И каким прекрасным казался тогда этот мир… каким простым, каким чистым, насколько полным возможностей, свободным от всяких ограничений, сожалений и сложностей, окаймлявших жизнь Фаббро во внешнем мире.
Таувус выпустил из руки розовый цветок, позволив ему вернуться в толпу сотни столь же ярких собратьев, и распрямился во весь рост, перекладывая небольшой предмет из правой руки в доминирующую левую. После чего быстрым взглядом серых глаз промерил спускавшуюся вниз тропу и скалистые гребни по каждой из ее сторон. Павлиньи глазки озирались вместе с ним, впитывая каждую часть видимого и невидимого спектра.
«Нет, Таувус, он за тобой не следит, — шепнул Плащ, пользуясь безмолвным кодом, посредством которого общался со своим хозяином через его кожу».
— Не следит как будто, — отозвался Таувус, — но, конечно же, ожидает.
Теперь он повернулся на юг, к устью долинки, и пошел вперед. Шаги его были быстрыми и решительными, в отличие от мыслей. Ласковые запахи и звуки горной долинки будоражили в душе его яркие и тревожные воспоминания, шедшие от другого конца времени. Он вспоминал, как пробудились на его глазах Шестеро: три его брата и три сестры. Они также были сотворены по подобию Фаббро, только, скажем, как его отражения в кривом зеркале или в цветном стекле, отличавшиеся и от оригинала, и друг от друга. Таувус помнил, как открывали они глаза (первым брат Балтазар, потом сестра Кассандра), помнил их распускающиеся улыбки, пока они оглядывались вокруг, одновременно зрением и памятью понимая, что находятся здесь, в роскошном и благом неисследованном мире, навсегда освобожденные от всех забот и сложностей жизни Фаббро и от тревожной истории громадной и пустынной вселенной, в которой он был рожден.
Сначала они странным образом стеснялись друг друга, хотя и обладали одними и теми же воспоминаниями, тем же прошлым и одним общим и единственным родителем. Три сестры, в частности, вопреки андрогинной и протейской природе Фаббро чувствовали себя нагими и незащищенными в непривычных телах. И даже братьям было неловко в своей новой коже. Все семеро пытались понять, кто они. Получился своего рода подростковый период. Все до одного оказались неловкими, все с абсурдным оптимизмом рассуждали о том, чего сумеют достичь. А потом они заключили между собой соглашение, предусматривавшее среди прочего и то, что они всегда будут сотрудничать и принимать каждое решение сообща.
«Впрочем, подобная решимость просуществовала недолго», — сухо заметил про себя Таувус, и тут же острым коротким уколом вспомнилась участь сестры Кассандры, гордой упрямицы.
Однако в то время они верили в свое соглашение, и, заключив его, смеясь и переговариваясь на ходу, все Семеро вышли наружу, под такое же теплое солнышко, на тропку, мало чем отличающуюся от той, по которой он шагал сейчас — во всем великолепии своего Павлиньего Плаща. В ту пору, конечно, у него не было вообще никакого Плаща. Тогда они были нагими богами. И начали прикрывать свои тела лишь после того, как достаточно удалились друг от друга: Кассандра — в свою Зеркальную Мантию, Джабриил — в Панцирь Света, Балтазар — в Кафтан Мечтаний… Но Павлиний Плащ оказался лучше всех.
«Слышу музыку», — шепнул ему Плащ.
Таувус остановился и прислушался. До его слуха доносились только голоса ручья, кузнечиков и пчел. Он пожал плечами:
— Как любезно с его стороны встретить нас с музыкой.
«Всего лишь крестьянская флейта… и козьи колокольчики».
— Значит, это какой-то пастух бродит в горах, — проговорил Таувус, возобновляя путь.
Он помнил, как все Семеро пришли к первой населенной людьми деревне, сотня жителей которой искренне полагала, что они всегда жили в ней со своими коровами и овцами, не имея ни малейшего представления о главном: всего лишь несколько часов назад вкупе со своими воспоминаниями были мгновенно извлечены из небытия своим создателем Фаббро и контурами Мыслеконструктора вместе с тысячью подобных групп, разбросанных по планетам Эсперины — последнее прикосновение, последняя деталь на шаре слоновой кости в руке строителя мира.
— Какое же изумление было написано на их лицах! — пробормотал Таувус себе под нос и улыбнулся. — Вдруг обнаружить на своем пастбище семерых нагих рослых людей…
«Ты слишком напряжен, — заметил Плащ. — Отвлекаешь себя мыслями о событиях давно минувших дней».
«Действительно, — согласился Таувус, пользуясь тем же кодом. — Естественно, что я не хочу даже думать о конечной точке этого пути».
Он посмотрел вниз — на предмет, который держал в руке… гладкий, белый и причудливый, похожий на полированную раковину. Это было некое подобие пистолета — оружие, придуманное им самим. Оно не посылало пуль, но было несравненно более смертоносным, так как в ограниченном объеме отменяло законы, регулирующие бытие самой Эсперины, превращая таким образом всякую форму в чистейший хаос.
— Устрой мне карман, куда можно это убрать, — велел Таувус.
И Плащ немедленно сделал отверстие, чтобы принять пистолет, а потом вновь затянул его, когда Таувус убрал руку.
«В любом случае Плащ может прицелиться и выстрелить вместо меня», — напомнил себе Таувус.
И Плащ подмигнул ему — зелеными, золотыми и черными глазками.
Долина огибала угол, образованный выступом твердой скалы. Обходя его, Таувус услышал музыку, которую его Плащ, обладавший более тонкими чувствами, уловил некоторое время назад: голосок флейты в неумелых руках и аритмичное звяканье грубых колокольцев.
Впереди него трое детей пасли стадо овец и коз, укрывшееся в небольшой рощице, там, где узкий приток, прыгая по камням, вливался в главный ручей. Девочка лет девяти или десяти играла на свирели. Прямо перед ней на большом камне, словно на двух единственных местах крохотного театра, сидели бок о бок двое детей поменьше — мальчонка лет пяти и трехлетняя девочка, на коленях которых нежился ягненок. Колокольцы позвякивали на шеях пасущихся овец.
Увидев Таувуса, девочка положила свирель, а двое младших детей торопливо спустили ягненка на землю, вскочили с места и бросились к старшей сестре, немедленно взявшей их за руки. Все трое смотрели на Таувуса круглыми серьезными глазами. А потом, когда он подошел поближе, они бросились к нему, чтобы поцеловать руку — сперва старшая девочка, потом мальчик и, наконец, трехлетка оставившая своими младенческими губками влажное пятнышко на его коже.
«Твое лицо им знакомо, — беззвучно отметил Плащ. — Они думают, что уже видели тебя».
«Это закономерно, — ответил Таувус. — Но тебя они не видели никогда».
Дети были буквально заворожены постоянным движением узоров и живыми павлиньими глазками на ткани. Младшая девочка протянула грязный пальчик, коснувшись волшебного одеяния.
— Нет, Тама! — рассердилась ее сестра, отводя руку малышки — Нельзя трогать Плащ джентльмена.
— Ничего страшного, — неприветливо буркнул Таувус, погладив крошечную девочку по головке.
А Плащ стряхнул с себя кусочки засохших соплей и пылинки, оставленные рукой ребенка.
Минут через десять Таувус обернулся и посмотрел назад, на детей. Все трое уже казались едва заметными точками на горном ландшафте, однако он ясно видел: крепко держась за руки, малыши все еще глядят ему вслед. А вокруг невозмутимо щиплют траву овцы и козы.
И вдруг перед мысленным взором Таувуса с потрясающей яркостью предстали трое других детей примерно того же возраста, которых он видел когда-то давно и в другом месте. Тогда он почти не обратил на них внимания, но теперь вспомнил отчетливо: двое младших, стоя перед разрушенным, родным для них домом, так же жались к старшей сестре, обратив бледные лица к Таувусу и его войску, проходившему через горящую деревню. Было это в низменной и сырой стране, называвшейся Мидоу-Ли.
Из башни танка Таувус мог видеть зеленые заливные луга, уходившие вдаль на мили и мили. И куда бы ни посмотрел он, повсюду горели дома, и клубы грязного дыма марали маслянистой желтизной широкое синее небо.
«Когда же это было? — подумал Таувус. — В какую из многих кампаний, приводивших войну на луга Мидоу-Ли?» Он уже было решил, что, скорее всего, видел этих детей в одну из первых войн с братом Балтазаром. Но потом усомнился: это могло произойти и много позднее, когда в союзе с Балтазаром он выступал против Джабриила…
«Ни там, ни там, — возразил Павлиний Плащ. — Это было в ту войну, которую вы вшестером развязали против Кассандры, когда она запретила добычу хрома в своих землях».
Не вмешивайся без необходимости. Руководи, когда это нужно, разрешай очевидные проблемы, но во всем остальном пусть события идут своим чередом.
Было бы ошибкой утверждать, что Фаббро дал именно такое наставление всем Семерым, ведь он никогда не произносил подобных слов. Просто таковы были его намерения, которые Семеро знали по воспоминаниям Фаббро, впечатанным в их собственную память. Встретив тех, первых селян, Семеро поприветствовали их, потребовали еды и ночлега на одну ночь и спросили о том, могут ли чем-нибудь помочь. Они не знали их воззрений и не навязывали своих, не пытались изменить порядок мыслей этих людей — их представлений о том, как устроен мир и как следует прожить свою жизнь. Все это пришло позднее, вместе с войнами и империями.
«Неужели он действительно предполагал, что мы сможем продолжать такое бытие до бесконечности? — гневно спросил себя Таувус. — Что, с его точки зрения, мы должны были делать все это время? Вечно скитаться по этой вселенной, лечить детей от ангины, советовать сеять вместо пшеницы рожь и не вмешиваться в порядок вещей?»
Черты, отличающие Семерых от Фаббро, наметились уже с момента пробуждения. И парадоксальным образом именно Таувус, более всех подобный Фаббро, активнее других начал противостоять диктату своего прообраза.
— Мы не имеем права оставаться только садовниками и устроителями этого мира, — сказал он братьям и сестрам, после того как они обошли дюжину сонных деревушек, — мы не можем быть всего лишь пастухами этих пастухов, стерегущих свои стада. Мы сойдем с ума от скуки. Мы превратимся в слабоумных. Нам необходимо иметь возможность строить, развивать технику, раскрывать возможности, которые, как нам известно, заложены в рамках этой реальности. Нам нужны металлы и топливо, а также общество, достаточно сложно устроенное, чтобы добывать и очищать породу. Нам потребуются способы хранения и передачи информации. Здесь должны появиться города. Нам придется организовать государство — хотя бы на одной из планет, на каком-нибудь ее континенте.