Мередит лежала на спине, смежив веки, и что-то мирно мурлыкала себе под нос. Джеймс и Рен сидели на краю дока, глядя на пляж. Александр закончил скручивать косяк, закурил и протянул его Филиппе.
– Держи. Завтра мы свободны, – сказал он, но это было правдой лишь наполовину.
У нас будет наш первый день настоящих занятий и собрание, запланированное на вечер.
Филиппа взяла косяк и глубоко затянулась, прежде чем передать его мне. Мы все иногда баловались этим (Александр же, надо сказать, постоянно был чуть-чуть под кайфом).
Ричард вздохнул с явным глубоким удовлетворением.
– У нас будет хороший год, – сказал он. – Я чувствую это.
– Может, тебе так кажется потому, что ты получил роль, которую хотел, и тебе придется учить вдвое меньше стихов, чем нам? – спросила Филиппа.
– Кажется справедливым, учитывая прошлый год. – Ричард.
– Ненавижу тебя. – Я.
– Ненависть – самое искреннее выражение лести. – Ричард.
– Ее имитация, придурок. – Александр.
Некоторые захихикали, но кое-кто продолжал тихо напевать что-то невнятное. Наши перепалки были добродушными и обычно безобидными. Мы, как семеро братьев и сестер, проводили вместе много времени и уже видели и самое лучшее, и самое худшее друг в друге, поэтому ни то ни другое нас не впечатляло.
– Можешь поверить, что наступил наш последний год? – спросила Рен, когда пауза после общего веселья несколько затянулась.
– Нет, – ответил я. – Такое чувство, будто еще вчера мой отец кричал на меня за то, что я пускаю свою жизнь под откос.
Александр фыркнул.
– Он так и сказал?
– Собираешься плюнуть на университетскую стипендию в Кейс Вестерне и провести следующие четыре года в гриме и колготках, крутя любовь с какой-то девицей и влезая в окно ее комнаты?
Одного только упоминания о занятиях в «художественном училище» было достаточно, чтобы спровоцировать моего сугубо практичного отца, но чаще всего именно «беспощадная модель» обучения в Деллехере заставляла его вскидывать брови. Почему безусловно умный, талантливый студент каждый год должен рисковать быть насильственно изгнанным из учебного заведения, а после выпуска даже не удостоиться традиционной степени, которая позволила бы подтвердить, сколько лет он там продержался? Большинство людей, существовавших за пределами странной, архаичной системы неоклассического образования, не понимали, что сертификат Деллехера – это один из золотых билетов Вилли Вонки, гарантированный пропуск владельца к исключительным гуманитарным (в том числе и филологическим) сообществам, сохранившимся за пределами академического круга.
Но мой отец был непреклонен и не соглашался с выбором сына «потратить впустую юношеские годы». Актерская игра в его представлении уже являлась дурной затеей, но нечто настолько нишевое и старомодное, как Шекспир (а в Деллехере не ставили ничего иного), – такое было еще хуже. Восемнадцатилетний и ранимый, я впервые ощутил необычайный страх отчаянно желать чего-то и видеть, как мечта ускользает из рук. Потому я рискнул, заявив, что либо отправлюсь в Деллехер, либо вовсе никуда не поеду. Мать в конце концов убедила отца оплатить мое обучение – после нескольких недель угроз, ультиматумов и зациклившихся споров – на том основании, что одна из моих сестер была на полпути к провалу в учебе. В общем, теперь родители рассчитывали, что хотя бы я добьюсь успеха.
Почему они не возлагали надежд на Лию, самую многообещающую из всех троих детей, до сих пор оставалось загадкой.
– Жаль, моя мамаша не разозлилась так сильно, – сказал Александр. – Она думает, что я еще учусь в школе, в Индиане.
Мать Александра никогда не была замужем: она привыкла отдавать своего сына в разные приемные временные семьи и прилагала минимум усилий, чтобы поддерживать с ним контакт. Обучение парня оплачивалось за счет экстравагантной стипендии и некоторой суммы денег, оставленной ему покойным дедом, которого он никогда не видел и который – насколько Александру было известно – сделал это лишь назло своей распутной дочери.
– Мой предок разочарован тем, что я не пишу стихи, – сказал Джеймс.
Его отец читал лекции о Байроне, Кольридже и дюжине других поэтов-романтиков в Беркли. А его молоденькая жена (его бывшая студентка) слыла поэтессой до тех пор, пока не перенесла нервный срыв, когда Джеймс учился в начальной школе. Я познакомился с ними позапрошлым летом, когда навестил Джеймса в Калифорнии, и мои подозрения о том, что это отстраненные и сдержанные люди, однозначно подтвердились.
– Моим родителям вообще плевать, – заметила Мередит. – Они заняты ботоксом и уклонением от уплаты налогов, зато мои братья заботятся о семейных доходах.
Дарденны, проживающие то в Монреале, то в Нью-Йорке (они предпочитали Манхэттен), играли важную, но загадочную роль в инвестиционно-банковском бизнесе. К своей единственной дочери они относились скорее как к домашнему питомцу, чем как к полноправному члену семьи. Филиппа, которая никогда не говорила о своих родителях, промолчала.
– Боже мой, – произнес Александр. – «Род точно твой, да не твоя порода!»[18] Какие жалкие у нас семьи.
– Но не у всех, – возразил Ричард и пожал плечами.
У него и у Рен в родителях числились три опытных актера и режиссер, живущий в Лондоне и изредка появляющийся в театрах Вест-Энда.
– Наши родители в восторге, – добавил Ричард.
Мы мрачно взглянули на него, даже Рен. Александр выдохнул струйку дыма и спокойно стряхнул пепел.
– Повезло тебе, – сказал он и спихнул Ричарда с причала.
Тот упал в воду с таким сильным всплеском, что волна окатила всех нас. Девчонки завизжали и прикрыли головы руками, а мы с Джеймсом вскрикнули от неожиданности. Через мгновение мы, промокшие насквозь, смеялись и аплодировали Александру – слишком громко, чтобы услышать ругань Ричарда, когда его голова вынырнула на поверхность воды.
Мы задержались у озера почти до двух ночи. Затем постепенно, один за другим, начали медленно возвращаться обратно, направляясь к Замку. Я последний стоял на причале. Я не верил в Бога, но просил всякого, кто только мог услышать, чтобы предсказание Ричарда сбылось. Хороший год – и я не хотел ничего больше.
В тот момент уместно вспомнить «Гамлета»:
«Короче, я хочу лишь то сказать тебе,
Что воля в нас всегда подчинена судьбе!
Замыслив что-нибудь, мы дел конца не знаем
И часто терпим то, чего не ожидаем»[19].
Сцена 5
Восемь утра. Слишком ранний час для Гвендолин.
Мы сидели неровным кругом, поджав ноги, будто индейцы, зевая, сжимая в руках кружки кофе, взятые из столовой, и моргали мутными, опухшими глазами. «Пятая студия» – логово Гвендолин, украшенное разноцветными гобеленами и ароматическими свечами, – располагалась на втором этаже Деллехер-холла. Здесь не было никакой приметной мебели, только щедрая коллекция напольных подушек, которые так и манили вытянуться на них и заснуть.
Гвендолин пришла, как обычно, через четверть часа – «по-модному чуть-чуть припозднившись», как она всегда говорила, – закутанная в шаль с блестками и улыбающаяся неоново-розовыми губами. Она была ярче бледного утреннего солнца за окном, и смотреть на нее было почти больно.
– Доброе утро, дорогие! – пропела она.
Александр буркнул что-то вроде приветствия, но больше никто не ответил. Она остановилась, замерев перед нами, уперев руки в костлявые бедра.
– Какой позор! Это ваш первый день занятий – ваши глаза должны сиять, а ушки стоять торчком.
Мы тупо смотрели на нее, пока она не вскинула руки и не скомандовала:
– Встаем! Приступаем!
Следующие полчаса были посвящены череде утомительных и болезненных асан. Для женщины шестидесяти лет Гвендолин оказалась удивительно гибкой. Когда минутная стрелка медленно приблизилась к девяти, она выпрямилась из позы «Королевского голубя» с восторженным вздохом, который наверняка вогнал в смущение не только меня.
– Вот так-то лучше! – произнесла она.
Александр снова простонал.
– Я уверена, летом вы успели соскучиться по Деллехеру, – продолжила она, – но у нас будет достаточно времени, чтобы наверстать упущенное. И не забывайте о собрании сегодня вечером! Кстати, я хотела бы сразу сообщить вам, что в нынешнем году грядут серьезные изменения.
Впервые мы – за исключением Александра – показали признаки жизни. Мы задвигались, садясь прямее, и по-настоящему прислушались.
– До сих пор вы находились в безопасной зоне, – сказала Гвендолин. – Будет совершенно справедливо предупредить вас, что с этого дня все пойдет иначе.
Я искоса взглянул на хмурящегося Джеймса. Я не мог сказать, драматизировала ли Гвендолин в своей обычной манере или действительно хотела что-то изменить в нашем распорядке.
– Вы давно знаете меня, – продолжала она. – И понимаете, как я работаю. Фредерик будет уговаривать вас, но я стану толкать. Я уже поступала подобным образом, но… – она подняла палец, – никогда не заходила слишком далеко.
Вот с этим я был не вполне согласен. Методы обучения Гвендолин просто безжалостны, и если студенты покидали аудиторию в слезах, это было самое обычное дело. «Актеры подобны жеодам, – говорила она всякий раз, когда кто-нибудь требовал оправдания ее эмоциональной жестокости. – Нужно разбить их, чтобы увидеть, из чего они сделаны».
Она резко наклонилась вперед.
– Это ваш последний год, и я собираюсь толкать вас так сильно, как только смогу. Вы на многое способны, и будь я проклята, если не вытяну кое-что из вас к выпуску.
Я снова нервно переглянулся, на сей раз с Филиппой. Она пожала плечами в ответ: раздраженно и одновременно удивленно.
Гвендолин поправила шаль и пригладила волосы.
– А теперь кто может ответить мне: что является самым большим препятствием на пути к хорошей работе? – Она никогда не говорила «игра», поскольку такое словечко «подрывало целостность ремесла».