Маргарита еще раз придирчиво оглядела себя в зеркало. Легкая трикотажная блузка под белым халатом ей, без сомнения, шла, хоть и была куплена еще три года назад на распродаже вместе с этой простенькой, но элегантной юбкой. Одинакового светло-синего цвета, они смотрелись единым костюмом, который не только подходил к глазам, но и подчеркивал достоинства ее фигуры.
Ловким движением она освободила волосы от резинки, стягивающей их на затылке в хвост, и они пролились на плечи темными, шелковистыми волнами.
– Кр-р-расотуля! – прорезал тишину хриплый голос, и Маргарита, вздрогнув, обернулась.
Врач Журналов, покачиваясь, стоял в дверях своего кабинета. Он был без халата и без галстука – в мятой, несвежей сорочке, расстегнутой до пупа, и полосатых полиэстровых брюках. – Софи Марсо! Нет, эта… Моника Белуччи!
– Евгений Игоревич, – как можно спокойнее сказала Маргарита, – вам нужно отдохнуть. Ваше дежурство – до утра, а, значит, еще вся ночь впереди.
– А разве не утро уже? – удивился тот.
– Ложитесь спать, Евгений Игоревич.
Журналов потер ладонями глаза.
– А кто сегодня в ночную смену?
– Женечка. – Маргарита посмотрела на часы. – Через сорок пять минут будет на работе.
Дежурный врач поморщился.
– Женечка… Слишком толстовата для меня… К тому же не люблю рыжих… У них… это… попа в веснушках. – Он хрюкнул коротким смешком. – Мне по душе такие, как ты, Моника…
– Вы опять за свое?
Журналов вытер рукавом нос и сложил руки на груди.
– Хочешь начистоту, Софи? Со мной спят все дежурные медсестры! Все до единой! Кроме тебя, недотрога.
– И Женечка не спит, – напомнила Маргарита.
Врач опять поморщился.
– Говорю же, – пробормотал он, – не люблю рыжих и полных. У меня сразу снижается детородная функция. Поэтому твоя Женечка – исключение из правил. Ясно тебе, Ритуля?
– Не поэтому, – холодно возразила та. – Просто Женька любит своего жениха и на других мужчин даже не смотрит.
Журналов нахмурился.
– Глупости. Антропология и биохимия у всех женщин одинаковые. Просто одни – дуры, вроде тебя, а другие посмекалистей да поумнее. Быстро сообразили, лапоньки, что со мной не пропадешь. – Он шумно высморкался в рубашку и неожиданно добавил: – Ко мне в постель даже наш молоденький ординатор прыгнул. Но с ординатором – это ошибка… Неудачный эксперимент. Проверка эректильности на суррогатном материале…
– Вот видите, – покачала головой Маргарита. – Куда уж мне в такую компанию!
– Предлагаю сделку. – Врач почесал кадык. – Будь со мной поласковей… Посговорчивей… А взамен я избавлю тебя от проблем на работе.
– У меня нет проблем на работе.
– Да? – шутовски удивился Журналов. – А эфедрин у кого постоянно пропадает?
– В мое дежурство эфедрин исчез всего один раз, – сказала Маргарита, – но тут же нашелся. Уж не вы ли со мной сыграли такую шутку, Евгений Игоревич?
– Если бы я хотел тебя проучить, – оскалился тот, – то сыграл бы по-крупному. Так, чтобы тюрьмой запахло. Например, спер бы у тебя весь промидол[1]. В ответе – ты да Игнатьевна. Но она – баба ушлая, без мыла выкрутится. Вот и расхлебывала бы ты все одна, девонька…
– Проучить – за что? – Маргарита тряхнула головой. – Зачем вам идти на такую подлость?
– А чтобы ты приползла ко мне на четвереньках! – торжествующе воскликнул Журналов. – Чтобы признала свою… м-м-м… неправоту в отношении ко мне. Чтобы каждое дежурство впредь раскрывала со мной свое либидо!
– Я не хочу думать, что вы мерзавец, – тихо сказала Маргарита.
– Правильно, – кивнул Журналов и опять покачнулся. – Не надо так думать. Я отличный врач, – он покрутил перед ней руками, – прекрасный человек и просто обалденный мужчина!
– Прошу, идите спать, Евгений Игоревич. А мне еще нужно успеть снять показания осциллографа в ПИТе[2] и сверить по описи препараты в процедурной.
– Показания осциллографа? – фыркнул тот. – Да что ты в этом понимаешь, дуреха?
– Спешу напомнить, – сказала Маргарита, – что контроль за ПИТом вообще не входит в мои обязанности. Но как только из-за кризиса уволили вторых дежурных сестер, нам приходится разрываться на два фронта.
– На два фронта! – передразнил Журналов. – Сейчас в палате один-единственный пациент после операции на селезенке. Ему на твои показания – тьфу и растереть! Оклемается – его счастье, даст дуба – опять же – планида такая. И ни ты, ни я, ни осциллограф ничего нового не придумаем. – Он пожевал губами. – Хочешь коньячку?
Маргарита помотала головой.
– И вагинального оргазма тоже не хочешь? – Врач уныло развел руками. – Ну тогда иди, кукуй наедине с осциллографом. – Он попятился обратно в кабинет. –
Что за дежурство такое?.. Мужененавистница в паре с рыжей толстухой!.. Как тут не выпить? – И дверь за ним захлопнулась.
Маргарита покачала головой и двинулась дальше – к мерцающим мониторам сестринского поста.
Палата интенсивной терапии находилась в конце коридора, в торцевой части этажа. Здесь больше не было никаких других помещений, кроме щитового отсека, входом в который и заканчивался коридор. Ни лестниц, ни аварийных выходов – только грузовой служебный лифт с бесшумной железной дверью. Этот лифт служил для перевозки больных из операционной в реанимацию. Нередко им пользовались и лечащие врачи, спешащие к своим пациентам. Сломайся лифт, пришлось бы спускаться по лестнице в другом конце здания, а потом топать по длиннющему коридору через все отделение.
На широком деревянном столе равнодушно моргал экран осциллографа. Рядом потрескивал старый, громоздкий монитор компьютера. Он светился прямоугольниками контрольных таблиц и диаграмм, отображавшими состояние больного в палате за белой дверью.
Шестидесятилетний пациент, помещенный сюда сегодня утром из операционной, расположенной этажом выше, прямо над постом, был подключен к аппарату искусственного дыхания. Медсестры из хирургии болтали, что сердце мужчины остановилось во время операции. Пробовали дефибриллятор – безуспешно. Пришлось вводить в один из желудочков сердца адреналин. Это возымело действие. Но врачи не были уверены, что мужчина выкарабкается. Шестьдесят лет – не восемнадцать, организм может спасовать, отказаться от борьбы.
Хирурги свое дело сделали. Теперь судьба попавшего в ПИТ мужчины была в руках одного Господа Бога.
Маргарита закусила губу. Этот грубый циник Журналов, к сожалению, в чем-то прав: ни он, ни она, ни хирурги ничего уже не прибавят к сделанному. Чаши весов качаются отныне не по их воле.
Но все-таки, пока есть надежда, пока кривящаяся и скачущая на экране линия не превратилась в одну бездыханную прямую, она сделает для больного все, что в ее силах. Она будет бороться за него до конца, и может статься, песчинка ее труда окажется решающей в перевесе упрямой чаши жизни.
Маргарита внимательно вгляделась в экран. Активность мозга – высокая, и радужные всполохи на мониторе похожи на взрывы разноцветных петард. Зато сердце работает неуверенно – зеленая линия скачет с длинными интервалами, то иногда почти совсем замирая, то вдруг неожиданно учащая прыжки.
Она перевела глаза на мерцающую рамку контроля – пятьдесят пять ударов в минуту. Давление – сто сорок пять на семьдесят. Режим вентиляции легких включен девять часов четырнадцать минут назад. Зеленая лампочка показывает: все в норме. Отечественные приборы, привезенные сюда пару лет назад какой-то страховой компанией, по счастью, еще ни разу не дали сбоя.
Маргарита раскрыла журнал, сверилась с часиками на руке, и аккуратно заполнила нужные столбцы. Потом достала карту с показаниями лечащего врача и похолодела: двадцать минут назад она должна была сменить больному капельницу с раствором. Как можно было об этом забыть?!
Она со всех ног бросилась в палату. Это была квадратная комната без окон с белыми стенами и чугунными радиаторами. Две кровати стояли в шаге друг от друга. Одна из них пустовала, на другой, возле которой высилась стойка капельницы, неподвижно лежал человек. Его бело лицо было перекошено из-за эндотрахеальной трубки, торчащей изо рта. Черная гармошка аппарата искусственного дыхания с шипением вздувалась и опадала, заставляя работать его легкие. Мужчина, по видимости, находился в коме. К его груди, лбу, вискам и затылку были прикреплены черные маленькие электроды, их провода встречались в аккуратном зажиме над головой, где сплетались в один толстый провод, ведущий наружу, к энцефаллографу и электрокардиографу. К пластиковой канюле с тыльной стороны руки больного была прикреплена дренажная трубка. По ней из висящего на стойке пластикового мешочка бежал физиологический раствор с адреналином. Жидкость была уже на исходе.
Маргарита с облегчением вздохнула: все в порядке, успела. Она приблизилась к кровати, бегло прочитав табличку, прикрепленную к металлической спинке в ногах больного: «М. Струковский, 1948 г. р. Аневризма аорты», потом проворно перекрыла подачу жидкости, заменила мешочек пластиковой бутылью, полной раствора, подсоединила регулятор скорости капельницы и освободила трубку от зажима. Затем проверила, ничего ли не забыла, убедилась, что все сделала правильно, и, прежде чем уйти, еще раз взглянула на больного. Ей показалось, что бескровные губы, растянутые пластмассовой трубкой, едва заметно шевельнулись, словно мужчина пытался что-то сказать.
Маргарита замерла.
– Вы слышите меня? – тихо спросила она.
Веки на белом неподвижном лице дрогнули.
– Держитесь! – с чувством попросила девушка. – Прошу вас: не сдавайтесь! Вы молодец. Вдвоем мы справимся, вот увидите. – Она дотронулась до его руки с залепленной пластырем канюлей. – Все будет хорошо…
Едва за Маргаритой закрылась дверь, веки больного снова дрогнули и медленно открылись. Ожившие, налитые кровью глаза не отрываясь смотрели на матовую ширму, стоящую в углу комнаты. В расширенных зрачках мужчины плескался ужас.