— Ты видела на себе хотя бы одного муравья? Ну вот.
Кажется, Летта мне все равно не поверила.
Мерцал не отвеченным вызовом огонек блокнота. Я краем глаза отметил его, как только ворвался в дом. Однако сразу же подойти не решился. Так ждущий казни пытается хоть на секунду оттянуть свою смерть. Так тонущий пытается удержать в груди воздух, который неудержимо вырывается из нее. За последний час я, наверное, раз десять окликал Летту, но ментальная линия между нами была наглухо заблокирована.
Ладно, пусть будет смерть.
Задержав дыхание, я положил ладонь на зыбкую гелевую поверхность. И как будто нырнул в темную глубину, вынырнуть откуда было уже невозможно.
Но я и не собирался выныривать.
Я хотел достичь дна, даже если оно лежит за смертной чертой.
Только бы коснуться его.
Поверхность блокнота меленько, как при дуновении, зарябила. Слегка защипало пальцы — это устанавливался нейроментальный контакт. Теплая электрическая волна прокатилось по телу, и отдаленный шестьюдесятью минутами прошлого зазвучал у меня в голове голос Летты.
Этому предшествовали некоторые события. Предыдущие две недели мы вкалывали как сумасшедшие, пытаясь минимизировать обрушившийся на нас удар. К отключению энерголинии мы оказались абсолютно неподготовленными, и хотя она обеспечивала лишь четверть наших потребностей, выяснилось, что эта четверть чрезвычайно важна.
Хуже всего обстояло дело с плантациями хлореллы. Строго говоря, никакая это была не хлорелла. Это было что-то другое, генномодифицированное, как иногда напоминал нам Евлог. Однако никого это не волновало. Старый мир сгинул, пусть нам послужит хотя бы его язык.
Так вот, с хлореллой была полная катастрофа. Плантации фитопланктона на побережье существовали в открытой среде — им ни ухода, ни обогрева не требовалось. А вот в громадных хлорелловых парниках, укрытых пленочкой синтельда, следовало поддерживать постоянную и довольно высокую температуру. К несчастью, именно в эти дни ощутимо похолодало. На улице даже в безветрии было около восьми градусов ниже нуля. Для хлореллы — температура смертельная. Пришлось реквизировать почти все биологические печки, имеющиеся в домах, оставив лишь по одной, чтобы людям окончательно не замерзнуть. Пришлось также перебросить туда часть теплого воздуха из строений, обогреваемых термальными шахтами: центр игровой адаптации, например, был сразу закрыт. Дошло до того, что пришлось даже вырубить на дрова треть саксаула из фруктовых посадок за городом: костры в парниках горели теперь день и ночь. И все равно хлорелла как бы заснула. Прирост ее вместо стандартных семи процентов составлял сейчас менее одного. Она не умирала, конечно, но и практически не росла. А ведь потребление белковых бульонов, изготавливаемых из нее, оставалось на прежнем уровне. К тому же неудержимо надвигалась зима. И Бениш, который был у нас главным экономистом, уже подсчитал, что пищевые ресурсы, если иметь в виду именно хлорелловые парники, будут исчерпаны к началу весны. Перспективы безрадостные. То есть к весне мы рисковали остаться без ничего.
Пришлось пожертвовать фермами фитопланктона. Объем выемки из собственно фитосных агрегаций и связанных с ними открытых рыбных садков был увеличен аж в пятеро. Буера, везущие пластиковые контейнеры под загрузку, теперь ходили туда каждый час. К маю фермы должны были полностью истощиться, и, чтобы восстановить их до нормы, нам придется все лето хлебать один белковый бульон. Ну и жевать оставшийся саксаул, сладкая мякоть которого раньше шла исключительно на десерт.
Конечно, мы не сидели сложа руки. Были заложены две новые термальные шахты — уже непосредственно в парниках (что, на мой взгляд, следовало бы сделать еще три года назад). Началось сканирование глубинных земных слоев: искали угольный пласт, который, по слухам, разрабатывался морлоками. Были направлены две экспедиции в ближайшие брошенные города, чтобы, еще раз прочесав их как следует, собрать остатки бензина и древесный материал. Однако все это были долгоиграющие проекты. И шахты, и угольный пласт, даже если его удастся найти, мы могли запустить в работу только месяцев через шесть. А энергия, необходимая для выживания, нам требовалась прямо сейчас.
Оставался единственный выход: часть печек, ныне надрывающихся в парниках, из обогрева изъять, вынуть бактериальные ядра и поставить их исключительно на размножение. Бениш опять-таки подсчитал, что температура при этом понизится на два градуса. Хлорелла, конечно, начнет медленно погибать, но недели через четыре, встроив новые печки — молодые, источающие устойчивый жар, — мы сумеем вернуть ее в активный режим, и у нас при этом даже будет запас примерно в десять-двенадцать дней.
Эту программу мы и пытались осуществить. Работа была напряженная, требующая большого количества рук; циклы — круглосуточные, прерывать их было нельзя, многие поэтому отсыпались прямо в цехах, в наскоро оборудованных рекреациях, чтобы не тратить сил на дорогу домой. Вероятно, так трудно нам было только в те легендарные времена, когда Евлог с первыми немногочисленными соратниками закладывал город. Впрочем, тогда было, несомненно, труднее. Не было еще ни хлореллы с ее бульоном, ни саксаула, ни спасительных фитосных ферм. Питались в основном консервами и пайками из военных запасов. Я сам их не ел, но те, кто пробовал, говорят, что вкус отвратительный.
Мне в эти дни выпало заниматься проращиванием синтельда. Дело, в общем, несложное, поставленное у нас на поток, однако две смены без перерыва по семь с лишним часов выматывали меня до предела. До дома, благо недалеко, я все-таки добирался, но — как деревянный, пошатываясь, уже ничего не видя и не соображая — ел, прикрыв веки, и сразу заваливался спать. А ночью вскакивал в ужасе: лед мы для скорости укладывали в один мономерный слой, и я боялся, что на каком-нибудь горячем участке его прорвет. Пока этого, к счастью, не произошло, но я печенкой чувствовал, что рано или поздно мы получим неприятный сюрприз.
Однако не технологические проблемы меня угнетали. Прорвет — починим. Трудности мы, слава богу, научились преодолевать. Угнетали меня перемены, которые именно в эти дни начали ощущаться в Летте. С ней явно что-то происходило: сквозь знакомую домашнюю оболочку проступал совсем другой человек. Должен сказать, что в Летте и раньше присутствовали некие странности. Некий внутренний сдвиг, отдаляющий ее от меня. Еще до первой вспышки чумы, когда контакты с морлоками не были так ограничены, она набрала в подземной библиотеке множество книг — в основном художественных альбомов из серии «Великие города», где мало текста, но много красочных иллюстраций, — и подолгу рассматривала их, устроившись на тахте. Причем погружалась в это занятие так, что порой не слышала, что к ней обращаются. А когда я как-то спросил, что она там такого нашла, загадочно ответила:
— Цветущую сложность. — Впрочем, заметив непонимание у меня на лице, пояснила: — Красочное многообразие. Каким изумительно ярким когда-то был наш мир…
Меня это удивляло. Лично я, глядя на те же самые иллюстрации, не замечал ничего, кроме аляповатого нагромождения красок. От их чудовищной пестроты у меня начинала болеть голова.
К тому же я дважды был в так называемых заготовительных экспедициях и видел своими глазами, что этот мир представляет собой сейчас: скопище оледенелых камней, погруженных навечно не в сон, но в смерть. Трудно было представить, что в этих пасмурных кенотафах, в этих погребальных трущобах кто-то мог жить. Они давили на меня душной, унылой тяжестью. А Летта — вот, ничего. Разглядывала их часами. Она даже выпросила у морлоков некий древесный листок, странно разлапистый, цвета остывающего огня, и, залив его синтельдом, водрузила на стену. Средь белых и синих панелей нашего дома он выглядел, точно догорающая звезда.
Правда, сейчас все стало гораздо хуже. Летта работала на очистке хлореллы и уставала, я думаю, нисколько не меньше меня. И все равно — проснувшись иногда среди ночи, я обнаруживал, что она бесшумно перебралась на тахту, перед ней очередной раскрытый альбом и она лишь встряхивает люминофор, который при нынешней температуре то и дело норовил заснуть. Бесполезно было ее окликать в это время. Ни ментальных, ни звуковых обращений Летта не воспринимала. Точно голос мой, обессилев со сна, не долетал до нее, а где-то на полпути, как пар от дыхания, растворялся в воздухе. Но это еще бог с ним. Это я еще мог, стиснув зубы, перенести. А вот когда Летта внезапно сама поворачивалась ко мне и смотрела глазами, полными светлого холода, будто не понимая, что я здесь делаю, у меня начинали, как ледяные, похрустывать мышцы лица, а мозг слипался в тяжелый, подтаивающий, бугристый, мутный комок. Я отворачивался и притворялся, что сплю, хотя в действительности просто лежал, как в обмороке, и ждал неизвестно чего.
Так продолжалось до дня Первых Птиц. Сам праздник из-за аврала был, разумеется, сильно урезан. Праздник Первого Дерева, например, когда на площади в самом центре был торжественно высажен саксаул, отмечался три дня и запомнился мне непрерывной и нарастающей радостью. Еще бы: это была крупнейшая наша генетическая победа. От обороны мы перешли в наступление, начав создавать новую биоту Земли. Недалеким казался тот миг, когда над снежной равниной поднимутся саксауловые леса, развернут кожистые синие листья, внутри которых течет сладкий сок, и образуют собой среду, пригодную для трав, животных и насекомых. Конечно, все это еще предстояло создать, еще предстояло самое трудное — связать все в единый ценоз, но первый шаг к трансформации биосферы был сделан. Во всяком случае, пробные высадки мхов, грибов и лишайников начались уже год назад.
Сейчас мы не могли отдать ликованию целых три дня. Было объявлено, что церемония в этот раз продлится не более часа, после чего каждый должен вернуться на свое рабочее место. И все равно, когда мы с Леттой взобрались на ступени Дома Собраний — несколько в отдалении, зато какой вид! — у меня дух захватило от открывшейся п