Потом чей-то крик.
Она достала мобильник и поняла, что тот безвозвратно мертв. Лишенная души тушка, комочком мертвой плоти лежащая на ладони. Разве что можно поиграть в игру или посмотреть фотографии. Нет сети. Эта надпись будет сопровождать ее все то время, пока работает аккумулятор. Несколько часов. Зато она узнает, насколько его хватает на самом деле. Без подзарядки.
Первый костер; отчего-то она решает к нему не подходить. Возле него ни одной женщины, грубые мужские голоса, тени угрожающих размеров. С нее хватило одного пустыря — сколько козлов там было?
Старшая Мать не может вспомнить этого до сих пор, белое пятно в каком-то из закоулков мозга. Высверленная память, есть лишь до и после, хотя прошло уже двадцать лет. Наверное, именно тогда ей и почудилось впервые, что все это не больше чем карнавал, на котором каждый надевает какую-то маску.
Ее приветил пятый костер. Он полыхал возле автобусной остановки, на тротуаре высилась груда каких-то коробок, некоторые, кажется, были с водой, и она поняла: дальше ей не пройти, за глоток воды она сейчас сама готова на все, прямо здесь, под этим несносно черным небом, на котором зачем-то игриво зажглись мириады звезд.
— Пей! — сказал ей усталый немолодой мужчина, подбрасывавший в костер остатки скамейки.
Вода была холодной и вкусной.
Но главное, что она была.
Потом ей протянули открытую банку с какими-то консервами.
Она давно уже не ела консервов.
Да, это точно было не в первый день.
Белое пятно в одном из закоулочков мозга покрывает не только пустырь.
Оно оставило ей ее имя, но остальное будто покрыло густым, непроницаемым туманом.
Призрачный мир, мир призраков.
До карнавала еще три дня.
Старшая Мать смотрит в сторону холмов.
Агонизирующий на глазах город не выпускал ее целую неделю.
Будто замкнутый круг, в котором пропал счет дням и ночам.
Круг из бетона, как на том проклятом пустыре.
Она сидела у костра и ела мясо из консервной банки. Говяжья тушенка китайского производства.
Китай стал таким же призрачным, как и Италия.
Есть лишь эти холмы, лес и река.
Жилище и его обитатели.
Пожилой мужчина стал ей в тот вечер кем-то вроде отца.
Он не только поддерживал костер, но и говорил: с ней и теми, другими, кто собрался у огня.
О том, что им всем надо жить. И что не стоит надеяться, будто все это пройдет так же внезапно, как и началось.
Это уже никогда не пройдет!
— Никогда? — переспросила она.
— Никогда! — повторил он.
Она заплакала, а потом спросила:
— Почему?
— Не знаю, — ответил мужчина. — Наверное, так должно было случиться! — И добавил: — Уходи из города, тут ты не выживешь!
Она села поближе к костру, подстелив под себя какой-то мешок. Опять достала из сумочки мобильник. Надпись «нет сети» стала тусклой, совсем скоро она погаснет, и мобильник можно выбрасывать. Хотя и сейчас его уже можно выбросить, зачем он ей нужен, разве что как намек на ту жизнь, которой никогда больше не будет, как не будет компьютеров, итальянской кухни, ночных клубов и кино.
Совершенно ничего не означающие слова.
Кино ей было жалко больше всего, наверное, поэтому она и придумала биоскоп. Хотя само слово тоже тянулось из уже несуществующей жизни — так некогда называли демонстрацию первых картин, то ли в Лондоне, то ли еще в каком-то из выдуманных городов, про которые стоит забыть. Она читала книжку и наткнулась на это слово. Как раз в тот вечер, когда получила от него прощальную sms-ку. Скорее всего, потому и запомнила, а уже здесь, в холмах, слово это всплыло в памяти. Какие-то слова уходят, как мертвые, какие-то, наоборот, из мертвых становятся живыми, например, те же «карнавал» и «биоскоп».
— Надо уходить, — опять сказал мужчина, — нам тут всем не выжить!
— Когда? — спросила она. И добавила: — Мне бы домой зайти!
Утром они все собрались в кружок у почти погасшего костра и стали решать, что делать.
Их было восемь человек, трое мужчин и пять женщин. Двое уходить из города отказались.
Остальные начали собираться.
Белое пятно в голове не позволяет ей вспомнить, как они набили несколько рюкзаков консервами, питьем и какими-то вещами. Ей с детства внушали, что красть — грешно, а они все это украли. И рюкзаки, и одежду, и припасы. Пожилой был из этого района и знал все близлежащие магазины.
Она до сих пор не знает, что бы с ней случилось, если бы не пожилой.
Ведь это он сказал, что надо уходить из города, и сам увел ее.
И еще четверых.
В эти холмы, про которые знал и в которых бывал не раз еще тогда, когда город был живым.
Домой же она так и не зашла. Это оказалось слишком далеко.
До холмов тоже было далеко, но зато они шли все вместе. Вначале добрались до выезда из города, а потом пожилой повел их прямо по просеке, уводящей в глубь леса. Идти было жарко, она не мылась уже несколько дней, ей мешал ее собственный запах. Хотя они все здесь воняли, и никто на это уже не обращал внимания.
— Помоемся в реке, — сказал пожилой, — главное, до нее дойти.
«Киберкалипсис!» — подумала она, и ей вдруг стало весело.
Призрак пожилого до сих пор иногда встречался ей в холмах, она уважительно склонялась в поклоне, а потом, когда он исчезал в ближайших зарослях, садилась на траву и думала, отчего он ушел от них вскоре после того, как привел в холмы.
Из той, первой, шестерки до сих пор с ней в жилище остались лишь двое.
Тоже — матери света.
Это они назвали ее «Старшей».
Единственный остававшийся мужчина ушел вскоре за пожилым, а с ним и его подруга.
Но через год пришли другие, сразу несколько человек.
Забитые, напуганные, рассказывающие дикие истории о том, что происходит в городе. Несколько женщин и несколько мужчин, ищущих одного: спасения.
К тому времени в голове у Старшей Матери уже неоднократно возникала картина того, каким должен быть мир этих холмов и леса.
Только она не позволит одного: править в нем мужчинам.
Если белое пятно и скрывает за собой бетонный забор, то она все равно помнит о нем.
Помнит она и о том, как долго плескалась в вечерней реке, смывая с себя грязь мерзких прикосновений.
Но даже не это главное.
Рука, нажавшая рубильник, была мужской. В этом нет никакого сомнения. Волосатая рука с сильными, когтистыми пальцами. Именно эта рука уничтожила город и населила ее мир призраками, которые заставляют вспомнить то, о чем порой так хочется забыть.
Вот что главное.
Мужчины принесли беду, это они уничтожили тот мир, в котором она давным-давно получила дурацкую sms-ку, о чем тоже никак не может забыть.
— Ты справишься, — сказал ей пожилой на прощание, — ты хотя и самая молодая из нас, но самая целеустремленная, у тебя все получится!
Ей не хотелось, чтобы он уходил, она привыкла к тому, что он всегда рядом и что она всегда может спросить его совета.
— Чего ты хочешь больше всего? — спросил пожилой у нее в ночь перед самым уходом. Они сидели у костра, огонь весело потрескивал, в котелке, прихваченном из разграбленного магазина спортивных товаров, булькал ароматный травяной чай.
— Праздника! — грустно сказала она, провожая взглядом улетающие в небо искры.
— Устрой карнавал! — со смехом сказал пожилой, и она вспомнила тот самый момент, когда униженная и физически измученная сидела совсем у другого костра и внезапно ей показалось, что все это лишь карнавал, наподобие тех, которые временами показывают по телевизору. А то, что он не смешной и не веселый — так это фильм просто такой, обычная фантастика с долей мистики, иногда их еще называют фильмами-катастрофами или фильмами-предупреждениями.
Карнавал они устроили через два года после ухода пожилого. Как раз в тот день, когда к ним пожаловал первый котоголов.
Я слушаю землю. Этому меня научили год назад. Надо лечь, приложить ухо и закрыть глаза.
— Слушайте, — сказала нам тогда Старшая Мать, — и будьте внимательны! Это не просто шаги, шорохи, всхлипы и стоны: земля говорит. Когда вы научитесь понимать ее язык, то сможете заглядывать в будущее — вам понятно?
Тогда я кивнул, хотя ничего не понял. Как это, заглядывать в будущее? Ведь даже утром часто не знаешь, что произойдет вечером. Иногда мы разговариваем об этом. Белка считает, что никакого будущего нет вообще, все это выдумки. Ведь будущее — это когда не знаешь, что случится, а мы и так все знаем, по крайней мере, сама Белка знает, что с ней будет, когда она вырастет.
— Что? — спрашивает ее Димон.
Я молчу, мне это не интересно. Только хочется узнать, возьмут ее в матери света или нет. Хотя чего тут гадать, Белку слишком тянет к мужчинам, Старшая Мать не возьмет ее к себе в ученицы, и даже Монка не возьмет, хотя сама Монка ничего не решает: что ей скажут, то и делает.
Белку тянет к мужчинам, меня тянет к Белке.
Если долго слушать землю, то можно услышать свое будущее.
Мое будущее меня интересует, даже ближайшее. Например, смогу я попасть на карнавал или нет.
Земля холодная, в ней что-то гудит. Наверное, это корни устраиваются на зиму, сворачиваются в клубочки и готовятся уснуть. Через месяц выпадет снег. Ну, может, через два — это было бы слишком хорошо! Я не люблю снег, зимой приходится постоянно сидеть в жилище, а когда выбираешься на улицу, то быстро замерзаешь, не спасают даже сшитые из шкур накидки, ветер забирается внутрь, приносит с собой холод.
У некоторых старших есть странные теплые веши, в которых не мерзнешь. Они приносят их оттуда же, откуда и ту одежду, которую нам выдают раз в год. Но этих вещей мало, и они достаются тем, кто добывает еду. Мне не положено, сны ведь можно видеть и так, сторожить бочки — тоже.
Кроме корней еще в земле живут странные существа. Старшая Мать называет их хохряками. Вроде бы на них охотятся котоголовы, только я ни разу не видел, чтобы котоголов притаскивал к жилищу какую-нибудь неведомую тварь. Бывает, они ловят птичек, любят рыбу, но кто такие хохряки — этого я не знаю до сих пор.