Однако копия Ильвы весело улыбнулась — блеснули зубы, розовые в меркнущем свете, — и сказала:
— Боюсь, титьки отвалились бы.
Я невольно рассмеялся.
— Ильва…
Она выставила ладонь:
— Это не мое имя. Без Ее телеприсутствия — не мое.
Я услышал заглавную букву. Черту, подведенную под этим «ее».
— Если хотите знать, мой серийный номер — ДИ4048.
О господи. Все ее личные данные?.. Но сказал я другое:
— Четырех тысяч не было, ручаюсь…
— Модель четыре, номер 48.
А пятая модель уже есть? Бог весть, что за очередная гадость слетела бы с моих уст безмозглого себялюбца, но тут по законам жанра зашелестели кусты, и нас окружили миниатюрные люди в изукрашенной брильянтами кожаной сбруе под колышущимися перьями головных уборов, вооруженные копьями и мечами. Копья были нацелены на нас.
Один из них, наряженный, пожалуй, пышнее прочих, выступил вперед, выхватил меч, наставил его более или менее мне между ног (выше собственного темени) и сурово обрушил на меня невнятицу певучих слогов, ничуть не похожую на китайский.
Тишина. Немая сцена.
Опять звонкая маловразумительная тирада. Угрожающий взмах меча.
Дубль-Ильва шагнула вперед, загородив меня от всех острых наконечников, от всех отточенных кромок, и пробормотала:
— Я их задержу. Бегите.
Я спросил:
— Бежать? Куда, скажи на милость?
Она страдальчески обернулась:
— Пожалуйста, мистер Зед. Вы — Предтеча. Я даже не настоящая!
Это заставило меня улыбнуться (хотя в ту минуту, полагаю, мы были в нешуточной опасности) и сказать:
— Да брось. Разве Предтечи празднуют труса?
Я сгреб ее за плечи, посмотрел человечку со смертоносным маленьким клинком прямо в глаза и сказал:
— Итак: Комодофлоренсал[8], я полагаю?
И вздернул бровь, болван болваном: ишь, Спок выискался[9].
Новый залп околесицы.
— Нет? Ладно. Тогда веди меня к вашему главному.
Человечки переглянулись, определенно чем-то озадаченные. В следующий миг храбрец загнал клинок в ножны, вскинул руку в небрежном приветствии, похожем на нацистское, и внятно, по слогам произнес:
— Кали мера?[10]
Я почувствовал легкую дурноту и чуть не брякнул: «Мне это кажется греческой тарабарщиной»,[11] но смолчал.
Маленький военачальник шумно вздохнул, ткнул копьем в сторону поселка за оградой и что-то сказал: длинная череда тоновых слогов. Я пожал плечами, и мы двинулись в заданном направлении, а за нами потянулось войско, державшее ножку так, что любо-дорого. В детстве я десять тысяч раз рисовал в мечтах эту картину… Правда, мне и в голову не приходило, что путь в мои грезы лежит через Уран.
Внутри поселковых стен высотой от силы футов шесть у нас отняли одежду, а самих посадили в клеть из проволочной сетки; к ней мало-помалу сошлась гомонящая толпа человечков, глазеть-дивиться. Я, похоже, вызывал содрогание — возможно, меня принимали за разумного венерианского динозавра, о чьем существовании до сего дня не подозревали. Но основное внимание публики досталось моей спутнице, и я не поставил бы им это в вину.
Немного погодя от толпы отделился некто явно сановный и шуганул остальных. Дубль-Ильва прошептала:
— Кажется, они напуганы.
— Кто бы они ни были, их трудно упрекнуть. Представь, что первый экипаж, высадившийся на Марсе в две тысячи двадцатых, наткнулся бы на гигантского инопланетного ящера в обществе дамочки ростом двадцать футов!
К нам обратились на певучем тарабарском наречии, сначала обычным тоном, затем набавляя громкость. Кончилось тем, что между человечками разгорелась перепалка; в голосе одного из спорщиков отчетливо звучало презрение. Я без труда представил себе этот обмен мнениями: «Что? По-твоему, они говорят на (нужное вписать)? Остолоп!»
Я шагнул вперед и вмешался:
— Ребята! Может, вы еще по-каковски объясняетесь?
Они разом заткнулись и уставились на меня круглыми от удивления глазами.
— Sprechen sie Deutsch? Ni hao bu hao? Cu vi povas diri al me, kie estas la stacio?[12]
Неразборчивое шушуканье.
Я посмотрел на Ильвину копию ДИ4048… Черт, не могу я так ее называть.
Она сказала:
— Вряд ли они пробовали говорить на других языках, даже сходных по звучанию. Чересчур устойчивый звуковой строй и тональные вариации. В типичной группе американцев середины двадцатого столетия вы, вероятно, обнаружили бы некоторое языковое разнообразие. Бесплатная средняя школа давала начала испанского и французского. А многие городские дети знали с пятого на десятое итальянский или идиш — в зависимости от того, из какой были семьи…
Человечки ушли, оставив нас один на один с оторопелым стражником. Кроваво-красное небо меж тем постепенно чернело. Ни звезд, ни луны — ничего. Около полуночи (по ощущению) в отдалении вспыхнули прожектора, и над стеной из тьмы высунулся серебристый нос исполинского звездолета. Далекие голоса выкрикивали приказы, горланили речевки — все это чеканно, красиво. Далекий рев больших дизелей. Через некоторое время явилась орава человечков; пятясь и выставляя перед собой копья, они выпустили нас из клетки и погнали к стене, где снова открывались ворота.
Я сказал:
— Эй, ребята! Тут сейчас колотун. — Я обхватил себя руками и выразительно задрожал. — Как насчет одеться?
Угрюмая тарабарская команда, потрясание мечами и копьями. Нас, голых, под конвоем, построенным «ежом наизнанку», в кольце ощетиненных внутрь пик, препроводили в темноту.
К звездолету с его погрузочными мощностями мы добирались около часа. Дубль-Ильва принимала происходящее в стоическом молчании, я чертыхался всякий раз, как наступал на острое или ушибал ногу о корень или камень.
В зарослях у тропы кто-то глухо рыкнул, над нами вознеслись огромные желтые глаза, горевшие не меньше чем в метре один от другого, и частокол копий дружно развернулся навстречу неведомому существу.
Оно проворно шарахнулось от маленьких воинов с их рдеющими фонарями, как шарахается от огня лесное зверье, но я успел увидеть нечто до ужаса похожее на аллозавра.
Дубль-Ильва шепнула:
— Думаю, длина волны у фонариков та же, что у светильников на корабле.
На бесхозном корабле, дрейфующем в атмосфере Урана?
Я сказал:
— Если они умеют открывать двери в воздухе, когда захотят, на кой им звездолеты?
В седьмом классе (мне было то ли одиннадцать, то ли двенадцать) англичанка задала на дом сочинить рассказ. Я решил живописать безрассудные приключения горстки людей на дикой, свирепой Венере, в которую верил до тех пор, пока «Маринер-II» не покончил с ней по весне. В рассказе герои перемещались на летательных аппаратах, названных мной «тучерезами» — в честь виденной в какой-то книге птицы-водореза[13], а главной движущей силой повествования служило необычайное множество воздушных катастроф.
Возвращая мне работу с оценкой «четыре с плюсом», учительница сказала: «Хорошее сочинение, Алан. — Потом она рассмеялась. — Тебе не кажется, что тучерезы не слишком надежны?» Сейчас я испытывал сходное чувство.
Вблизи звездолет поражал великолепием и действительно был полных шестисот футов высотой. Сколько это в масштабах человечков? Около полумили. В нашей Вселенной наиболее габаритные грузовые планетолеты в продаже у ВОЛа (космические корабли величиной с океанский лайнер, космические корабли величиной с «Гинденберг») были, пожалуй, вдвое меньше.
В эпоху ракет длина самой крупной из тех, каким доводилось отрываться от поверхности Земли, незначительно превышала четыреста футов. Это заставляло трезво взглянуть на достижения человечков.
Нас доставили на борт в подъемной бадье огромного башенного крана, сперва Дубль-Ильву, потом меня. Ко мне приставили дополнительную охрану; поступок, с их точки зрения, наверное, вполне разумный — я же был гигантский ящер и все такое. Пожалуй, это кое-что говорило и о культуре человечков, усугубляя их сходство с землянами.
Нам пришлось проползти сквозь несомненно грузовой люк в пространство высотой около четырех футов — в клиновидный отсек, занимавший, быть может, восьмушку круга поперечного сечения корабля, в отсек с задраенным люком в рост человечка на узком конце. На полу — одеяла размером с вязаный коврик, на подвесном стеллаже — полулитровые емкости с водой. Пара маленьких подушек (в старину такие выдавали авиапассажирам на дальних рейсах).
Гулкие удары снаружи.
Дрожь корабля.
Дубль-Ильва сидела спиной к голой стене, подтянув колени к подбородку, и не сводила с меня темных глаз. Один взгляд, и во мне заклокотала усталая злость на себя. Быть самцом гомо сапиенс, пусть и превращенным в бессмертного распроящера, докучно и смешно еще и потому, что при наличии соответствующих раздражителей думать ни о чем другом нельзя. Вдобавок я в очередной раз заметил, что клон читает мои мысли, как открытую книгу.
Снизу донесся басистый рокот. За ним последовали миг тишины, далекий надсадный вой, мелкая вибрация палубы; в недрах под нами что-то коротко и гулко грохнуло, корабль качнулся, будто хотел опрокинуться, и в иллюминаторах воздвиглось ослепительное сине-фиолетовое сияние.
Выход на орбиту был долгим и бурным. Пронизывая облачное небо на подъеме к черноте звездного безбрежья, корабль вокруг нас, пришпиленных к месту четырьмя или пятью «g», дребезжал и сотрясался, грозя развалиться.
Пока корабль много минут, наращивая скорость, рыскал и юлил, повинуясь горе-пилоту, отчего нас мотало по полу, я поневоле осознал, каким примитивным он должен быть в техническом отношении. Примитивным? Черта с два. Исключительно в сравнении с находкой ВОЛа, огнелисьим приводом. Судя по расположению люков и двигателей, топлива этой посудине требовалось не больше половины ее объема. На чем бы она ни бегала. Деление атомных ядер или их синтез, как было у нас, пока не состоялся колдовской дебют модуль-преобразователя? Нет. Какое-нибудь ультраплотное топливо, ба