— Прости, Дотти. Я не хотел…
— Нет, нет. Дело не в тебе, Фрэнк. Во мне. Ты мне нравишься. Я хочу тебя. Ты мне больше чем нравишься. Но… Ты слышал про импринтинг?
— Мы все…
— Я имею в виду буквально. Импринтинг, — это то, что происходит в мозгу цыпленка, когда, едва вылупившись, он впервые видит свою мать. Это инстинкт, это встроено, это известно уже столетия. То же самое в какой-то степени имеет место и у более развитых видов. Так можно заставить утенка следовать за первым объектом, который он увидит в жизни, пусть даже это будут галоши.
Фрэнк кивнул. Ему казалось, он знает, о чем она говорит, хотя понятия не имел, к чему это сейчас.
— У людей есть подобный инстинкт, хотя и не столь сильный. Во всяком случае, если его ничем не подкреплять.
— Что ты такое говоришь? Человека можно подвергнуть импринтингу и привязать к другому существу? Это незаконно!
— Кому в наши дни есть дело, что законно, а что нет? На планете или над ней всегда были места, где каждый волен делать, что пожелает, а Уоррен, когда я с ним познакомилась, уже знал, что умирает. И он казался очаровательным. И он был невероятно богатым. Он сказал, что может предложить мне такую жизнь, которой иначе мне ни за что не получить, сколь бы упорно я ни работала. И был прав. Все это, — она обвела рукой апартаменты, — ничто, Фрэнк. Это обыденно. Этот корабль — тюрьма с тематическими ресторанами и виртуальным полем для гольфа. Я осознала, что с Уорреном мне представится шанс вырваться из паутины. Тогда сделка, на которую я пошла, не казалась такой уж тяжкой…
— Ты хочешь сказать, что позволила подвергнуть себя импринтингу?
Она кивнула. Теперь в ее глазах и вправду стояли слезы.
— Он заказал одно маленькое устройство. Можно сказать, своего рода свадебный подарок. Оно напоминало серебристое насекомое. Довольно красивое. Он посадил его мне на шею, и оно заползло, — она коснулась уха, — туда. Было немного больно, но не слишком. И он велел мне смотреть на него, пока оно прокапывалось к нужному сектору моего мозга. — Она пожала плечами. — Все оказалось просто.
— Господи, Дотти…
И снова, на сей раз более импульсивно, он шагнул к ней. И снова она отпрянула.
— Нет. Не могу! — зарыдала она. — Разве ты не видишь? Вот это и означает импринтинг. — Пятно у нее на груди поднималось и опускалось. — Мне так бы хотелось бежать с тобой, Фрэнк. Но я в ловушке. Тогда это казалось незначительной ценой. Верно, что я побывала в самых невероятных местах, испытала самые поразительные ощущения. Но жить на круизном лайнере, смотреть на развалины древнего мира потому, что мы не в силах смотреть на то, во что превратили свой… Это бессмысленно, пусто. Есть и иная жизнь, Фрэнк! Высоко в горах, или в небе, или глубоко на дне океанов. Во всяком случае, для тех немногих, кто может себе это позволить. А Уоррен мог. Мы могли. Это как проклятие в сказке. Я как тот царь, который хотел себе мир из золота, а после обнаружил: он убивает все, что ему дорого. Мне бы хотелось быть с тобой, Фрэнк, но Уоррен и дальше будет жить таким, какой он сейчас, и, пока он жив, я не могу отдаться никому другому, не могу даже позволить, чтобы кто-то прикоснулся ко мне. Жаль, но выхода нет. Жаль, что я не могу переписать случившееся, но я связана навсегда. — Ее рука потянулась к нему. Даже в слезах она казалась невероятно прекрасной. Потом все ее тело словно бы окоченело. Будто стеклянная стена встала между ними. — Иногда я жалею, что мы не умерли.
— Ты не должна так говорить, Дотти. То, что есть у нас с тобой… То, что мы могли бы иметь… Мы ведь только…
— Нет. Я не хотела сказать, что желаю смерти тебе, Фрэнк. Или даже себе. Я имела в виду нынешнее положение вещей… — она подняла на него золотые глаза и моргнула медленнее, — и Уоррена.
Осеннее море становилось неспокойнее, и «Славный странник» рассекал все более высокие волны. Фрэнк ловил себя на том, что читает лекции о греческой концепции переселения душ и о том, как мертвым отводилось одно из трех царств: Елисейские поля — для благословенных; Тартар — для проклятых; и Асфоделевые луга — земля скуки и забвения — для остальных. Чтобы попасть в эти области Аида, надо было сперва пересечь реку Стикс и заплатить перевозчику Харону золотую монетку, или обол, которую горюющие родственники клали на язык умершему. Итак, чтобы обрести желаемое, завершал Фрэнк, глядя на маски папье-маше, в которые превратились некогда человеческие лица, пялящиеся на него с кресел в лекционном зале «Старбакс», нужно быть готовым платить.
Яд? Идея была не лишена привлекательности, а на борту имелось множество токсичных веществ, которые Фрэнк, вероятно, сумел бы заполучить, но ни он, ни Дотти не разбирались в биохимии, и не было гарантии, что Уоррена все равно не смогут оживить. Тогда несчастный случай? Особенно в эти шторма. Что может быть проще, чем отключить магнит на двери в какой-нибудь переборке, когда Уоррен будет, шатаясь, проходить мимо? Но рассчитать время будет трудно, и все равно есть вероятность, что Уоррен до некоторой степени оправится — и с чем они тогда окажутся?
Варианты, какие перебирали Фрэнк и Дотти, встречаясь на мокрой палубе в следующие несколько дней, казались бесконечными и сбивали с толку. Даже если один из них сработает, оставалось множество проблем. Был шанс вместе покинуть корабль, когда «Славный странник» станет на якорь у берегов бывшей Святой Земли ради экскурсии в радиационных скафандрах, но Дотти полагалось играть роль горюющей вдовы, и если Фрэнк оставит свой пост, а потом их увидят вместе, возникнут подозрения. Сколько бы стран и юрисдикции они ни поменяли, все равно они будут уязвимы для судебного преследования или шантажа. Но Фрэнк научился уважать быстрый ум Дотти.
— А если создать видимость, что умер ты, Фрэнк? — то ли кричала, то ли шептала она в шквальный ветер, пока оба цеплялись за перила. — Ты мог бы… не знаю… мог бы сделать вид, что покончил с собой… разыграть самоубийство. Потом… — она смотрела на игру волн золотыми глазами, — вместо тебя мы избавились бы от Уоррена.
Идея была прекрасна и совершенна, как сама Дотти, и Фрэнку захотелось прямо тут, на скользкой палубе поцеловать ее, и обнять, и сделать бесчисленное множество вещей, которые они обещали друг другу. Нетрудно будет на несколько месяцев замаскироваться под Уоррена, спрятаться под париком или тупеей, солнечными очками и наслоениями макияжа. Пройдет немного времени, и можно сделать вид, что он пошел на поправку: в конце концов, технология постоянно совершенствуется. Или еще проще: можно сказать, что он опять умер, и его опять оживили, только полнее и лучше. Потребуется лишь немного терпения, совсем небольшая цена, если помнить про ожидающую их награду: Дотти освободится от своего проклятия, они с Фрэнком будут богаты.
Гибель в морской пучине казалась самым очевидным вариантом. Они уже несколько раз прокручивали эту идею, и теперь она представлялась совершенно логичной. Бросить Уоррена за борт, и он камнем пойдет на дно, учитывая, сколько металла в его протезах. А если сделать это поближе к корме, бросить в бурно кипящую фосфоресцирующую пену от восемнадцати азимутных винтов «Славного странника», то его порвет на корм рыбам. Разумеется, взвоют сирены, и одна из камер на корпусе, вероятно, зафиксирует падение, но даже самой изощренной технологии не под силу разобрать, что, собственно, происходит в восьмибалльный шторм. Особенно, если они дождутся темноты, а на Уоррене будет радиолокационная табличка, обязательная для всех членов экипажа, и форменная ветровка в лиловую полоску.
На следующий день набирал силу шторм из тех, что разметал флот Одиссея. Рестораны, коридоры и бары «Славного странника» вскоре опустели, пассажиры разошлись по апартаментам и каютам. Парикмахерская закрылась рано. Бассейны затянули тентами. Орнаментальное озерцо во франшизе «Парка наслаждений» спустили. Корабль наводнили скрежеты и скрипы, странные отдаленные уханья, стуки и вездесущие миазмы блевотины.
Направляясь по кренящимся коридорам к условленному месту встречи, Фрэнк почему-то вспомнил свою последнюю лекцию, как Орфей пытался спасти свою покойную жену Эвридику из подземного мира. При виде белых лиц зомби не требовалось ни малейших усилий отказаться от привычной дежурной улыбки и предстать угрюмым и подавленным. То же самое относилось к его последним разговорам с коллегами. Факт в том, сообразил он, что так он держался с ними годами. Все, даже ярость шторма, несло в себе ощущение неизбежности. Внизу, в своей спальной трубе Фрэнк даже обнаружил, что составить прощальную записку гораздо проще, чем он ожидал. С удивительной страстью он сумел высказаться о пустоте своей жизни: бесконечной монотонности лекций, экскурсий, стоянок и погрузок, долгих тренировок в гимнастическом зале и ритуальных соблазнений с преодолением деланого сопротивления, неизбежными соитиями и еще более неизбежными, следующими затем расставаниями с их напускным сожалением. В каком же аду он жил до встречи с Дотти? Если посмотреть бесстрастно, перспектива собственной надвигающейся смерти казалась во всех отношениях логичной.
Он прибыл на пересечение коридоров между галереей «чемпионов в боулинге» и самой маленькой из пяти франшиз бургеров всего на две минуты раньше срока и с облегчением увидел, что кругом пусто, никто за ним не наблюдает. Дотти была пунктуальна, как всегда, и почему-то выглядела еще прекраснее, даже несмотря на то что была одета в серый дождевик и почти волокла по кренящемуся коридору полумертвого мужа. Уоррен был в обычной своей фуфайке из чесаного бархата, мятых нейлоновых штанах и кроссовках на липучках, хотя солнечные очки и тупея были напялены кое-как.
— Привет, Фрэнк, — сказала Дотти, хватаясь за ручку в стене и удерживая Уоррена сзади за скомканный воротник. — Знаю, ночь ужасная, но я убедила Уоррена, что мы почувствуем себя чуть свежее, если прогуляемся.
Фрэнк кивнул. Во рту у него пересохло.
— Поможешь мне с ним? — добавила она, толкая Уоррена в удивленные объятия Фрэнка.