Все это действительно было. Но погром начался не сразу. Ему предшествовал короткий (увы, очень короткий!) период триумфа.
В октябре 1952 года на собрании секции прозы Союза писателей СССР только что опубликованный гроссмановский роман все дружно хвалили. И даже – по прямому указанию Фадеева – единодушно выдвинули его на Сталинскую премию. Роман готовился к выходу отдельной книгой сразу в двух издательствах – Воениздате и «Советском писателе».
И вот как раз в это время явился к Василию Семеновичу художник, которому какое-то из этих двух издательств заказало художественное оформление этой выдвинутой на Сталинскую премию, то есть уже заранее объявленной выдающимся литературным событием, книги.
Художник, выслушав разные пожелания автора, между прочим, задал ему такой вопрос:
– Насколько мне известно, – сказал он, – этот ваш роман лишь первая книга задуманной вами эпопеи. Я от души надеюсь, что буду оформлять и следующую вашу книгу. И, разумеется, хотел бы, чтобы все ее тома были выдержаны в одном стиле. Поэтому мне хотелось бы знать: как вы представляете себе всю вашу эпопею, когда она будет завершена? Как она будет выглядеть?
– Как будет выглядеть? – задумчиво спросил Гроссман.
Он подошел к книжной полке, снял с нее четыре тома
«Войны и мира», положил на стол.
– Вот так, – сказал он. – Когда я ее закончу, она будет выглядеть примерно вот так.
Замах, как видите, был большой. Начатая им работа должна была стать – так, во всяком случае, это было им задумано – «Войной и миром» двадцатого века.
Да, замысел был дерзновенный. И – предельно опасный. Главная опасность заключалась совсем не в том, что автор как бы сознательно вступал в состязание с величайшим из российских – да и мировых – гениев. Как говорится, плох тот солдат, в ранце которого не лежит жезл маршала. Только постулируя невозможное художник может с наибольшей полнотой реализовать, раскрыть свое дарование. Нет, опасность задачи, которую Гроссман поставил перед собой, состояла отнюдь не в чрезмерной ее грандиозности.
Истинный художник не стремится стать вторым Толстым, вторым Достоевским, вторым Чеховым. Он хочет быть первым. То есть – остаться (а точнее – стать) самим собой. «Нет, я не Байрон, я другой…» – возражал Лермонтов, когда его пытались называть вторым Байроном. И был прав.
Вторая опасность, таившаяся в дерзновенном гроссмановском замысле, состояла в том, что время таких вот многотомных эпопей вроде как прошло.
Один из самых замечательных русских писателей нашего века – Михаил Зощенко – высказался на этот счет с особенной ясностью и прямотой.
Вот, в литературе, – писал он на пороге 30-х, – существует так называемый «социальный заказ»…
Есть мнение, что сейчас заказан красный Лев Толстой.
Видимо, заказ этот сделан каким-нибудь неосторожным издательством. Ибо вся жизнь, общественность и все окружение, в котором живет сейчас писатель – заказывают, конечно, же не красного Льва Толстого.
И далее – в присущей ему иронически глумливой манере – он издевался над этим наивным, как ему казалось, и даже смешным заблуждением. Он был убежден, что новое время требует новых художественных форм.
Эту его уверенность тогда разделяли многие.
Но Гроссман, в отличие от Зощенко, был художником эпического склада. И выношенный им, захвативший его, прочно завладевший его сознанием грандиозный эпический замысел был в природе его дарования.
И была еще одна причина, толкнувшая его на такой дерзновенный замысел.
Война, с первых же дней своих названная Второй Отечественной, эта великая и страшная война, подобной которой человечество еще не знало, всеми бесчисленными жертвами своими, всеми невиданными и неслыханными прежде человеческими драмами словно бы взывала к современникам, властно требовала: вы должны, просто обязаны описать всё это с толстовской силой и толстовским размахом. Герои и жертвы нашей Отечественной заслуживают этого уж никак не меньше, чем те, кто прошел через ту, Первую Отечественную, вдохновившую автора «Войны и мира».
Гроссман принял, взял на себя этот «социальный заказ» эпохи. Он имел основания считать, что больше, чем кто другой, приспособлен для осуществления такого задания. И писательским, художественным своим опытом (за плечами у него уже была многолетняя работа над романом «Степан Кольчугин»), и военным, сталинградским запасом впечатлений, которых хватило бы, пожалуй, и больше, чем на четыре тома.
Таков был его замысел.
Но в процессе работы замысел художника часто меняется. Собственно, даже не часто, а всегда. Это некий закон художественного творчества – на то оно и творчество! И если бы гроссмановский замысел в ходе его работы над эпопеей претерпел даже очень существенные изменения, это вовсе не было бы явлением исключительным, из ряда вон выходящим. Ну, задумал автор написать четыре тома, а написал только два. Работа потребовала больших усилий и большего времени, чем он рассчитывал. Дело обычное.
Но случай Гроссмана в эту простую и тривиальную схему не укладывается. Это случай поистине исключительный.
Дело в том, что первоначальный гроссмановский замысел не просто изменился. Он был взорван.
Под новым названием
Роман «За правое дело» венчала фраза: «Конец первой книги». Все знали, что Гроссман пишет продолжение.
Вторую книгу ждала непростая судьба. Она была арестована. Пришедшие за ней изъяли у автора все копии. На всякий случай забрали даже копировальную бумагу и ленту от пишущей машинки. И когда рукопись каким-то чудом (теперь уже точно известно, каким именно) все-таки оказалась на Западе, главы из нее сперва печатались (в эмигрантских журналах – «Континенте» и «Гранях») именно как главы из второй книги романа «За правое дело». Лишь последний из опубликованных в периодике отрывков («Континент», 1976, № 6) был обозначен как фрагмент из романа «Жизнь и судьба».
Необходимость такой перемены заглавия объяснялась в специальном редакционном предисловии.
Как нам стало известно в последний момент, – сообщала редакция, – именно так назвал автор вторую книгу романа «За правое дело». Принимая во внимание волю покойного писателя, мы продолжаем публикацию глав этой замечательной книги под новым названием.
Как явствует из этого примечания, даже уже зная и выполняя последнюю волю покойного писателя, редакция тем не менее продолжала привычно рассматривать роман «Жизнь и судьба» как вторую книгу романа «За правое дело». Между тем как для автора романа эта перемена названия значила неизмеримо больше. Она означала, что сам он склонен видеть в новом своем романе не второй том начатой им некогда эпопеи, а совершенно новое, отдельное, самостоятельное произведение, не имеющее с романом «За правое дело» почти ничего общего.
После многих сложностей роман «Жизнь и судьба» вышел, наконец, в свет – уже не в журнальных отрывках, а полностью, отдельной книгой – в 1980 году, в швейцарском издательстве «L’AGE D’OMME».
В редакционном предисловии к книге говорилось:
…Первая книга вполне могла бы получить Сталинскую премию – настолько она проникнута любовью к социалистическому отечеству. Но ноябрь 1952-го – это месяц Пражского процесса, на котором впервые в числе главных врагов победившего социализма был назван сионизм (новое кодовое имя для обозначения евреев, заменившее с тех пор космополитизм). Даже по отчетам, печатавшимся в московских газетах, было совершенно ясно, что Пражский процесс контаминирует Московские процессы 30-х годов с делом Дрейфуса и делом Бейлиса. А 13 января 1953 года делается следующий шаг: сообщается о раскрытии заговора еврейских врачей, готовившихся, по заданию мирового сионизма и американского империализма, отравить всех вождей советского народа. Вполне понятно и логично в этих обстоятельствах, что ровно месяц спустя, 13 февраля 1953 года, Гроссман был уничтожен в центральной партийной газете «Правда». Любопытно и характерно, что статью написал не профессиональный критик, а прозаик Михаил Бубеннов, конкурент Гроссмана по военной теме и один из самых выдающихся антисемитов в Союзе писателей СССР.
Вся, так сказать, фактическая сторона дела здесь изложена правильно. И насчет Пражского процесса, и насчет Московских, и насчет печально знаменитого дела врачей, и даже насчет автора статьи в «Правде».
Кое-что к этому перечню причин, из-за которых роман Гроссмана постигла такая печальная судьба, можно даже и добавить.
Литературовед Борис Фрезинский составил (на основе теперь уже рассекреченных и опубликованных документов) своеобразную хронику, в которой последовательность событий, связанных с публикацией гроссмановского романа, рассмотрел на фоне событий иного, так сказать, государственного масштаба.
Приведу лишь небольшой отрывок из этой «Хроники мук и крови», как он ее называет:
13 марта 1952 года принято секретное постановление начать следствие по делу всех лиц еврейского происхождения, чьи имена назывались на допросах по делу Еврейского антифашистского комитета (ЕАК). (Идет подготовка новых крупномасштабных черносотенных процессов. Первыми жертвами определены Илья Эренбург и Василий Гроссман.) 8 мая открылось закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР по делу ЕАК; среди обвиняемых в шпионаже и антисоветской деятельности – писатели П. Маркиш, Л. Квитко, Д. Бергельсон, Д. Гофштейн, актер В. Зускин, академик Л. Штерн и другие.
22 мая Фадеев одобряет четвертую правку романа Гроссмана и 3 июня сообщает автору, что роман сдается в набор под названием «За правое дело».
4 июня на допросе подсудимых по делу ЕАК многократно называются имена Эренбурга и Гроссмана.
11 июня Главлит подписывает верстку седьмого номера журнала с первыми главами романа «За правое дело». М. Бубеннов верстку не подписывает и не возвращает в редакцию. 2 июля журнал с началом книги Гроссмана выходит в свет.