Что-то затрепыхалось в сумке, задергалось живым тельцем, стремясь наружу. Людмила ахнула в голос, рванула застежку, запустила руку по локоть в сумочное нутро и выхватила оттуда вибрирующий прямоугольник. Мгновение она смотрела на вещь бессмысленно, пока не пришло узнавание — мобильный телефон! Самая нужная из игрушек первой четверти нового века. Пальцы сработали быстрее разума, нажали кнопку, и уже поднося мобильный к уху, Людмила успела прочесть на экранчике, кто звонит.
Володя. Вовка. Муж.
— Людка, ты где? Мобильник не берешь, на работу звоню — тебя нет, и что я должен думать?
В его деланно-шутливом тоне проскальзывали опасные нотки. У Людмилы занемели губы. Она слишком хорошо знала этот тон. Теперь все зависело от того, успел Вовка выскочить в магазин за водкой или не успел. И от быстроты, с которой она попадет домой.
— Я была у врача, — отозвалась Людмила как можно спокойнее. — Если ты забыл, девочки на работе должны были сказать.
Ошибка! Она поняла это почти сразу, но было поздно. Вовкин тон изменился, стал плаксиво-обиженным.
— Сказа-али, — протянул он. — А как же! У вас там женская подписка, правды не добьешься, все друг друга покрывают…
Он тянул что-то еще слезливо-сладко-ядовитое, и когда на пару секунд прервался, Людмила услышала громкий глоток: Вовка хлебнул водки прямо из горлышка. Значит, пьяных разборок не миновать. Возможны варианты, от плохо через отвратительно до полного аллес капут.
— Я еду домой! — громко сказала Людмила. — Слышишь меня? Я сейчас буду.
Она взмахнула рукой с бровки тротуара и села к первому же остановившемуся частнику, не торгуясь. Скорее, скорее!
Лифт не работал. Прижимая левую руку к груди, Людмила вскарабкалась на девятый этаж. Сердце колотилось так, словно вот-вот выскочит. Шумело в ушах. На площадке восьмого этажа ей пришлось остановиться, чтобы проглотить таблетку.
Она долго ковырялась ключом в двери, пока не поняла, что замок открыт, зато накинута цепочка. Людмила позвонила раз, другой. Квартира молчала. Людмила позвала мужа, приложив лицо к дверной щели. Спит? Позвонила еще, длинно, настойчиво. Набрала Вовкин номер на мобильнике и услышала в квартире нарастающее курлыканье сигнала. Одновременно Людмила снова надавила кнопку дверного звонка.
Разве можно спать под такой трезвон? Нельзя! Значит, муж не спит. Тогда почему не открывает? Воображение подбросило ей десяток картин, одна страшнее другой. Вовка на кровати, навзничь, голова свесилась с края. Вовка в горячей ванне, закатившиеся глаза сверкают белками из-под воды — остановка сердца. Вовка на кухонном полу, лужа крови расплывается под головой — полез на антресоль за заначкой, упал…
— Явилась, змея подколодная?
Оказывается, она ревела, закрыв глаза и вцепившись в дверной косяк, как утопающий в последнюю доску развалившегося корабля. Вовка стоял в дверном проеме, покачиваясь. Палец Людмилы соскользнул с замученного звонка.
— Ты почему не открывал? Я уже черт-те что передумала!
Муж чуть посторонился, пропуская ее в прихожую. Его кренило вперед под углом градусов тридцать к вертикали.
— Й-я у себя дома! — с пьяной надменностью возгласил Вовка. — А ты еще должна заслужить, чтобы я тебя впустил! Где шлялась? От любовника приползла?
Людмила бочком протиснулась мимо него, зацепив ногой пустую бутылку. Плохо. Очень плохо. Но еще не самое худшее. Как в анекдоте: ну, ужас, но не ужас-ужас-ужас…
— Дверь закрой, — попросила она. — Соседи услышат.
— Пусть слышат! Пусть знают, что у меня жена шлюха!
Людмила смахнула слезы тыльной стороной ладони и выбралась из туфель.
— Вовочка, — попросила она самым мирным, самым успокаивающим тоном, — не кричи, пожалуйста. Ты же знаешь, что не прав. Ну пойдем отсюда, пойдем в комнату.
— А пошла ты!.. — выругался Вовка, развернулся и деревянно зашагал в спальню.
Людмила украдкой выдохнула и беззвучно закрыла входную дверь.
Соседи, конечно, знали о них все, но зачем же позориться лишний раз? На цыпочках Людмила заглянула в спальню и вздрогнула. Она ожидала, что Вовка упал на кровать и вот-вот захрапит. Но муж маячил посреди комнаты в неестественной позе, как поломанный манекен, и впивался в нее взглядом, полным ненависти.
— На колени! Проси прощения!
Людмила попятилась. А вот это ужас-ужас-ужас, отстраненно подумала она. Несколько раз уже бывало, что от жалости к себе и скандальных обвинений Вовка переходил к ярости. Но никогда еще это не случалось так быстро.
— Й-я сказал!
Он шагнул к Людмиле, больно вцепился ей в плечо, она дернулась, но Вовка держал крепко. Хоть трезвый, хоть пьяный, он был куда сильнее жены. Приблизив лицо, Вовка зашептал, горячо дыша на Людмилу смесью вчерашнего перегара и недавно выпитой водки:
— Убью тебя, сука! Убью, и меня оправдают! Но ты жить не будешь!
Одним движением он швырнул ее на пол. Людмила вскрикнула от боли. Муж возвышался над ней — огромный, страшный, с перекошенным лицом.
Чужой человек. Даже не человек — чудовище.
Из детской памяти выплеснулась мгновенная картинка. Она на высокой кровати (вернее, кровать кажется ей высокой, она лишь недавно научилась сама забираться на постель и спускаться на пол), смотрит издалека на то, что происходит в углу комнаты. Мать скорчилась на полу, обхватила голову руками, воет в голос. Пьяный отец громко ругается и с размаха бьет мать ногой. Дальше — ничего, провал.
Мама, я не хочу, чтобы муж меня бил! Я никогда не выйду замуж, мама!
Соврала.
Вышла.
Дура.
— Вовочка… — всхлипнула Людмила. — Не надо, Вовочка. Прости меня…
Чудовище нагнулось к ней, впилось стальными пальцами, дохнуло ядом:
— А, прощенья просишь? Значит, есть за что!
В коридоре хлопнула дверь.
— Вовочка, пусти, Виталик вернулся! — заволновалась Людмила. — Отпусти, пока он не увидел!
Муж придавил ее коленом к полу, обжег ненавидящим взглядом.
— Пусть видит! Он должен знать, что бабы стервы!
Людмила задергалась и обмякла. Хуже боли был стыд, незаслуженное унижение и ожидание еще худшего унижения. Сейчас сын увидит ее распластанную на полу, раздавленную, пресмыкающуюся…
— Отец, прекрати немедленно!
Голос Виталика зазвенел и сорвался.
Людмила повернула голову, взглянула сыну в лицо снизу вверх.
Подросток смотрел на отца с ненавистью. А на нее не смотрел вообще.
— Та-ак…
Людмила почувствовала, как колено убралось с ее груди. Мужчина распрямился в полный рост, угрожающе навис над подростком.
— Это кто тут права качает? Давно я тебя не порол! Думаешь, вырос уже, на отца гавкать?
— Нет! — выкрикнула Людмила.
Муж обернулся к ней:
— Тебя не спросили!
Она увидела, как сын закусил губу, как побелели костяшки его пальцев, сжатых в кулаки, и заторопилась:
— Виталик, ну что ты! Разве так можно? Извинись перед папой. Извинись сейчас же! И не вмешивайся, когда родители… разговаривают.
С облегчением Людмила увидела, как Виталик разжимает кулаки. Но в следующий миг она поймала взгляд подростка и задохнулась, такое презрение было в нем. «Тряпка, — говорили ей глаза сына. — Ничтожество. Он тобой пол вытирает, а ты?»
— А идите вы… оба! — процедил Виталик.
Хлопнула дверь его комнаты.
— П-потому что! — возгласил Вовка, покачался с пятки на носок, тремя угасающими шагами добрался до кровати и упал лицом вниз. Через минуту раздался его придавленный храп.
Не чувствуя ног, Людмила выбралась в коридор. Из-за двери сына гремела неудобоваримая музыка, по-иностранному завывал истерический высокий голос. Людмила подергала ручку — заперто. Она прошла на кухню, налила воды из-под крана, выпила залпом. Поставила чайник на плиту. Налила еще воды — запить таблетку, но вместо того чтобы принести из прихожей сумку или полезть в аптечку, рухнула на табурет, закрыла лицо ладонями и затряслась в рыданиях.
Осознание только что случившегося смяло Людмилу и вышибло из нее дух. Что же она наделала! Виталик повел себя как взрослый. Вступился за мать. А она? Испугалась, что муж бросится бить сына. Рванулась помешать этому любой ценой. Выбрала глупую, неуместную роль родительницы, выговаривающей ребенку за проступок, потребовала извиниться… И потеряла уважение Виталика, в точности как когда-то ее мать потеряла уважение своей дочери.
— Мама… — прошептала Людмила. — Прости меня, мама.
В один миг она поняла все и ощутила свою жизнь не как привычный набор ярких картинок, а как логическую цепочку выборов и следствий. «Посеешь поступок — пожнешь привычку. Посеешь привычку — пожнешь характер. Посеешь характер — пожнешь судьбу». Когда-то она выписала эти слова круглым школьным почерком в заветную тетрадочку, но никогда до сих пор не понимала их истинного значения. А теперь, словно в мозгу у нее зажегся мощный прожектор и высветил все закоулки, Людмила увидела, как ее собственные поступки складывались в судьбу.
Это понятно, ведь в первой жизни она не знала, что будет дальше, а сейчас знает.
Приступы ярости у Вовки станут случаться все чаще. Однажды он подобьет ей глаз и рассечет веко, придется наложить швы. В другой раз покалечит руку. Избитая, униженная, Людмила будет делать вид перед сыном, что все в порядке. Виталик замкнется, перестанет с ней разговаривать, а вскорости и сам начнет пить. У Людмилы станут случаться сердечные приступы. Последней радостью в ее жизни останутся конфеты и прочие сладости, быстро растущий вес нагрузит и без того больное сердце.
Когда ее в очередной раз увезут в больницу, ушедший в запой Вовка рухнет на пол в коридоре, парализованный инсультом. Сын ненадолго зайдет домой, переступит через тело отца по пути в свою комнату и второй раз на обратной дороге. Вернувшись из больницы, Людмила найдет Вовку в коме, вызовет врачей, они спасут мужа… и она еще два года будет ухаживать за проклинающим ее паралитиком. Она простит Виталика, хоть и нескоро. А вот Виталик ее не простит.
Сын женится на случайной девице, забеременевшей после пьянки. Когда Людмила в первый раз увидит, как он дает пощечину жене, она выпьет десятерную дозу снотворного. После лечения в психиатрии тяга к сладкому усилится. С работы она уйдет, не дожидаясь пенсии. Квартиру они разменяют, когда Виталик разведется с женой. И старость Людмила встретит в гостинке на Троещине одна, никому не нужная, заедая тоску пирожными в напрасном ожидании, что позвонят сын или внук…