Инфраструктурой «нематериальных войн» являются аналитические центры, фабрики мысли, специалисты-прогностики и институциональные решения, включающие прогностический контур в управление. Тут для России все не так уж плохо, поскольку федеральный закон «О стратегическом управлении» является на сегодняшний день лучшим в мире.
Все вышеизложенное касается, разумеется, войны людей против людей. Но нас могут ждать, причем скоро, совсем другие войны.
Кризис индустриальной фазы развития в последние 10–15 лет начали трактовать как кризис человека. У людей фиксируется падение не только образовательного уровня, но и уровня мышления: клиповое и сериальное мышление, сформировалось «немыслящее большинство» и т. п. А поскольку с большинством современных людей взрывное технологическое развитие обязательно приведет к катастрофе — значит, надо менять человека.
Предлагаются разные решения: «сверхлюди-брахманы», просто генетически измененные и улучшенные «сверхлюди», «сверх-люди-киборги», «сверхлюди на основе искусственного интеллекта»… Моделей довольно много, но, боюсь, нам не придется даже утешаться мыслью, что «сверхразум — это сверхдобро».
Homo sapiens всегда настаивал на своей монополии на разум. Так что появление сверхлюдей обязательно приведет к предельной или видовой войне, и начнется она в тот момент, когда одна из сторон перестанет воспринимать другую как людей. И это — единственная Война Будущего, которой надо бояться. Потому что она будет неограниченной.
Бад Спархоук
ПРОЩЕНИЕ
/фантастика
/гуманитарные технологии
/глобальная война
Тони появился в городе и нанялся на работу оператором дробилки на складе металлолома. Он был крупным парнем, но, несмотря на это, передвигался с кошачьей грацией — как будто весил вполовину меньше, чем могла весить эта гора мускулов и сухожилий. И он был ветераном, это уж точно. Шрамы и ожоги, украшавшие тыльные стороны его ладоней, смахивали на боевые ранения, хотя сам он рассказывал, что получил их на какой-то фабрике. На какой, он точно сказать не мог.
Мира немногое сумела разузнать о Тони — ни во время их частых мимолетных разговоров в закусочной, ни потом, из других и более откровенных бесед, когда Тони стал завсегдатаем заведения. Нельзя сказать, что забегаловка располагалась особенно близко к складу, где работал Тони, да и еда, откровенно говоря, оставляла желать лучшего.
Мира начала надеяться, что эти случайные встречи перерастут в нечто большее. У нее уже давно не было мужчины.
Пит, городской шериф, невзлюбил Тони с первого взгляда — как, впрочем, и каждого появлявшегося в их городе ветерана.
— Не стоит тебе встречаться с этим чертовым комиссованным, — ворчал он.
Пит всегда заходил выпить кофе и съесть слойку перед утренними обходами.
— Может, он и ведет себя как нормальный человек, будто с ним все в порядке, но откуда нам знать? Что, если он все еще помнит эти чертовы трюки?
— Не думаю, что он что-то помнит, — возражала Мира. — Те процедуры, что проходят при амнистии, должны вытеснять все эти воспоминания.
Пит сделал глоток кофе и передернулся.
— Еще не остыл. Я знаю, что амнистия должна стереть у него из памяти все эти навыки, но кто знает, работает она или нет? И можно ли вообще доверять их словам? Им солгать — как плюнуть, вот что я думаю, так что наверняка ничего не узнать.
— Тони клянется, что ничего не помнит о войне.
— А как же! — фыркнул Пит. — Но все равно я буду приглядывать за ним. Скоро он себя покажет: волк недолго сможет прятаться в овечьей шкуре.
— Тогда с ним должно быть все в порядке, — ответила Мира, подавая шерифу слойку. — Говорят, что амнистия не влияет на характер, так что Тони наверняка раньше был славным парнем.
— Ты так думаешь? Считаешь, что если убрать из памяти убийцы пару деталек, это его изменит? Что можно начисто стереть то, чему его научили? У парня изначально должна быть склонность к убийству, иначе его не стали бы тренировать. И уж поверь мне, он такой же чертов душегуб, каким был всегда — свирепый головорез!
— Но я слышала, как доктора говорили… — начала Мира, однако Пит не дал ей закончить.
— Да уж, ты поверишь любой ерунде, которую скажут доктора, верно?
Перегнувшись через прилавок, он очень тихо добавил:
— Послушай. Мне рассказывали, как один из этих ветеранов, вроде бы прошедших терапию, слетел с катушек. Прикончил двоих, прежде чем Касадорес[1] сумели его утихомирить.
Вновь опустившись на стул, Пит продолжил:
— Но в новостях такого не услышишь, верно? Нет уж, правительство будет молчать о подобных вещах, чтобы люди не запаниковали. Лучше делать вид, что все спокойно.
Мира сомневалась, что такие новости можно утаить, даже если в деле замешаны таинственные Касадорес, карающие за военные преступления. Столь высокий уровень скрытности потребовал бы создания сложной структуры, включающей политиков, врачей, журналистов и бог знает сколько еще людей. Нет, история Пита была просто еще одной из его параноидальных фантазий, без которых он, кажется, жить не мог.
— Никогда о таком не слышала.
— Но я-то знаю, — погрозил пальцем Пит. — Те из нас, кто умеет слушать, знают, что происходит на самом деле.
Тут он взглянул прямо на Миру.
— Скажи, а ты подумала о том, что будешь делать, если этот парень слетит с катушек? А это возможно. Люди могут серьезно пострадать.
Мира знала, что с Питом нет смысла разговаривать, когда он заводится. Скорей всего, он был неправ, но, может, у шерифа имелся доступ к полицейским источникам, закрытым для широкой публики.
— Не знаю, что бы я сделала, — ответила девушка и двинулась к следующему клиенту.
Тони, похоже, комментарии Пита ничуть не шокировали.
— Может, он и прав, Мира. У меня нет ни единого воспоминания о том, что я делал, не считая этого, — он потер шрамы на руках, как будто мог их стереть. — Меня преследует невероятное чувство вины. А если я совершил что-то ужасное и непростительное? Кем мне себя считать после этого?
Мира поняла — должно быть, поэтому Тони выглядел таким потерянным.
— Чепуха, — решительно заявила она. — Мы все чувствуем себя виноватыми, даже если не помним из-за чего: стащили конфету, или не вернули чужую книжку, или смухлевали на экзамене. Суть в том, что каждый в чем-нибудь провинился.
— Даже ты? — с деланным удивлением спросил Тони. — Мне сложно в это поверить.
Мира покраснела.
— Ну, и я чувствую себя виноватой… иногда.
После долгой паузы она сказала:
— Послушай, ты не должен волноваться из-за этого. Может, твое чувство вины ничем не обосновано.
— Все равно, — продолжил Тони. — Хотелось бы знать, что еще я забыл, когда они подчистили мою память. Может, я потерял людей, которых знал или любил? Что, если я не тот человек, которым был, ну ты понимаешь, прежде?
Мира ободряюще похлопала его по покрытой шрамами руке.
— Даже если так, разве не стоит быть благодарным за то, что ты не можешь вспомнить? Разве жить с воспоминаниями о том, что ты сделал, не больней, чем с чувством вины? Поверь мне — то, что ты не знаешь этого, делает тебя лучше.
— Но я не могу смириться с этим! Мои воспоминания делали меня тем, кто я есть, Мира. Как я могу оставаться тем же самым человеком, если забыл большую часть событий и переживаний, сформировавших меня? — Тони взглянул вдаль, словно искал там ответ. — Мы то, что мы помним, Мира. Кем бы я ни был раньше, этот человек исчез вместе с утраченными мной воспоминаниями, и теперь… теперь я кто-то другой.
— Нет, это неправда, Тони, — покачала головой Мира. — Все говорят, амнистия стирает воспоминания только выборочно, а потеря памяти о войне не может изменить твою личность. Ты не можешь стать другим человеком. Просто не можешь!
— Но почему я теперь оператор дробилки? Был ли я им раньше, или они просто внедрили мне в мозг фальшивые воспоминания?
Тони сжал голову руками.
— Боже, и зачем я просил об амнистии? Неужели все было настолько плохо, что я не мог с этим жить? Неужели все эти терзания о том, чего я не могу вспомнить, того стоят?
— Я уверена, что тебе не хотелось вспоминать ужасы войны. К тому же разве ты не помнишь, как учился работать на дробилке?
— Ну, я помню, что до войны работал на фабрике, но никаких деталей. Это больше похоже на полузабытый сон. Не сомневаюсь, что остальные ветераны ощущают то же самое.
— Но не Пит, — возразила Мира. — Он говорит, что во время войны работал при штабе. И клянется, что не проходил обработку.
— Это может быть фальшивым вспоминанием, в точности как у меня, — хмыкнул Тони. — Никто из нас не знает правды. Он тоже мог быть солдатом.
Мира покачала головой.
— Сомневаюсь. Пит не такой здоровяк, как ты, и он все время жалуется, что не прошел по здоровью.
— Похоже, вы с ним близко знакомы.
Это было легким преуменьшением.
— Да, я знаю его лучше прочих.
Они с Питом начали встречаться, когда Мира получила работу в закусочной. И были вместе два года, прежде чем она наконец-то решила покончить с этим.
За все это время Пит ни разу не проявил сильных эмоций и ни разу не сказал, что любит ее, — так, чтобы она ему поверила. Его нельзя было назвать совершенно бесчувственным, но и на роль откровенного парня он не тянул. Мира подозревала, что все дело было в подспудной озлобленности: он негодовал, что на войне ему досталась такая неприметная административная роль. Может, он компенсировал это сейчас, став шерифом. Несмотря на то, что до боя Пит не дорос, Мира знала наверняка — подлости ему хватало.
Пит не стеснялся рассказывать всем и каждому, как проверял допуски, распределял трудные и ответственные задания и спускал их дальше по цепочке. Она помнила, как Пит говорил, что просто «перекладывал бумажки», словно стыдился этого.