— Пустяки. — Он отключается.
Та же старая игра. Ей давно пора привыкнуть к его угрюмой уклончивости, но больно до сих пор. Ее отец, прославленный морской биолог, именем которого назвали червя, бросил науку, когда Элли поступила в колледж, и десятилетиями рисовал причудливых океанских тварей, обретая немногочисленных поклонников в разных странах мира.
Внизу ей улыбается привратник. Она выходит наружу, в мир, где ей ничто не грозит: исторические виллы, частные домики, рестораны и магазины — пара-тройка обсаженных деревьями кварталов, которые упираются в авеню Коннектикут и патрулируются профессиональными охранниками (на ее взгляд — головорезами), за что она платит изрядную соседскую пошлину. Головорезы очищают территорию от бездомных, голодных, отчаявшихся и тех, кто не похож на местных жителей. Перейдя невидимую границу, Элли должна миновать, как она это называет, Круги Ада — кварталы, что кишат плотными толпами, без которых не обходится ныне ни один город мира, — чтобы добраться до больницы, где работает. Ее панику сдерживают только наномед-инфузии.
Элли видит, как одинокий велосипедист едет прямо по лужам, и тут же замечает Дона Стэплтона — тот спускается по широким ступеням «Вечности», выстроенного в 1900-х особняка-кондоминиума. Здесь живут тридцать богатых столеток, в том числе те, чьими трудами создан Анклав. Стэплтон машет рукой.
— Док! Добренького утречка!
Западня. Элли может биться об заклад, что он вызнал ее график. Белые дреды осеняют его темное, красивое лицо.
— Кофе на веранде?
Она глядит на обширную викторианскую террасу: плетеные стулья, нависающие папоротники, восемь расслабленных обитателей, приветствующих солнце под Эллу Фицджеральд.
Шестьсот миллионов стариков, разменявших первую сотню, «столетки», последними пользуются благами социального обеспечения. Большинство столеток без пенсии не выживут, однако для жителей «Вечности» с их богатством, заработанным в ходе успешной профессиональной карьеры, это лишь капля в море.
— Спасибо, но мне надо бежать.
— Я пройдусь с вами. У нас к вам новое предложение.
Удавка на горле.
— Извините, я сразу откажусь.
Она понимает, что «предложение» обернулось бы кошмаром. Бесконечные вызовы сообщества придирчивых ипохондриков; их требования — постоянные, капризные, невозможные — ее раздавили бы. Элли быстрым шагом идет к Больничному центру — ее ждут бедные, отчаянно нуждающиеся в помощи пациенты. Свой диплом и свою жизнь она посвятила именно им.
Дон настойчив.
— Вы добились срочной инфузии для миссис Диюбски. Без всей этой волокиты. Вы спасли ей жизнь…
— Я не элитарный врач.
— Вы эксперт по наномедицине. Будь у вас поменьше пациентов, может, вы не были бы в таком стрессе. Для вас это важно, учитывая вашу фобию.
Любопытный ублюдок. Он улыбается.
— Открытая информация. Я высылаю предложение.
Сигнал в ухе оповещает Элли о письме, и Дон остается позади.
Еще пара кварталов, и она на Дюпон-Сёркл. Имплантированный микрочип, который дает ей доступ в Анклав, сигнализирует: она вне охраняемой зоны. Элли хватает воздух ртом. Толпы детей, подростков, всяческой молодежи. Хибары, броуновское движение людских масс, продуктовые лотки, сильная вонь и постоянный напор резких криков, уродской музыки, мычащих клаксонов.
Телефон. Отец, перезванивает.
— Нам надо поговорить. Я умираю.
Она чуть не спотыкается.
— Где ты?
— Хоспис в Санниленде. Гепатоцеллюлярная карцинома. — Слова будто соскальзывают с его привычного к интеллигентной речи языка.
— Когда тебе поставили диагноз?
— Три месяца назад.
Она в ярости.
— Почему ты не звонил? Еще не поздно. Регенерационные инфузии… — Ее мозг бурлит наномед-терапией. По большей части та ему не по карману, он всю жизнь упрямо игнорировал любое страхование, кроме обязательного, и в его возрасте — восемьдесят пять — дорогое продление жизни невозможно.
— Я готов уйти, Элли. Они дают мне два-три дня. Я хочу, чтобы ты была рядом, сейчас.
Я хотела, чтобы ты был рядом, тогда. Все эти годы. Тебя не было. Ты меня не любил.
— Мне надо поговорить с твоим врачом.
Этот сиплый смех.
— Ты шутишь, да? Диагноз поставил фельдшер после того, как «скорую» вызвал мой сосед-доброхот. Я в милосердных руках государства. Меня лишили смерти на море. В Санниленде врачей нет.
Она не удивлена.
— Я не могу прыгнуть в самолет и прилететь.
— Это понятно. Я пожинаю то, что посеял.
Она так сильно хочет добраться до него, увидеть его, что из глаз вдруг брызжут слезы — она и сама удивляется. Но нет: когда ей было двенадцать лет, ее вывели из самолета в смирительной рубашке. Не помог даже бизнес-класс.
— Ты не понимаешь. Это другое.
Не наше прошлое, не наша безнадежная неспособность общаться.
— Дорогая, это тебе так кажется. — Он снова отключился.
Она всегда упрашивала отца поселиться вместе с ней. «В этом твоем пузыре? Спасибо, не надо». Обоим так было легче, и они это знали. Она не могла жить с кем-то еще. Короткий брак Элли разбил ее дом. Из близких друзей остались мертвые музыканты и фортепиано, на котором она играет почти до утра.
Элли выныривает из беседы с отцом раздраженной, ее оборонительные укрепления сметены, на нее бесконечно наплывают лица, рычащие автобусы, удушающие выхлопные газы. Она беззащитна. Она упряма — и это упрямство его убивает. В своей жизни ты можешь контролировать все, кроме собственного отца.
Ну уж дудки.
Она вызывает наномед-апдейты и упорядочивает компоненты в своем мозгу — настоящем произведении искусства.
Сердце колотится, она добирается до двери Инфузионного центра, минует длиннющую очередь из тех, кто надеется на отсрочку выплат по страховке, предъявляет карточку, проскальзывает внутрь.
В регистратуре — новенькая. Элли делает глубокий вдох и бросает кости. Это не ее метод, но выбора нет.
— Добавьте 17 и 43.
— У вас нет на это разрешения.
— У меня код Р-1. — Элли ненавидит становиться объектом жалости. Ее недешевые инфузии — правительственная компенсация жертвам самого кошмарного бунта в истории США, убившего ее мать. Бунта, с которого началось десятилетие беспорядков; примерно тогда же население планеты перевалило за восемь миллиардов.
Даже среди профессионалов уровня Элли то, что есть у нее, могут позволить немногие: продление жизни, наномед-компоненты, обновления в реальном времени. Производить наномеды дешево. Цены на них держатся высокие. Официальное объяснение — стоимость НИОКР и экспериментальная природа наномедов. Истинная причина — перенаселенность и нежелание плодить столеток.
Она лежит на каталке в инфузионной. Особые наномеды поддерживают ее феноменальную память — обоюдоострое оружие: воспоминания вызывают панику. Мать убили на ее глазах, и психиатр давил на отца, требуя разрешить терапевтическое вмешательство и стереть память. Отец отказался, он хотел, чтобы Элли, повзрослев, сама сделала выбор. За это она ему благодарна. Воспоминания побуждают ее жить в пузыре, однако именно они делают Элли собой. Инфузии — попытка достичь равновесия, чреватая повреждением нейронов, и все-таки у Элли есть право смешивать коктейль по собственному усмотрению.
Добавить 17 и 43 — значит радикально изменить равновесие, убрать страх. Вероятно, она сможет покинуть пузырь, сесть на самолет. Что еще в ней изменится, она не знает. Ее тщательно выстроенная жизнь может пойти к чертям.
— Док, вы в курсе, что вам этого делать нельзя. — Джон, ее постоянный медбрат.
— Ты в курсе, что мне — можно.
— Это опасно. Вы будете сами не своя. В последнем бюллетене…
— Я знаю. Парадоксальные эффекты от последних апгрейдов. Вечером мне нужно быть в самолете.
Джон вздыхает.
— Включить вам на время инфузии джаз?
— Конечно. — Легкий укус иглы. Она закрывает глаза и сдается атакующей памяти.
Лавандовые сумерки, украшенные горизонтом с голыми бурыми деревьями. Стоим на Кольцевой. Десять полос встречных статичных огней, обычная успокаивающая интерлюдия между детсадом и ужином. Элли на заднем сиденье, пристегнута, расправляется с пришельцами в 3D, мама впереди подпевает «Высшей любви» Джона Колтрейна, покачивая головой; на маме — белый халат, днем она, как обычно, работала в больнице.
Мельтешение сбоку: людская армия выливается на магистраль, течет между машинами. Лохмотья, приглушенное пение. Бита, взрывающееся стекло, мама заслоняет собой сиденье, кричит:
— Не троньте мою нинья![6]
Брызги крови на белом халате мамы и видеоэкране Элли.
Годы спустя, студент-медик Элли за рулем: поток встречных огней. Мир, как всегда, в процессе переделки: подъемные краны, бочки, грузовики с продовольствием, чтобы обеспечить хоть чем-то людей, продолжающих прибывать, прибывать, заполнять каждый кубофут в огромных башнях на обширных искусственных островах. Элли хочет помогать людям, быть как мама. Когда едешь наперекор страху, наполняешься силой. В итоге сила иссякает. Она отключается; перестает функционировать. Привычные инфузии неэффективны. Она не может жить в городских центрах, нуждающихся в ее профессионализме.
В округе Колумбия она после долгих, тяжких поисков находит свой оазис. Цена? Она останется здесь навсегда.
— Док?
Элли открывает глаза и удивляется: когда это я утратила способность жить? Она садится на каталке.
— Паника сразу после инфузии — это ненормально.
— Вы знали, что идете на риск. Я возьму кровь на анализ.
— Нет времени. И, Джон…
— Док?
— Не ставьте мне больше Колтрейна.
— Это был не Колтрейн.
Нет способа избежать смены в реанимации; никто ее там не заменит. Элли покидает Инфузионный центр и, шагая по авеню Нью-Гэмпшир, бронирует место на самолете после смены. Всего квартал до больницы; теперь, после инфузии, толчея излучает любовь, не кипит злобой, не затаивается, чтобы наброситься и нанести смертельный удар.