кому, заставила его вздрогнуть. Это были первые необыденные слова, услышанные им на базаре — первые слова, из которых хоть как-нибудь следовала исключительность всего, что случилось с Андреем.

Он обернулся. Продавец купальников смотрел ему в глаза — не так, как смотрели прошлые продавцы. Не ожидая вопроса о цене, не удивляясь сумасшедшим просьбам вывести с рынка за любую сумму в твердой валюте…

Продавец купальников ногой отодвинул ящик, закрывающий вход за прилавок. Андрей не стал дожидаться повторного приглашения и вошел.

— Садись.

Андрей сел на низкий табурет, почему-то покрытый старым ватником. Рядом висела, чуть колеблясь от ночного ветра, серая простыня — так, по идее, должны были отгораживаться от посторонних глаз покупательницы, вздумавшие примерить купальник прямо на рынке.

— После полуночи нельзя быть по ту сторону прилавка, — сказал продавец.

— Почему? — спросил Андрей.

Продавец улыбнулся, поправил ряд бирюзовых плавок, казавшихся грязно-синими при свете маленькой керосиновой лампы:

— Ты новичок?

— Я заблудился, — шепотом признался Андрей.

Продавец кивнул. Над головой его покачивался пластиковый женский торс.

— Место человека — за прилавком, — сказал продавец. — Во всяком случае, после полуночи.

Сделалось тихо. На грани слышимости шелестел полиэтилен. Мигала елочная гирлянда под навесом напротив.

— Почему? — снова спросил Андрей, окончательно растерявшись.

— Каждый из нас, — сказал продавец рассеянно, — в своем праве. Мы вправе продавать и быть проданными… А так же покупать и быть купленными.

Андрей молчал.

Длинные часы, проведенные в поисках выхода, кое-чему его научили. Возможно, продавец шутит, разыгрывает его, а возможно, он сумасшедший; как бы то ни было, продавец купальников казался самым вменяемым человеком на целом рынке. Он по крайней мере не делал вид, будто ничего не происходит.

— Уже скоро, — сказал продавец. — У Николая, который китайским барахлом торгует, в полночь будильники пищат. Вот как пропищат — тогда сам увидишь… А пока угощайся, — он положил на колени Андрею яблоко, маленькое и зеленоватое, белый налив.

Андрей откусил не глядя. Бездумно выплюнул червяка. Вздохнул. Откусил снова.

— Какой сейчас год? — спросил продавец.

— Две тысячи четвертый, — ответил Андрей сухими губами.

Продавец вздохнул:

— А я как в девяносто пятом вышел на точку, так и стою. Не отпускает.

— Кто не отпускает?

Продавец посмотрел на него с сочувствием. Вздохнул:

— Меня уже два раза покупали. Третьего, может, и не переживу…

— Кто покупал?!

— Они, — сказал продавец с невыразимым отвращением. — Первый раз… я, может, и успел бы вырваться, но только сразу… купили. В первую же ночь. Я вот точно так же…

В этот момент рядом, за стеной разноцветных купальников, запищал будильник. Ненавистный любому спящему звук моментально разросся, подхваченный многими механическими голосами. Будильники голосили хором секунд тридцать, потом один за другим успокоились.

— Ну вот, — сказал продавец.

Огонек в керосиновой лампе вспыхнул ярче.

Несколько минут сидели молча. Андрей ждал, что продавец рассмеется и скажет: мол, шутка удалась. И что пора собирать сумки — рынок наконец-то закрывается. Андрей ждал, что продавец заговорит, но он молчал, и тишина становилась все напряженнее. Андрей открыл рот, чтобы самому прервать молчание — но в этот момент на него лег физически ощутимый, очень тяжелый взгляд.

Он так и замер с открытым ртом.

Из-за соседнего прилавка, из-за костюмов и пиджаков выдвинулась темная, неясная, безликая фигура. Огонек керосиновой лампы задрожал; черная тень скользнула дальше, по направлению к торговцу китайским ширпотребом, Андрей часто задышал, избавившись от взгляда, но в этот момент из другого прохода, из-под бледно мигающей елочной гирлянды выползла еще одна тень, на этот раз высокая и угловатая. Андрею показалось, что он видит нездоровое бледное женское лицо под толстым слоем грима…

— Кто это?!

— Они, — продавец закурил, загасил спичку, бросил под ноги. — Ночные покупатели…

— Это люди?

— Ты молись, чтобы тебя не купили… На этом рынке только днем люди продают вещи. А ночью вещи продают людей.

— Что?!

Прошло еще две тени — побольше и поменьше. Андрей чувствовал, что неотвратимо притягивает их внимание; следующая тень остановилась перед прилавком и стояла так минуты три — Андрей сидел, вжавшись спиной в мягкий баул с купальниками. По вискам у него текли струйки пота.

— Я сошел с ума? — беспомощно спросил он продавца купальников, когда настойчивая тень наконец удалилась.

— Может быть, — продавец отхлебнул «Спрайта» из пластиковой бутылки.

— Какие же это вещи?!

— Разные… — продавец нервно вытер губы. — Дорогие, дешевые… А купят тебя. Присматриваются, прицениваются… До первых петухов непременно купят.

— Нет! — сказал Андрей, борясь с приступом паники. — Я… я ухожу!

И он ломанулся к выходу из-за прилавка, но там уже стояла очередная тень, высокая и угловатая; кажется, она уже бывала здесь раньше, она смотрела на Андрея — он чувствовал взгляд, — как смотрит женщина на хорошую, нужную, но очень уж дорогую вещь…

— Спаси меня, — сказал Андрей и схватился за место на груди, где полагается быть нательному кресту. Рука поймала пуговицу рубашки — креста Андрей не носил никогда, он лежал сейчас дома, в комоде, в старом бумажнике.

— Курить будешь? — спросил продавец.

— Спаси меня! — взмолился Андрей. — Я вырвусь… приведу сюда ментов… УБОП… Они этот рынок накроют… снесут…

Продавец горько усмехнулся. Покачал головой:

— На вещи нет управы. А спасти тебя… Вряд ли. Только…

Он замолчал. Взял длинную палку с крюком на конце, снял женский торс, покачивающийся на веревке, деловито примерил на него уродливый пестрый бюстгальтер.

— Что — «только»? — выкрикнул Андрей.

Продавец обернулся к нему. У него было очень немолодое, усталое, безнадежное лицо.

— Вещь тебя может спасти. Если у тебя есть… или была… своя вещь. Своя, в смысле — родная. Дорогая тебе. Если найдешь, вспомнишь, она тебя может вывести. Только она… Я тогда не успел. Думал всю жизнь — чай не баба, за вещи держаться. Вот и не вывел меня никто. Купили. Стою…

И он снова взялся натягивать купальник на манекен. Андрей смотрел, как ловко и бесстыдно он управляется с женскими трусами, и в голове у него было пусто-пусто.

Он тоже не баба. Что такое для мужчины вещь? Машина… Мотоцикл… Яхта… Мотоцикла у него не было отродясь. Мечтал в мальчишестве, но потом бросил. Машина — старая «шкода» — была объектом не любви, но постоянного раздражения. При слове «яхта» его охватил нервный смех.

Дорогая тебе вещь…

— Талисман! — крикнул Андрей. — У меня в школе билетик был на троллейбус… я его хранил… да что я говорю! Кольцо!

И он вскинул правую руку, на которой блеснуло желтым обручальное кольцо.

— Талисман — это не вещь, — сказал продавец, не отрываясь от своего занятия. — Вещь — то, что ты покупаешь. Не знак. Не символ. То, что ты используешь и потом выбрасываешь… Да и подумай по чести: много хорошего у тебя связано с этим кольцом?

Андрей смотрел на свою руку. Они с Тоней прожили год, прежде чем решили, что «подходят друг другу». Обряд в ЗАГСе был затянутым и ненатуральным, Андрею все казалось, что это театр…

Перед прилавком снова остановилась тень — на этот раз очень большая. Она закрывала собой весь базар; огни гирлянды напротив сделались совсем тусклыми. Керосиновая лампа едва мерцала…

— Нет! — закричал Андрей.

Тень задержалась еще на несколько секунд, потом отодвинулась, но не ушла совсем. Встала на углу, будто раздумывая.

— Охо-хо, — еле слышно пробормотал продавец купальников. — Да ведь это…

— Что?!

— Как тебя зовут? — спросил продавец.

— Андрей.

— Думай, Андрей. Вспоминай. Обжитые вещи не уходят насовсем, а любимые вещи — тем более. Ты видишь их на старых фотографиях. Ты вспоминаешь их, когда вспоминаешь себя… лучшие минуты… думай. Иначе тебя купит этот жлобский мебельный гарнитур. До Страшного Суда будешь стоять, продавать кресла. Вспоминай…

Андрей лихорадочно ощупал себя. Летний пиджак — купили вместе с женой на выставке-ярмарке прошлой осенью. Со скидкой. Туфли — из приличного фирменного магазина, но не очень удобные: после долгой ходьбы ноги болят отчаянно, вот как сейчас. Рубашка… пояс… Простые вещи. Равнодушные вещи. Могли быть эти, могли быть другие.

Если бы он купил себе ту флягу для коньяка, плоскую, к которой много раз приглядывался в сувенирном магазине… Он, пожалуй, полюбил бы эту вещь. И в конце рабочего дня…

Не то! Мысли путались; тень, которую продавец купальников назвал «жлобским мебельным гарнитуром», смотрела на него. У тени было лицо — круглое, темно-синее, с глазами навыкате. С очень внимательными, холодными, оценивающими глазами.

Нож. Он вспомнил, что подарил себе перочинный нож на прошлый день рождения. Подарил руками жены; та спросила — что купить, он и показал тот ножик…

Нож оказался слишком большим, плохо лежал в кармане. И скоро затупился. Подвела хваленая немецкая сталь…

Иногда по дороге с работы он останавливался перед какой-нибудь витриной в центре. На секунду; глядя на вещи за стеклом, он понимал, что они ему не по карману, и это портило ему настроение. Тогда он ненавидел эти чужие вещи — за то, что не умеет быть независимым, за то, что они выставлены здесь, в витрине, вызывающие, красивые и дорогие, как часть той прекрасной жизни, которую Андрей не заслужил — ни для себя, ни для детей…

Не то! Любимая вещь должна принадлежать ему. И вызывать симпатию, а не раздражение.

Тогда, закрыв глаза и сжав ладонями голову, он стал вспоминать все мало-мальски значимые вещи, которые окружали его с рождения.

Старый платяной шкаф в маленькой комнате, где они жили с родителями. Андрей ненавидел этот шкаф — он был скрипучий, неудобный. Восьмилетний мальчик мог дотянуться только до двух нижних полок. Треснувшее зеркало на внутренней поверхности дверцы отражало все в искаженном, мрачно-перекошенном виде. А главное — этот шкаф часто фигурировал в его ночных кошмарах. Тогда шкаф загромождал всю комнату, падал на Андрея, душил…

Костюм, который ему с большой помпой купили на выпускной вечер. Андрей тогда еле дожил до утра: пиджак сковывал движения, брюки треснули в самом неприличном месте, и Андрей ни о чем другом не думал — только бы скрыть дыру. Тем временем его одноклассники тайком напились и вели себя как свиньи… Не то.

Ваза, которую он подарил маме на первую зарплату. Мама была счастлива. Либо притворялась счастливой… Ваза была хрустальная, теперь таким тусклым, вышедшим из моды хрусталем забиты все чуланы и кладовые.

Неужели за всю жизнь у него не было ни одной любимой вещи?!

Были неплохие, удобные, практичные, фирменные, дорогие… Были носки и рубашки, которые покупала ему жена… Мебель, в которой он ничего не понимал… Шариковые ручки, которые все время терялись… Сантехника, плитка, ковролин — неужели у кого-то язык повернется сказать, что он все это любил?!

Спиннинг… Но у него не было времени на рыбалку. Часы… Они все время напоминали ему, что он опаздывает, что день прошел, что на вечер гора работы…

Неужели в его жизни вообще не было ничего значимого?

Жена… Антонина… Она дарила ему полезные вещи — по его выбору, за его же деньги… Можно ли сказать, что жена никогда его не любила? Вздор, все знают, что любовь не имеет ничего общего с пошлыми шмотками — одеждой, обувью, полотенцами…

Сыновья… Они рисовали ему машинки на день рождения и дедов-морозов на Новый год. Что же, и дети его не любили? Только потому, что у них не было денег, чтобы купить ему Вещь?

В последний раз он подарил им дорожные шахматы. Антонина твердила, что правильнее было бы купить роликовые коньки… Только переломов им не хватало… Антонина была инфантильна, непростительно ребячлива, она привыкла жить за ним, как за каменной…

Он вдруг понял, что никогда ее больше не увидит. В осознании этого факта не было истерики: мысль была простая и почти естественная — здесь, на темном базаре, в свете керосиновой лампы и мерцающей гирлянды над прилавком напротив, под взглядом бесформенной тени с сине-черным неподвижным лицом…

Право продавать и быть проданным. Право покупать и быть купленным.

Он вспомнил летний день… Тогда на его руке еще не было кольца. Они с Тоней гуляли вместе едва ли не в первый раз. Вместе ели мороженое. И забрели на такой же рынок… нет. На обыкновенный вещевой рынок, он тогда был возле Республиканского стадиона. Собирался дождик… И Тоня сказала, что у него нет летней куртки. И они пошли вдоль рядов, и Тоня смотрела на него…

Кажется, больше она никогда так на него не смотрела.

Он примерил одну куртку, потом другую… А Тоня критически оглядывала его и говорила, что он достоин лучшего. И когда, наконец, они совсем разуверились в возможностях вещевых рынков, им подвернулась женщина лет пятидесяти… рыжая с проседью… И у нее над прилавком висела вот эта куртка.

Черная, мягкая… Андрей надел ее, и Тоня его обняла. И рыжая женщина улыбалась, глядя на них.

Они купили куртку — кажется, женщина сбавила им десятку… На куртке была застежка-«молния», и на каретке висел брелок из нержавейки — вроде как рыцарский герб.

Они обнимались весь день. И куртка с тех пор пахла Тоней. Ее кожей, ее духами. Даже когда ее стирали или забирали из химчистки — она все равно пахла тем днем, летним дождиком, Тониной влюбленностью.

Андрей содрогнулся и поднял голову. Черная тень, будто решавшая его судьбу под гирляндой напротив, шагнула вперед, заняла собой все пространство перед прилавком с купальниками. Андрей увидел, как в страшном сне, круглое лицо с холодными глазами навыкате.

— Всё, — еле слышно сказал продавец. — По твою душу… И надолго. Такую мебель сейчас…

В этот момент наперерез круглоголовому метнулась маленькая, подрагивающая, невзрачная тень. Замерла между Андреем и его скорой судьбой.

Подняла неуверенную руку.

Там, где у человека находится кисть, у тени была зажата металлическая вещица. Брелок из нержавейки — потускневший, но все еще разборчивый: какая-то птица… Цветок… Щит…

— Иди, — еле слышно сказал продавец купальников. — Вспомнил-таки… Иди, и удачи тебе. Удачи…

Андрей, пошатываясь, выбрался из-за прилавка.

Вокруг был чужой мир — настолько чужой, что даже космический холод каких-нибудь марсианских пещер в сравнении с ним показался бы уютным. Маленькая тень стояла, покачивая металлической подвеской, как свечой. Дождавшись, когда Андрей подойдет, она повернулась и двинулась вдоль ряда — среди черных теней. Среди неверных огоньков. Среди бредового мира, в который Андрей отказался бы верить — если бы не суровая необходимость.

И Андрей двинулся следом.

… Курточка была совсем легкая — сколько-нибудь серьезный дождь пробивал ее навылет. Она не умела выдерживать сильный ветер; зато в ее кармане однажды раскрошилась Тонькина пудра: почему-то ей некуда было положить пудреницу. И Андрей предложил свой карман. А пудра возьми и тресни…

С тех пор монеты, которые Андрей ссыпал в карман, оказывались подернуты тонким слоем пудры.

Маленькая тень шла впереди. Андрей еле поспевал за ней; тень несла перед собой брелок из нержавейки, как факел. Как верительную грамоту. И большие тени расступались перед ней — и перед Андреем.

… Что с ней случилось потом? Она потерлась… Лоснились локти, карманы в сотый раз прорвались и уже не подлежали починке… Полгода курточка праздно висела в шкафу, а потом Антонина, безжалостная к хламу, вынесла ее к мусорным бакам.

Почему жена никогда не советуется с Андреем — даже в делах, которые явно его касаются?

Маленькая тень запнулась. Замедлила шаг. Опустила руку с зажатым в ней брелоком. Оглянулась на Андрея; он не видел ее лица, только угадывал. Это было лицо подростка, девушки, а может, и мальчугана. Очень короткие волосы и узкий подбородок мешали точно определить…

Вокруг сомкнулись тяжелые взгляды. Нахлынул страх…

… Они гуляли с сыновьями, Игорь был у Тони в «кенгурушке», а Костя — у Андрея. Памперс был бракованный или какая другая техническая неприятность — но куртка оказалась мокрой насквозь. Костик смотрел на отца круглыми голубыми глазами, нерешительно улыбался, а водопад тем временем пробивался сквозь «кенгурушку», а Андрей хохотал, и в смехе его не было ни капли притворства — в тот момент он гордился сыном, как если бы тот полетел в космос…

Брелок из нержавейки дрогнул — и поднялся снова.

Маленькая тень шла от ряда к ряду, темные силуэты расступались перед ней, и следом шел Андрей. Шелест полиэтилена над головой становился громче… Сквозь обычные базарные звуки — шорохи, голоса, бормотание радио, позвякивание, потрескивание — вдруг прорвался шум мотора…

Андрей увидел выход.

Он рванулся и побежал, ничего вокруг не замечая, и через несколько секунд вылетел на бетонированную площадку под рекламным щитом: «Сантехника по низким ценам. Обои. Мебель. Бижутерия. Сахар. Трикотаж».

Андрей увидел свою машину. Сонный парковщик сидел на складной скамеечке, его накидка с полосами-отражателями мерцала в свете проносящихся мимо фар.

— Ну вы и долго, — сказал парковщик с осуждением.

Андрей оглянулся.

Несколько пустых прилавков. Веревки покачиваются на ветру, как мертвые лианы. Шелестит полиэтилен; крохотный базарчик пуст. Сквозь него видно отдаленный лес — и огни проходящей электрички…

— Который час? — хрипло спросил Андрей.

— Господи! Где ты был?! Где ты был, я уже не знаю, куда мне бежать, что делать…

— Здравствуй, Тоня. Я вернулся.

МИНИАТЮРА