Я хотел, чтобы Хлоя была со мной, не только из-за ее умения управлять самолетом. Она сообразительна, уравновешена, проницательна и забавна, а ее непоколебимая непочтительность — своего рода оружие. Дружественная морда послужит поддержкой в недрах распадающейся империи Вольфа. Наконец, есть и еще одна причина, о которой я умолчал. Я не уверен, что в аэропорту ее защитила бы дипломатическая неприкосновенность, которой мы вроде бы обладаем. Хищность и несдержанность, как сообщали, являются характерными признаками вольфовской элиты.
— Босс? — голос ее необычно напряжен.
Я отрываюсь от ноутбука и прослеживаю направление ее взгляда.
К телефонному столбу приколочена необструганная деревянная балка. На ней висят шесть тел — вероятно, семья, судя по размерам трупов. Когда мы проезжаем мимо, лимузин замедляет ход, дабы мы полюбовались зрелищем.
— Видать, они вкусили все прелести пресловутой системы правосудия, установленной после введения военного положения, — говорю я тихо.
— Это ужасно, — хрипит она.
— Да. Это и должно потрясать и ужасать. Заметила что-нибудь еще?
Она снова разворачивается, чтобы посмотреть в черное окно.
— Вроде чего?
— Куча тел, а стервятников нет.
— И что это означает?
— Согласно сообщениям, они съедают все, что ни забредет в Земли, наряду с тем, что могут убить или выкопать здесь. Если осмотреть местность, то наверняка можно обнаружить снайпера, поджидающего какого-нибудь падальщика, привлеченного вонью.
Она шокирована моими словами. Я сам был шокирован, когда впервые прочел об этом.
— Эти тела… приманка?
— Помимо всего прочего… вроде рекламы стоимости испорченных отношений с политикой Вольфа.
— Это ужасно!
— Для всех, кто замешан, — соглашаюсь я. И умалчиваю о том, что они вдобавок отстреливают и едят наших родственников, койотов.
Мы прибываем на военную базу, погребенную в недрах горы, — пережиток времен до Перемены.
Степень и род активности, на которую мы наталкиваемся по пути, предполагают, что это и есть официальная резиденция Вольфа. Сей факт нисколько не удивителен. Подобные ему склонны укрываться в крепостях, словно черви под камнями.
Эта поездка впишет последнюю страницу в неясные сообщения за трехлетний срок, что у Вольфа в рукаве якобы припрятан туз, который он намерен выложить в нужный момент.
Теперь-то этот туз и разыгрывается.
Собаки играют в покер[20]. Бешено популярная картина в эпоху после Перемены.
Она была бы забавной, если бы не навевала столько воспоминаний.
Нас везут в недра горы, через многочисленные уровни защиты, этакую запутанную полосу препятствий, словно намекающую на раскручивающуюся спираль паранойи Вольфа. Я замечаю: чем глубже мы продвигаемся, тем меньше вооруженной милиции. Видимо, мы приближаемся к той части базы, которую Вольф называет своим домом. Вряд ли кто в его положении желал бы, чтобы в непосредственной близости находились вооруженные особи, за исключением личных телохранителей. Стоит устроить переворот — и обзаводишься страхом, что начал цикл, который тебя переживет.
Хлоя грустнеет с каждым мигом. Не могу винить ее за это — с едва ли не целой горой над головой она не счастливее меня в километрах над поверхностью земли. Это как раз одно из тех мест, где псовекам приходится иметь дело с двумя противоположными побуждениями. С одной стороны, нас до сих пор тянет укрыться в логове, в каком-нибудь безопасном и неуязвимом месте. С другой же — мы испытываем величайшие неудобства при стеснении свободы, будь то клетка или загон.
Что до меня, то поводов для беспокойства и без того слишком много.
Автомобиль останавливается. Милиционеры, встретившие нас у самолета, высыпают из джипов и грузовиков и окружают наш лимузин. На этот раз оружия при них поменьше, и к тому же все оно убрано в кобуры.
Майор-мастифф, которого я запугал в аэропорту, отрывистым жестом, словно мы заставляем его ждать, указывает:
— Сюда.
Нас ведут еще глубже в гору через широкий залитый светом туннель. Звук наших шагов едва слышен, сапоги же эскорта отдаются громким топотом. Место источает запахи стали, бетона и страха, глубокого и гнетущего.
— Мне нравится, как вы обустроили старое место, — бодро провозглашаю я. — А тебе, Хлоя?
— На свету мой мех плохо выглядит, — ворчит она.
— О, зато от него у тебя глаза блестят.
— Не разговаривать, — рычит мастифф.
— Почему? — спрашиваю я. — Опасаешься, вдруг мы скажем нечто такое, что смутит твою разношерстную стайку? Например, что за пределами вашей маленькой дерьмовой республики каждый, а не только кое-как состряпанные подделки солдат, может есть все, что хочет?
— И не забудьте про закон об обязательном воскресном мороженом, босс, — со смехом подключается Хлоя. — Причем не ароматизированном стервятниками.
— Я сказал не разговаривать!
— Но орать-то можно? — вопрошает Хлоя с насмешливой наивностью.
Я не могу сдержать улыбку и похлопываю ее по руке:
— Молчание — золото.
Она фыркает:
— Ага, и еще моча на снегу.
— Наверное, это-то здесь и считается мороженым.
Наш смех отдается звучным эхом, и охранники хмурятся.
Нас подводят ко входу еще более засекреченной зоны. Изначальный эскорт передает нас десятку невозмутимых и молчаливых доберманов, вооруженных электрошокерами и дубинками. Они уводят нас еще глубже в лабиринт туннелей.
Я из тех, кто всегда взвешивает положение. Порой я могу даже чересчур долго обдумывать ситуацию.
Как я поступлю с тем, что ожидает меня, — это занимало мои мысли с тех самых пор, как я впервые услышал о доставленном эмиссаром послании и предложении Вольфа.
Но я все так же не имею представления, что буду испытывать, как действовать или как вообще поступать со сделкой, которую должен заключить.
Наш новый эскорт скуп на слова. Они отпирают тяжелую стальную дверь и жестом велят нам входить.
Дверь за нами закрывается, оставляя нас в залитом тусклым светом зале, некогда служившем чем-то вроде склада. Я чую старость и страх. Заплесневелую бумагу и затхлую пищу. Раздается хриплый голос:
— Кто там?
— Мерлин и Хлоя, — отвечаю я. — Кто вы?
Из груды одеял и подушек в углу, тяжело дыша и постанывая, выбирается и поднимается нечто лохматое и сутулое.
— Бадди.
Обладатель голоса — древний ньюфаундленд, с седой широкой мордой и слезящимися глазами. Он приближается к нам, двигаясь одеревенело и медленно.
— Мы здесь, чтобы увидеть их, Бадди, — говорю я мягко.
Его глаза встречаются с моими.
— Мне сказали… Мне сказали, что кто-то придет наконец-то. Увидеть их. Вы… Вы заберете их?
— Я не знаю, — отвечаю я, пытаясь отделить надежду от отчаяния в его глазах.
Бадди подступает ко мне поближе, его голос падает до шепота. Он поднимает на секунду глаза вверх, словно выискивая невидимых слушателей.
— Надеюсь, заберете. Они… Они умирают здесь. Не быстро, нет, но верно.
— Ты их слуга? — спрашиваю я, чтобы понять, что он испытывает относительно своей роли в этой крепости, помимо очевидной преданности и участия.
— Слуга. Сторож. Тюремщик. — Он плачет. Не все из нас способны на это. — Я их друг. Единственный, который у них есть.
Словно в благословение, я глажу его по голове.
— Я верю. Мы все невыразимо обязаны тебе.
Он тяжело опускается под моей рукой, и по его согнутой спине я чувствую, как же сломила его эта доля.
Одна, последняя дверь.
Я делаю глубокий вдох и затем открываю ее, зная, что вхожу в миг, где сталкиваются прошлое, настоящее и будущее.
Последствия этого столкновения совершенно неясны.
Эмиссар Вольфа сказал правду. Я явился сюда не в погоне за ложью или мечтой. Меня пробивает дрожь, когда я сначала чую, а затем вижу то, о чем еще буквально вчера сказал бы, что это совершенно невозможно.
Я вижу людей.
Позади меня Хлоя выдавливает из себя:
— Ну ни фига себе!
Я мог бы выразиться не хуже, позволь себе неконтролируемую реакцию. Для сохранения хладнокровия требуются значительные усилия. Передо мной призраки во плоти, покойники, вернувшиеся из пустоты, которой их предали.
— Здравствуйте, — говорю я, отмечая не без удовольствия, что голос мой совершенно не отражает внутреннего смятения. — Меня зовут Мерлин. Я представитель президента Соединенных Штатов.
Четыре женщины и трое мужчин одеты в какие-то робы не по размеру. Выглядят и пахнут они плохо. Цвет нездоров, кожа дрябла, взгляд пуст и безжизнен. Мое появление вызвало среди них переполох, от страха они сбились в кучу.
— Босс, они настоящие? — шепчет у меня за спиной Хлоя.
— Настоящие, — отвечаю я. — И нас послали им помочь.
Самый старый из них, женщина с небрежно подрезанными седыми волосами, поднимается и делает шаг в мою сторону. Я вижу страх в ее глазах, но еще и слабый проблеск надежды.
— Меня зовут Виола, — говорит она тихим, хриплым голосом. Ее лицо слегка перекошено: по-видимому, лицевые или челюстные кости были сломаны и плохо срослись. — Виола Спунер.
— Госпожа Спунер. — Я чуть кланяюсь. — Очень рад с вами познакомиться.
Моя вежливость придает ей уверенности. Она приосанивается и смотрит на меня уже с меньшим страхом.
— Вы вправду от президента?
— Да. Скажите мне, мадам, сколь много вы знаете о том, что произошло, и нынешнем положении вещей?
— Немного, — отвечает она горько. — Мы заперты здесь от всех и всего. Ни телевидения, ни радио, вообще никаких контактов. — Она сникает. — Иногда мы думаем, не сошли ли с ума…
— Почему? — спрашиваю я мягко. Она пытается улыбнуться.
— Нас схватили говорящие собаки и сюда привели тоже говорящие собаки. Бадди — еще один говорящий пес — приносит нам еду и старается заботиться о нас, но он слишком запуган, чтобы рассказывать хоть о чем-нибудь. Он единственный, кого мы видели после пленения.