Старшая рассказывала, что они смахивают на кротов, только не слепые. А еще у них очень большие зубы, по четыре сверху и снизу, острые и загнутые. И длинные когти на лапах, которыми они прорывают в земле ходы. Котоголовы ловят их на закате, когда хохряки выползают из своих нор подышать свежим воздухом.
Старшая любит рассказывать всякие страшные истории. Но про мертвецов я услышал не от нее. Это Монка мне сказала, когда я спросил ее, что происходит с теми из нашего жилища, кто вдруг перестает видеть свет.
— Они умирают, — сказала тогда Монка и добавила: — И становятся мертвецами. Вот мы с тобой сейчас живые, но когда-нибудь тоже перестанем видеть свет костра и пламя, горящее в бочке. И присоединимся к ним.
— А они куда деваются? — спросил я, почему-то дрожа.
— Их зарывают в землю, — сказала Монка, — и со временем они сами становятся землей! Понял?
Вот это я действительно понял. Гораздо лучше байки о том, что, слушая землю, можно узнать свое будущее. Иногда мне кажется, что слышу я совсем другое: как глубоко внутри земли прорастают мертвецы. Хорошо, что сейчас светло, а то бы мне стало страшно. Ведь они не просто прорастают, они становятся корнями, ссохшейся и ломкой осенней травой, пожелтевшими деревьями и серо-черными камнями, которых так много вокруг.
Я вздрагиваю, котоголов презрительно смотрит на меня и потягивается. Он ничего не боится, только вот навряд ли он знает про мертвецов. А если и знает, то не скажет, махнет хвостом и побежит дальше.
По дороге, вдоль реки, пробегали хохряки…
Смешная фраза, только что пришедшая мне в голову. Я перестаю слушать землю, встаю и отправляюсь вслед за котоголовом. Лучше думать про хохряков, чем про мертвецов. Хохряк — мертвяк!
Котоголов внезапно остановился и зашипел. Я чуть не споткнулся о камень и не грохнулся плашмя на землю. Звереныш посмотрел на меня, и мне показалось, что он просит меня притихнуть, затаиться, стать тенью. Я послушно лег на землю, но уже не стал прикладывать к ней ухо, а просто распластался, как ящерица, пытающаяся стать невидимой.
И услышал шаги. Вкрадчивые, осторожные, но не женские. Более уверенные, так ходят наши мужчины-охотники, когда хотят незаметно подкрасться к зверю.
Сейчас наши мужчины должны делать маски.
А других здесь просто не может быть.
Или случилось нечто, о чем я и понятия не имею.
Из норушки, из земли, повылазят хохряки…
— Здесь! — слышу я уверенный голос.
Я знаю его. Это один из самых умелых мужчин-охотников. У него прозвище Бонза, по имени же его никто не называет, даже Старшая Мать, которая всегда предпочитает называть всех по именам, если, конечно, рядом нет чужих.
Хотя чужих у нас никогда не бывает.
— Почему здесь, Бонза? — Голос молодой, его я тоже знаю. Тоже из мужчин-охотников, прозвище у него смешное — Кирдык, он всегда, когда его о чем-нибудь спрашивают, говорит: — Кирдык пришел!
— Вот и прозвали, хотя имя его мне известно — Леонид.
— Потому что сюда никто не ходит! — отвечает Бонза.
Мы с котоголовом еще плотнее вжимаемся в землю.
Лучше им нас не видеть. Не нравится мне, что они здесь! Бонза с Кирдыком должны сейчас вместе со всеми готовиться к карнавалу, а они притащились туда, куда ни им, ни мне ходить нельзя.
И голоса мне их не нравятся. Что-то в них неприятное, будто змеиное. Лучше бы хохряков услышать, и то спокойнее было бы.
— Значит так, — говорит Бонза, — подождем, пока пройдут первые сутки карнавала…
— А она не догадается? — спрашивает Кирдык.
— Не догадается, — так же, по-змеиному, шипит Бонза, — она настолько во всем уверена…
Котоголов вдруг громко чихает.
У них это бывает, вылизывают свою шкурку, вылизывают, нажрутся шерсти, а потом вычихивают обратно. Громко и утробно, очень хорошо слышно.
— Эй! — громко говорит Бонза. — Кто здесь? Пошли посмотрим!
Я решаю не дожидаться, пока меня найдут и навесят оплеух, разворачиваюсь и несусь вниз, сквозь заросли ольхи и бересклета. Котоголов бежит рядом со мной. Сверху слышны крики и ругань.
Наконец я оказываюсь в самом низу распадка и останавливаюсь, долго отпыхиваясь.
По распадку, вдоль реки, пробирались хохряки…
Если они нас найдут, то придется плохо. И мне, и котоголову, хотя звереныш убежит, а меня они догонят. Я услышал что-то такое, чего не должен был слышать, иначе они бы не потащились совещаться сюда, в запретное место.
Мне надо возвратиться и рассказать обо всем Старшей Матери, может, она поймет, в чем дело.
И тут я понимаю, что рассказать ничего не смогу, ведь я сам тоже был в запретном месте, и мне придется отвечать на вопрос: зачем я здесь оказался?
Не могу же я сказать, что котоголов повел меня туда, где березовая роща, и для того, чтобы я напластал коры и сделал себе маску.
Для карнавала, на который мне нельзя.
— Нет, — слышу я отдаленный голос Кирдыка, — я не полезу вниз, там все ноги переломаешь!
— Зверь какой-нибудь, — это уже Бонза, — может, кабан или косуля, спугнули…
Я подмигиваю котоголову. Значит, я — кабан, а он — косуля. Они нас спугнули, и мы унеслись вскачь. Так быстро, что до сих пор не могу отдышаться.
— А кто чихал? — это опять Кирдык спрашивает.
— Звери тоже чихают! — совсем уже затухающим голосом говорит Бонза, и я догадываюсь, что они уходят.
Мне тоже надо бы отсюда сваливать, но пока нельзя.
Я проверяю, на месте ли нож. Он на месте, висит на поясе.
Березовая роща рядом, ее хорошо видно в лучах дневного солнца.
Где-то там, за ней, хижина королевы карнавала.
Мне безумно хочется пройти сквозь березовую рощу и хотя бы одним глазком, да взглянуть.
Котоголов опять что-то гортанно произносит и смотрит на меня, будто о чем-то спрашивая.
— Идем, — говорю я ему, — ты знаешь, где это?
Мы проходим сквозь рощу, вокруг рослые, статные березы с уже почти опавшими листьями.
Зато под ногами все усыпано желтой листвой.
Она шуршит, на нее приятно наступать, здесь светло и совсем не страшно, совсем не так, как в лесу, что рядом с нашими холмами, где даже днем бывает темно.
— Давай сначала посмотрим? — говорю я котоголову. Тот что-то муркает в ответ.
Вроде бы спрашивает: когда начнем резать кору и делать маску?
— Потом, — отвечаю я, — если мы уж здесь оказались…
В запретном месте, в неурочный час…
Слова возникают во мне сами, это не может быть котоголов, они ведь не разговаривают.
Но кто-то произносит эти слова, я плохо понимаю, что значит «неурочный», но догадываюсь, что это тот час, когда ты здесь быть не должен.
Хотя я и так уже оказался сегодня в том месте, где услышал то, что предназначалось совсем не для моих ушей.
Хотел услышать будущее и услышал.
Мы выходим из рощи, и я останавливаюсь.
Котоголов следует моему примеру. Садится у правой ноги и тоже смотрит.
Мы оба смотрим, перед Нами маленькая, аккуратная хижина. Она стоит на берегу небольшого пруда. Рядом с хижиной бочка, хорошо видно: в ней горит огонь.
Дверь в хижину открыта, но я знаю, что мне туда нельзя.
Туда никому нельзя, кроме Старшей Матери.
Я плохо помню нынешнюю королеву, я лишь догадываюсь, кто она.
Но она должна быть красивой. Королевы карнавала всегда самые красивые!
А самая красивая из всех — Монка, это я знаю давно!
Внезапно котоголов исчезает среди кустов бересклета.
Мне ничего не остается, как самому нырнуть в них, затаиться и смотреть в сторону хижины.
Из нее выходит женщина. Она в полотняной накидке королевы карнавала, с распущенными по плечам волосами. Я узнаю ее, я много раз видел ее в жилище. Еще помню слова Белки о том, что всем мужчинам эта женщина предпочитала Бонзу и что вроде бы даже родила от него.
Ведь одна из любимых тем для разговоров у нас: кто бы мог у каждого из нас быть матерью и отцом.
Только говорим мы об этом, когда взрослых нет рядом.
Все мужчины нам как один отец, и все женщины — мать.
Хотя настоящие матери — лишь матери света, их надо слушаться, им надо подчиняться.
Женщина идет к пруду, мы с котоголовом, затаив дыхание, смотрим на нее.
Хотя и осень, но днем все еще тепло. «Желтое лето» — время, когда солнце пригревает, будто до зимы много-много месяцев.
Женщина снимает накидку, под ней ничего нет.
Я чувствую, как у меня вспыхивают щеки, сейчас, наверное, они пылают, будто цветы бересклета.
Ведь я никогда еще не видел так близко взрослой голой женщины.
Женщина входит в пруд и быстро окунается в воду. Потом вскакивает и выбегает обратно на берег. «Желтое лето»: днем солнце пригревает, но ночи холодные, и вода уже остыла.
Зато щеки мои пылают все сильнее и сильнее, мне становится горячо, я обливаюсь потом.
В запретном месте, в неурочный час…
По распадку, вдоль реки, пробирались хохряки…
Я бы хотел сейчас стать хохряком и оказаться в своей норке. Среди готовящихся к зиме корней и прорастающих мертвецов. Мне не хочется думать о том, что произойдет совсем скоро, на карнавале. Но я уже знаю: что-то случится, и жизнь моя изменится. Котоголов тихо муркает.
Он прав: время идет, а я так и не срезал себе подходящего куска коры для маски.
Женщина уходит в хижину.
Я тихо поворачиваюсь и иду вслед за котоголовом, внимательно осматривая березы. Мне нужно толстое дерево с плотной корой. Кора снимается ровным слоем, аккуратно. Если все делать, как надо, то у тебя в руках оказывается прямоугольный кусок бересты. Из прямоугольного куска надо сделать полукруг. Прорезать в нем два глаза и рот. И лишь потом покрасить. И углем нарисовать там, где предполагается нос, черные усы котоголова. Затем к маске прикрепляется веревочка, и все, ее можно надевать.
«Что-то произойдет!» — думаю я, осторожно делая первый надрез на выбранном дереве.
Котоголов хитро смотрит на меня, кажется, он тихо муркает себе под нос песенку о том, что «по дороге, вдоль реки, пробегали хохряки!».