В окошко стукнули, и просунулась добродушная тупая морда. Затем - широкая лапа ладонью вверх.
Костик расстегнул карман куртки, вынул конверт и вложил его в эту лапу.
– Все путем? - спросила морда. - Никто не беспокоит? - Взгляд с намеком на меня.
– Все о'кей! - И Костик захлопнул окошко.
– Благодетели? - усмехнулся я. - Вымогатели? Уважаемый человек? Или тебя уважающий?
– Это, по-вашему, охрана.
– Сделать его? - Я привстал.
– Зачем? - Костик пожал плечами. - Этого сделаешь, другой придет. Тут все поделено. Закон бизнеса.
– Бандитский закон, Костик. Ладно, если туго будет, свистни. Я ребят своих приведу. Кстати, я мог бы тебе подыскать работу по-достойнее.
– Ты себе лучше подыщи, - вдруг грубо посоветовал Костя и, похоже, сам испугался.
Ах вот в чем дело!
– Чем же тебе моя работа не нравится?
– Уж лучше торговать, чем стариков дубинками и ногами охаживать.
– Костя, ответь мне на один вопрос: ты считаешь меня порядочным человеком?
– Безусловно… - Он замялся.
– Ты можешь поверить, что я способен ударить слабого или безвинного человека? Бросить несчастного в беде? Брать взятки? Предать друга? Струсить, спрятаться за чужую спину?…
– Ты хочешь сказать, что твоя профессия - бороться за справедливость? Но я ведь не то имел в виду. Я - про твоих коллег-знатоков. Кстати, они тоже с нас имеют…
– Напротив: люди делятся не на коммерсантов и милиционеров, а на…
– Хватит, - улыбнулся Костик. - Это я запомнил. - Но… Не обижайся… Как это сказать… Ты немного старомодный. Отстал от жизни. Сейчас - другое время, другие принципы…
– Время всегда другое, Костя. А принципы во все времена одни. Для порядочных людей. Долг, честь, совесть.
– Батя, так нельзя сейчас жить. Долго не продержишься. Сперва уступи место в метро, иначе вышвырнут. За борт.
– Ты дядю Андрея помнишь? Он уступил свое место в шлюпке. В наше время. Сейчас я разыскиваю его убийц. И знаешь, кто они? Твои хозяева. Те, кто пересадил тебя с институтской скамьи в этот вонючий ларек. А надо будет - и на скамью подсудимых вместо себя посадят. Подумай об этом.
Я не стал говорить ему об опасности, угрожающей матери: побоялся, что он бросится ей на помощь, наделает глупостей, - просто попросил почаще ей позванивать.
– Сигарет тебе хороших дать в дорогу? - спросил Костик на прощание и вдруг застенчиво добавил: - Ты там поосторожнее. И с матерью поженился бы, что ли, снова…
Всю дорогу до «имения» я спорил с Костиком. И находил аргументы. И доходчивые примеры, и правильные слова. Но что слова! Их надо брать не словами, а поступками. Как их и взяли наши враги. Неужели мы потеряли это поколение? Никогда я еще не чувствовал себя таким беспомощным, как в этом разговоре. И устал от него, будто меня, крепко держа за руки, долго и злорадно били в темном подъезде «неустановленные лица».
Не успел я въехать в ворота, как среди гряд в высокой траве замелькал задранный хвост Поручика. Он обежал меня и пошел сперва рядом, как обученная собака, а потом обогнал и первым вскочил на крыльцо, словно ему не терпелось сообщить хозяину радостную весть.
Гулянка у Полковника была уже в разгаре. Груня, заметно хмельная, сидела за столом прямо, торжественно, скинув косынку в цветочках на плечи, и держала в руке стакан с вином, смущенно улыбаясь. Полковник в распахнутом кителе откинулся на спинку стула.
– Извини, Алеша, без тебя начали. Но повод больно серьезный.
– Садись скорей. У Аграфены Петровны нынче дата - шестьдесят лет трудового стажа. Случайно обнаружили. Когда карабкались по ее генеалогическому древу. Сучковатому и замысловатому.
– Садись, Алеша, не слушай его - больно хмельной. - Груня придвинула мне тарелку с капустой, положила две толстые, еще горячие котлеты. - Закусывай с дороги, небось оголодал. - Будто я за триста верст ехал.
– Ну, - Полковник поднял стакан, - раз уж еще один красно-коричневый прибыл, пьем за Советскую власть, которую мы не ценили, как неразумные дети - свою мать, и которую мы предали. И нет нам за то прощения. И нет спасения. И пройдем за то большие муки.
Груня поджала губы, поставила стакан:
– Извиняй, Петрович, не буду пить.
– Что так? - подмигнул Полковник.
– Меня совецка-то власть не больно жалела…
– Обижала?
– А как же? Кулаков разоблачала, колхозы понастроила, тюрьмы. Культ личности изобрела. Бомбу эту, атомную…
Груня всю жизнь проработала в сельской больнице: вначале нянечкой, позже - медсестрой. Одна, без мужа, растила дочь. Теперь она (дочь) - директор СП, матери горсти семечек не пришлет даже на праздник. Выручала Груню, при ее пенсии, корова, которую она за гроши купила в разогнанном колхозе. Полковнику и Поручику Груня приносила каждое утро по банке парного молока и денег с них, особенно с Поручика, конечно, не брала.
– А пенсию мне дала? - продолжала перечислять Груня обиды. - Сто двадцать рублев. А сейчас? Сейчас я больше тыщи получаю.
– Ну да, - вредничал, посмеиваясь, Полковник. - Я слыхал, ты себе с этих тыщ телевизор новый купила, холодильник? Может, и дом справишь?
Наивная до простоты Груня не чувствовала подвоха:
– Да телевизор-то у меня с той поры еще остался, в кредит покупала, ничего - дышит. И холодильник по сегодня бурчит, бедовый попался. Но этого я не покупала - премию мне дали, к Октябрьским. Раньше-то много всякого давали, да, считай, даром. То квартиру, то путевку в санаторий, бери не хочу: профсоюз платит, а то и в заграницу ездила. Деньги платили как одиночке. Ларка из пионерских лагерей не вылезала. Не больно богато жили, но все имели. За квартиру, бывало, смех, а не деньги платила. Только сегодня и поняла. Не, Петрович, ты меня не сбивай. Совецка-то власть меня любила…
– Ну так выпьешь за нее?
– А что ж? - Груня покрутила головой. - Пропади все пропадом! - Махом хлопнула стакан, стукнула донышком по столу. - Гулять так гулять! Давай, Петрович, песни играть.
Она встала, взялась рукой за спинку стула, откинула голову - косынка сползла с плеч. Полковник прикрыл глаза.
Голос у Груни был молодой, полный сдерживаемой силы. Будто душа ее всю жизнь копила, набирала и хранила светлое, чистое и вечное, чтобы порой вылиться песней, одарить людей добрыми чувствами.
Она пела старинные русские песни, потом наши народные, как говорили когда-то, «песни советских композиторов», каждая из которых светилась своей мелодией и словами, своей любовью и нежностью.
Все это было хорошо, но было грустно. Не оставляло надежды. Уходили навсегда наши песни, наши мечты, наша молодость.
Груня смолкла, опустила голову. Она не устала. Она точно понимала, сколько можно отмерить себе счастья за раз, чтобы оно не стало печалью. Чтобы запало в самую глубину, разбудило самое заветное…
Груня вздрогнула, словно очнулась. Смутилась:
– Ой, что же это я - простоволосая.
Взяла у меня косынку, но не повязалась, а
снова набросила ее на плечи.
– Спасибо тебе, Аграфена Петровна, - серьезно и грустно сказал Полковник.
– Да ладно, - отмахнулась Груня. - Свои люди, Петрович, сочтемся.
– А что же ты, Груня, все прежние песни поешь? Спела бы что-нибудь нынешнее, современное.
– Да где же они, эти песни? - удивилась Груня такой наивности, такому явному невежеству. - Где их взять? Не сочинили еще.
– И не жди, не напишут, - буркнул Полковник. - Это дело душой делается, а не… - Он махнул рукой, едва не опрокинув стакан. - Да и о чем сейчас песни писать? И - кому? Если подумать…
Груня вежливо посидела еще немного и ушла. Мы выпили «посошок».
– Что смурной?
– С сыном видался.
– Понятно, - кивнул Полковник. - Отцы и дети - это всегда больно. Тут только ждать остается, пока дети решат: за кого они - за тебя или против, за твое дело или вражье. Особенно сейчас. Мы их бросили - они подобрали. Самая пора-у ребят - душу раскрывать, к творчеству стремиться, себя искать. А их - сразу в палатку, деньги грязные пересчитывать. Какая душа устоит, особенно если за ней ничего еще нет? Страшное время. Без будущего…
Я поднялся.
– Пойду, ладо собраться, подготовиться.
– Логово искать едешь?
– Его.
– Если что, зови. Мы с Поручиком - ого!
– Не дай Бог!
Утром я заехал в контору. Передал Женьке кассеты с записями всех сделанных разговоров. Помянул в душе добрым словом шефа за этот маленький, но мощный диктофон, который работал прямо из кармана.
– К моему возвращению распечатай, ладно? В одном экземпляре. И дай шефу заверить.
– А когда вернешься, конспиратор, через полчаса, что ли? На свадьбу-то успеешь?
– Опять?
– А что? - томно вздохнула Женька. - Все хочут Женьку. В жены. Кроме тебя.
– У меня жена есть.
– Жена! Смотри, она тебя выставила, она тебя и подставит. Учти, мимо счастья прохолишь. К несчастью. - И опять, искоса, своим волшебным зеленым оком.
Женька регулярно выходит замуж. Но всякий раз не до конца.
Обычно она приходит на службу гордая и торжественно объявляет о своем очередном бракосочетании, назначает день свадьбы. Мы сбрасываемся на подарок, к назначенному часу являемся при всем параде к ней домой. Стол щедро накрыт, за столом - довольные и радостные родители. Женьки еще нет. Мы ждем, покуриваем на лестнице с папой, беседуем с мамой, иногда выпиваем на кухне по рюмке.
В белом платье, с букетом роз, с зеленым блеском глаз из-под фаты врывается наконец Женька. Одна. Без мужа.
Горячее, возмущенное, веселое объяснение: в последнюю минуту очередной муж либо оказывается женатым, либо у него - трое внебрачных детей, либо он вылетел совершенно неожиданно в «горячую точку» за пределами СНГ, либо скоропостижно подхватил корь. Женитьба расстраивается. Что же делать? Стол накрыт, расходы сделаны - не пропадать же добру! Мы вручаем Женьке подарок, выражаем свое сочувствие, желаем ей не промахнуться в следующий раз и дружно садимся за стол. Женька сияет, родители светятся. Подарок занимает ненадолго свое место на полке, а на следующий день