Анна КитаеваДень приоткрытых дверей
— Людмила Сергеевна?
— Да, — послушно отозвалась Людмила.
Лежать было неудобно. Мешала сбившаяся в комок простыня под боком. Поправить бы, да поздно. Тело отяжелело, стало непослушным, даже глаза закрылись сами собой — куда уж тут рукой пошевелить! Но странно, руки-ноги не двигаются, все онемело, а смятая ткань чувствуется и раздражает. Раньше надо было сообразить и расправить…
— Вы понимаете, что происходит? Как ощущения?
— Я все понимаю. Нормально. Тела только не чувствую, и в ушах шумит… А у вас наркоз хороший? У меня с сердцем проблемы… ему не повредит?
— Знаем мы все про ваше сердце. Вы полное обследование проходили перед сеансом. Забыли, Людмила Сергеевна? И наркоз у нас слабенький. Ваши ощущения — это больше гипноз, чем наркоз.
…Голоса плывут, тягучие, как варенье. Мамино крыжовенное варенье в золотистом медном тазу. Пробуй, Люсенька, осторожно, не обожгись… А знаешь, как понять, когда варенье готово? Капаешь себе на ноготь: если держится бусиной — можно снимать с огня, если растекается — надо еще варить. Мама, так горячо ведь, на ноготь! Тебе горячо, Люсенька, я привычная… Мамины руки, большие, распаренные. Загрубевшие пальцы с обрезанными короче некуда ногтями, трещинки на коже, грязь от работы въелась навсегда. Учись, Люсенька, хозяйничать, в жизни пригодится. Вот выйдешь замуж… Нет! Мама, я не выйду замуж! Я не хочу такие руки, как у тебя. Я не хочу, чтобы муж меня бил. Я хочу прочь из дома и бегом на горку, где старое кладбище, и весь Подол внизу, а вверху только синее небо — свобода! Пусти, пусти! Стынущий шепот вдали, бессильный ее удержать: Люс-сень-ка…
— Людмила Сергеевна, вы нас слышите?
— Слышу. Простите, отвлеклась.
— Ничего, это нормально. Так и должно быть. Вы погружаетесь в прошлое. Но мы должны знать, что с вами все в порядке. Говорите вслух, Людмила Сергеевна.
— Что говорить?
— Что угодно. Первое, что взбредет на ум. Лишь бы мы вас слышали.
— Хорошо. Я попробую… Странно вот так, знаете, без подготовки… и ни о чем. Должна быть зацепочка. Это как по городу идешь и вспоминаешь: вот здесь со мной тогда-то такое-то произошло. Жизнь проживешь — весь город в зацепочках… А кстати, я и у вас в институте была однажды.
— Когда, Людмила Сергеевна?
— Ох, давно… Тысяча девятьсот восемьдесят девятый год. Помните, был такой? Шучу, шучу. Конечно, не помните, молодые вы оба — то время помнить. Ну, может, читали по истории: СССР, Горбачев, гласность, перестройка… Для кого-то строчки в учебнике, а для меня юность моя, единственная и неповторимая.
— А вам сколько лет, Людмила Сергеевна?
— Семьдесят шесть, как одна копеечка. Разве у вас не записано?
— Все у нас записано, что надо. Но вы говорите, рассказывайте. Так что там было в восемьдесят девятом?
— День открытых дверей был. Для выпускников школ. Десятый класс мы заканчивали, и надо было решать, в какой вуз подавать документы. Подружка у меня была, Танька, вот с ней мы везде и ездили.
…И зачем я им про Таньку, а? Вот дура-то старая! Сколько лет ее не вспоминала, а тут надо же, к слову пришлась. Подружка, да. Женская дружба — до первого парня. Увела Танька моего Петеньку, на том и раздружились. Ох, сердце кольнуло! Сколько лет прошло, а обида жива. А главное, я сама виновата: зачем их нахваливала, одного другой? Зачем познакомила? Если б можно было вернуться назад, где еще не наделано ошибок… Возвратиться во всеоружии опыта и заново жизнь прожить так, чтобы все правильно. Сколько раз об этом мечтала…
— Людмила Сергеевна, не молчите.
— А о чем я? Мысли путаются.
— Вы нам про день открытых дверей рассказывали.
— А-а, точно. Счастливые мы тогда были, хотя сами того не понимали. Столько перед тобой дорог: иди куда хочешь. Все двери открыты. А потом закрываются одна за другой. Захлопываются с треском. Хрясь! И на ключ, на три оборота. Выбрал — и живи дальше с этим выбором, не переделаешь, не поправишь… Ой, простите, опять сбилась.
— Значит, хотите вернуться в прошлое?
— Еще бы!
— А что вам сейчас больше всего досаждает?
— Глупый вопрос, доктор, уж вы извините. Старость… Все досаждает. Проснешься — сердце жмет, спина болит, ноги ноют… Встаешь — кряхтишь да охаешь. И думаешь: было бы мне сейчас не под восемьдесят, а вполовину меньше лет, пташкой бы взлетела!
Пожалуй, хуже всего — вес. Мышцы дряблые, а тело неподъемное. Как же так вышло, что с каждым годом прибывали килограммы? Больше ста, страшно сказать. Давят на сердце, на позвоночник. Хотя вес весом, а одиночество куда сильнее на сердце ложится. Не звонит сын. И внуку она не нужна. А дочка, может, и позвонила бы — только нет ее, и не было никогда. Лишь снится она порой, дочка, которой не было… А сердце болью отзывается, и никакие таблетки не помогают. Так мне и надо. От глупости нет лекарства, ни от чужой, ни от своей собственной.
— …мила Сергеевна! Милочка! Эй!
— Какая я вам милочка, молодой человек?! Стыдно. Вы бы еще милашкой старуху назвали!
— Простите, Людмила Сергеевна. Мы вас иначе дозваться не могли.
— А, ну тогда ладно. Звали меня когда-то и милой, и миленькой… ох, давно закрылись те двери.
— Подтвердите еще раз, пожалуйста. Вы хотите вернуться назад?
— Да. Да! Тысячу раз да! А можно?
— Вы к нам за этим пришли. Подписали бумаги. Заплатили деньги. Согласились на эксперимент. Теперь вспомнили?
— И правда, теперь вспоминаю… Ну да, вы же говорили, что с памятью будут странности. Так-так… И куда вы мне дверку приоткроете?
— В тридцать восемь лет.
— В семнадцать, значит, нельзя? В тот самый восемьдесят девятый. У меня что, денег не хватило?
— Не в деньгах дело. Особенности вашего личностного континуума…
— Только не надо мне всего этого… Нельзя так нельзя. В вашем возрасте еще не понять, а ведь тридцать восемь — тоже молодость. Когда оглядываешься на полжизни назад, яснее видишь… Пусть будет тридцать восемь.
— Подтверждение получено. Вы учтите, там многое окажется не таким, как вы помните.
— Разберусь, дорогие доктора. Ну, что теперь?
— Просыпайтесь, Людмила Сергеевна. На счет «раз». Четыре, три, два…
Первым делом она машинально расправила скомканную простыню под боком. И только потом открыла глаза.
День был веселый, солнечный.
День приоткрытых дверей.
Людмила вышла из здания института, бочком спустилась с крыльца и замерла. Двое наблюдали за ней сверху сквозь плохо вымытое стекло.
— Ох, чую, устроит нам завтра бабка, — нервно хохотнул младший. — Мало не покажется!
Он крутил и мял в пальцах сигарету, сбрасывая напряжение после сеанса. Похоже, недавно бросил курить — ноздри его хищно вздрагивали, ловя острый запах раскрошенного табака.
— Какая она тебе, на фиг, бабка? — резко сказал второй. — Моя ровесница.
— И сколько лет ты себе насчитал? — фыркнул первый.
— Дурацкий вопрос.
Старший помрачнел. На вид ему было около сорока, причем изрядно потрепанных сорока. Седина, залысины, усталая складка век, морщины.
— Есть такая цифра — год рождения, — проворчал он. — В паспорте записана… Выброси уже свою труху табачную и давай работать. Время не ждет.
Младший посмотрел на размочаленную в клочья сигарету, вздохнул и посыпал табаком неухоженный кактус на подоконнике.
Людмила наконец решилась и медленно двинулась к выходу с территории института.
— Удачи, Люсенька, — негромко пожелал ей старший.
Первые шаги в прекрасном возвращенном ей старом мире Людмила делала как по скользкому льду.
Лед… Когда-то во дворе заливали каток. Дети ждали наступления морозов, как подарка. Дворник из шланга поливал огороженную площадку, слой за слоем наращивая лед. Старшие ребята играли в хоккей, малышня просто носилась на коньках. Сперва она каталась на детских, двухполозных, а когда отчим купил настоящие «снегурочки» — вот это была радость! Разогнаться — и уже у самого забора развернуться на месте, шикарно чиркнув зазубренным носком по льду, воображая себя Ириной Родниной перед полным стадионом аплодирующих зрителей…
Хватит воспоминаний, одернула себя Людмила. Но взбаламученная память никак не хотела улечься. Непрошеные образы привычно вставали перед глазами. Слишком часто она перебирала яркие слайды прошлого, пытаясь представить, как сложилась бы жизнь, если бы… Всегдашнее «если бы»! Если бы в тот раз сказать «нет», а в этот «да», если бы тогда пойти в поход по Крыму, бросить нелюбимую работу, однажды на перекрестке свернуть в другую сторону. Кто не задумывался над этим хотя бы раз? Не над судьбами стран и народов в альтернативном ходе истории, а над вариантами собственной жизни?
…Хватит, хватит, стоп, я сказала! Вот она, сбывшаяся мечта, возвращенное прошлое. Тридцать восемь лет. Хотела исправить ошибки — исправляй, перепиши жизнь набело с помятого, исчерканного черновика. Да не ошибись, Люсенька, другого шанса не будет.
Людмила осмотрелась по сторонам. Город праздновал май свечками каштанов, воробьи в свежей листве громко призывали радоваться жизни вместе с ними. Она достала из сумки косметичку, из косметички — зеркальце, сделала вид, что поправляет помаду. На нее глянула цветущая, едва начавшая полнеть женщина с весенне-зелеными глазами. «А я была симпатичнее, чем помню, — удивилась Людмила. — Нет, не была. Есть. Я прямо сейчас есть! Вот она, новая точка отсчета моей жизни».
И время пошло вперед.
Людмила вышла на проспект Победы, повернула в сторону метро… как бишь оно сейчас называется?.. уже не «Завод «Большевик»… ага, «Шулявская». Можно было подъехать, но ей захотелось пройтись, размять ноги, почувствовать, как ровно бьется здоровое сердце. Ну, почти здоровое. Таблетки «от сердца» у нее постоянно с собой, как когда-то у мамы, но надобятся редко. Пока еще редко.