Нечто такое, что, возможно, напугало их до отвращения. До отказа от взросления.
Готовы мы к этому или нет, но он выходит.
Взрослый.
Окажется ли он чем-то грубым и примитивным? Откатом к фазе, от которой высшие амфибии мудро решили отказаться? Тупым и неуклюжим? Или наводящим ужас своей жестокой силой?
Или же наоборот — прыжком вперед по сравнению с тем, кто мы сейчас? Стоящим на вершине всех достижений личиночного человечества и взлетевшим еще выше? Трансгуманизмом без закона Мура?[21]
Не могу не вспомнить безумно популярные когда-то книги и фильмы о вампирах. Возможно ли, что все эти глупые истории частично правдивы? И отражают некий древний внутренний страх, сочетающийся с пугающей притягательностью?
Разглядывая в коконе с помощью приборов все еще сдавленное тело свернувшегося в позе зародыша Нового Джорджа и оценивая его широкие плечи и плотно сложенные крылья, я также думаю о том, что в природе секс почти всегда играет главною роль в жизни взрослой особи. И поэтому вынуждена задать себе вопрос: будет ли вообще возможно сопротивляться тому прекрасному зверю, который выберется из кокона?
И как мы тогда сможем его удержать в неволе?
Много ли он будет помнить?
Будет ли ему все еще кто-то дорог? Например, я?
Сможем мы удержать Нового Джорджа или нет, я полагаю, что спорить об этом бессмысленно. Долгая эра личиночного доминирования на Земле скоро закончится. Слишком многие из наших методов были открыто опубликованы. Там описано большинство наших кодонов. А самое главное, эти новости не будут сокрыты в тайне. Я не стала бы их утаивать, даже если бы могла. Теперь нам помогут только открытость и реальная наука. Присущее млекопитающим проворство и человеческая разумность. Эти свойства могут доказать свою силу.
И все же я…
…надеюсь, что мы ему понравимся.
Надеюсь, что этот новый тип нас окажется дружественным. Возможно, даже достойным возникновения.
Какая-то дата весной. Возможно, 2035 г.
Как и любой, кто когда-либо задумывался над своим существованием, я гадала, не был ли мир создан для меня — только для меня.
Воспоминания ненадежны, как и записи, которые мы наследуем, — записки или отчеты. Мемориалы, выгравированные в камне. Даже длинные показания самой жизни, записанные в наших генах.
«Воспоминания» проплывают передо мной наподобие архаичных снов. Шлак миллионов лет ошибок.
Размышления о самой себе, более ранней, невежественной — но не невинной.
И поэтому, с легким вздохом искушенной взрослости, я берусь за предстоящую мне задачу — разгребать за другими. То, что было оставлено моей прежней личностью. Нашими прежними личностями.
Все начиналось, как всегда,
С намерений благих и чистых,
Как всякий грех.
© David Brin. Chrysalis. 2014.
Печатается с разрешения автора.
Рассказ впервые опубликован в журнале
Analog science fiction and fact.
© Андрей Новиков, перевод, 2015
© DAHR, илл., 2015
Дэвид БРИН (David BRIN)
____________________________
Один из ведущих американских фантастов последних двух десятилетий Глен Дэвид Брин родился в 1950 году в Глендейле (штат Калифорния) и закончил Калифорнийский технологический институте дипломом астронома, а затем защитил диссертацию по астрофизике в Университете штата Калифорния в Сан-Диего.
Дебют Брина в научной фантастике — роман «Нырнувший в Солнце» (1980) — стал началом трилогии «Восхождение», два романа которой, «Поднимается звездный прилив» (1983) и «Война цивилизаторов» (1987), принесли автору две премии — «Хьюго» и «Небьюла». Впоследствии Брин выпустил еще одну трилогию об эволюционном «восхождении» звездных цивилизаций, состоящую из романов «Блистающий риф» (1995), «Берег бесконечности» (1996), «Достижение небес» (1998). Среди других литературных трофеев Брина — Мемориальная премия имени Джона Кэмпбелла за роман «Почтальон» (1985), по которому в 1997 году снял фильм Кевин Костнер.
Юлия ЗонисИгорь Авильченко
ШЕСТАЯ
/фантастика
/космические полеты
/постчеловечество
…и скалы,
Скрытые, смело пройдя с их страшным лесом трескучим,
К дому Горгон подступил; как видел везде на равнине
И на дорогах — людей и животных подобья, тех самых,
Что обратились в кремень, едва увидали Медузу;
Как он, однако, в щите, что на левой руке, отраженным
Медью впервые узрел ужасающий образ Медузы;
Тяжким как пользуясь сном, и ее и гадюк охватившим,
Голову с шеи сорвал…
На планете Шторм не бывает штормов. Поверхность океана гладкая как зеркало. Даже мертвая зыбь не морщит ее, даже прибой тычется в берег неуверенно, как щенок, лезущий носом в миску. Поэтому так легко предугадать приход кайдзю. Если океан вспухает горбом, если воду разрезает длинный шрам и волны разбегаются от него в обе стороны, если пена начинает пахнуть тиной, рыбьими кишками и горячим металлом — значит, пора готовиться к обороне. Доктор Ленц легко определяет приход кайдзю по запаху прибрежной пены, как в древности врачи определяли на нюх гангрену. Доктор Ленц ходит по кромке неуверенного прибоя, набирает воду в пробирки и шаманит потом над ними в своей лаборатории. Он отказывается спускаться в скальное убежище.
Ему нравится открытое небо, и он до последнего работает в палатке — ветхой, потрепанной, оставшейся еще со времен первых поселенцев. До этого в палатке жил Эрих. Эрих — победитель медуз, Эрих Ван Гауссен Штойнберг-младший, легендарный герой. Доктор Ленц рассказывал Мартину, почему Эрих не любил скалы, но Мартин не очень-то верил. По словам доктора, Эриха мучили кошмары. Из скал на него глядели лица. Ведь медузы тоже живут в скалах, только не как люди, не в вырубленных из камня домах, кольцом опоясывающих гору, а в глубоких и сырых расщелинах, где вечно каплет вода и, как в раковине, слышен глухой шум океана. Только в скалах океан обретает голос, там он ревет и стонет, просачиваясь сквозь узкие щели, заполняя собой камень, и камень распирает, и камень тоже стонет — там, внизу, глубоко, где обитают медузы.
— Мартин, — начинает доктор Ленц, почесывая черную с сединой («соль с перцем», так он говорит, хотя Мартин не знает, что такое перец) бороду. — Ты никогда не задумывался о том, как наших персеев должна мучить совесть?
Персей — это еще одно название охотника на медуз. Мартин не знал, почему персей, пока доктор Ленц не объяснил. На Старой Земле был такой древний герой, очень крутой, круче может быть даже Эриха. Он тоже убил медузу.
— А разве на Земле водились медузы? — понарошку морщит лоб Мартин.
— Их было три сестры, — с какой-то непонятной тоской отвечает Ленц, просматривая на свет свои пробирки.
Свет льется из окна палатки, резкий, бьющий по глазам, потому что тут царит пыльный полумрак. Мартин не очень понимает, как Ленц видит, что где стоит, да и вообще неудобно: вместо широких каменных полок, как в домах, здесь шаткие железные стойки, кажется — того и гляди рухнут, рассыпая стекло и поблескивающие тусклыми клеммами приборы.
Иногда стена палатки вздувается и парусит от ветра. Тогда Мартину кажется, что он в лодке. Он рыбак, плывет в черное ночное море, плывет, чтобы не вернуться, как отец и дядя. Только они не были рыбаками. Они были исследователями, как доктор Ленц — ныряли в глубину с аквалангами и в специальных водолазных скафандрах. Старейшина Бартен говорит, что их яхту затопил кайдзю. Может, чтобы они не узнали секреты подводного мира. Доктор Ленц при этих словах неодобрительно поводит из стороны в сторону своей «солью с перцем». У него всегда свое мнение.
«Вся агрессия кайдзю — лишь ответ на наши враждебные действия».
Старейшина Бартен снисходительно ухмыляется, скаля крепкие белые зубы. Он высокий, сильный, широкоплечий, у него рыжая борода и крепкий морской загар, и он нравится маме — но старейшина никогда не решался выйти в море, ни на яхте, ни на рыбачьей лодке, ни на железном катере с мотором, оставшемся от первых поселенцев. Он боится моря. А доктор Ленц нет, и Мартин нет, хотя море у них тоже разное. Море доктора Ленца — в стеклянных пробирках, в слайдах под микроскопом, в растворах и взвесях, разложенное на составляющие, научное море. Море Мартина в солнечных бликах, брызгах и искрах, в маленьких заводях на теневой стороне острова — там водятся шустрые крабы, яркие пятилучевые звезды и длинные многоногие штуки, Ленц зовет их сколопендрами и выделяет из них целебный яд.
— Три сестры горгоны, а Медуза была самой младшей, и самой красивой, и единственной смертной из них.
Со смертью Мартин знаком не понаслышке. После приходов кайдзю каждый раз считают потери. Не только проломы в Стене, не только истраченные снаряды и батареи лучевого оружия, но и людей. Столько-то женщин, столько-то мужчин. Его, Мартина, берегут, и еще ни разу не пускали на Стену. С одной стороны, это понятно — он единственный ребенок, родившийся на планете Шторм, единственный на всех ее шести заселенных людьми островах. Единственное доказательство, что система открытого цикла, придуманная профессором Моррисоном и его учениками еще на Старой Земле, работает. С другой — ему уже двенадцать. Он не маленький. А взрослых все меньше. И за ними никто не прилетит. Это тоже один из законов системы открытого цикла. Так учил Мартина доктор Ленц. Школы ведь у них нет, и зачем — для единственного на шести островах ученика? Но Ленц, «соль с перцем», хороший учитель.