— Перевертень, московский прислужник! — процедил сквозь гнилые желтые зубы Голубь и ударил деда наотмашь.
Володя твердо решил вырваться из-под опеки «надрайонного руководителя». Но как он появится в Трудоваче?
Получив очередное задание, Владимир украдкой направился к селу. Каждый раз он выбирался из лесных дебрей разными дорогами. Сейчас тропа вела через кладбище. Присел отдохнуть, собраться с мыслями. Нечаянно глянул на свежую могилу. Знал: тут недавно захоронили останки воинов Советской Армии, погибших от фашистской бомбы. «Фирсов, Асанбаев, Гоголадзе» — прочитал он на фанерной дощечке. За освобождение его родного села от коричневой нечисти отдали свои жизни вот эти воины — сыновья всех народов.
Когда сумерки окутали село, Владимир осторожно подошел к угловому окну своей хаты, легонько, словно кошка, стал скрестись о стекло. На суровое отцовское — «кто?» — шепотом ответил:
— Я, Владик… не узнаете?
Свет ночника дрожал то ли от сквозняка, подувшего из сеношных дверей, то ли от подрагивания руки Дмитрия Андреевича — отца Владика.
— Чего притаился? — не поздоровавшись, грозно спросил отец. — Кто людскую кровь понюхал, людоедом становится. Прочь со двора! Ты опозорил наш честный хлеборобский род. Мать, родившую тебя, люди прокляли… Иди к ним, к людям, проси прощения. У меня больше нет сына! Нет!..
Несказанной болью обожгли сердце отцовские слезы. Ночник выпал из его дрожащих рук, тьма заслонила глаза отца и сына.
Владимир отшатнулся от родного порога, поднял воротник, насунул на лицо фуражку. Что-то терпкое подкатилось к горлу, мешало говорить, дышать, думать… Только протяжное материнское — «Сыночек мой, несчастье мое…» — донеслось из темного угла хаты.
Это тебе, Владимир, совет и напутствие в юной жизни!
Это тебе, Владимир, отцовское благословение!
Это тебе «пробуждение национальной сознательности»!
За поворотом остановился, осмотрелся. Лес, подступавший к селу, пугал Владимира не только темнотой. Вершины деревьев на фоне темно-синего неба напоминали оскал зубов «надпроводника». В ушах все еще стояли суровые отцовские слова: «Кто людской крови понюхал, людоедом становится». Нет, туда Владимир не сделает и шага… Убьют… Замучают… Ведь то голубовское — «перевертень», «московский прислужник» — было сказано не столько для деда Гаврилы, сколько для него, Владимира. Он понял это. Назад, домой! Упасть на колени… просить… Пообещать искупить вину, принести в село голову «надрайонного» Голуба… «Сыночек мой, несчастье мое!..» — мама поймет, простит… А отец? Его крутой характер Владимир знает хорошо. Сказал — отрубил…
На горизонте замигали огоньки… Нет, это не облава. Послышался гудок: «Ту-да!.. ту-да!..»
Владимир не колеблясь пошел в манящую даль майского рассвета.
На станции бросил в почтовый ящик коротенькую записочку секретарю райкома партии:
«Уважаемый тов. Земляной! Дорогой Петр Васильевич! Отец мой родной! Берегитесь… Охраняйте комсомольского секретаря Михаила Кухту, инструктора Олю Головань, заместителя начальника райотдела госбезопасности Тимофея Антюфеева. Эсбисты вынесли вам смертный приговор».
Не подписался. Не поверят! Возможно, письмо вызовет удивление, может быть, их кто-нибудь уже предупредил? Владимир поступил, как подсказывала совесть. Он давно с любовью тянулся к Петру Васильевичу.
«Где он сейчас, хлопотливый, преждевременно поседевший товарищ Земляной? — подумал Владимир, возвращаясь из очередной прогулки по Высокому Замку. — Может, сидит сейчас в низенькой, покосившейся от времени, продуваемой ветрами хате, на околице Трудовача и вместе с секретарем сельского Совета думает думу?» Дошли до Владимира слухи, что в селе создана инициативная группа для организации колхоза. Подали заявления Дмитрий Болюбаш, Дмитрий Дикало, Павел Мокрый, Екатерина Болюбаш, Анна Мокрая… Хорошие люди — смелые, трудолюбивые, крепкие. Поняли они, что в колхозе — большая сила. От такой силы и схроны взлетят в воздух, как от взрывчатки.
Секретарь сельсовета — отец Владимира. Секретарь райкома никогда не упустит случая посоветоваться с ним. Мыслителями, сельскими философами величает Земляной отцовых ровесников-единомышленников.
На высокое и почетное звание мыслителя, сельского философа Володя не претендовал. «А отцовским сыном, его единомышленником все-таки стану, плечом к плечу буду шагать с ним по жизни, неотступно идти по его стопам», — с такими думами парнишка почти на ходу вскочил в вагон «двенадцатки».
От яркого света прищурил глаза. А когда вновь открыл, увидел беззаботную, веселую стайку девчат. Они о чем-то переговаривались, громко смеялись. Приветливыми казались и остальные пассажиры трамвая. «А те, в лесу, позарывались в норы, как кроты. Скоро ослепнут… Сами света-солнца не видят и людям его заслоняют. Уже пора честным людям без страха ходить в лес за грибами, по ягоды…» Мысли Владимира оборвал голос кондукторши:
— Улица Суворова. Приехали…
До общежития рукой подать. Владимир приоткрыл широкие двери, проскочил коридор и тотчас же услышал голос дежурной, розовощекой смуглянки:
— Товарищ Иванюк! Танцуйте… Вам письмо…
— Когда-нибудь вместе потанцуем. Вот только экзамены сдадим. Согласны? — взял из рук девушки письмо, а когда отходил от нее, вспомнил, как шутили ребята-«ремесленники», знакомясь с ним на одной из перемен: «Ох и будут за тобой бегать наши девчонки». — «А у меня первый разряд по бегу, не догонят…» — на шутку шуткой отвечал Володя.
…И вот он один в комнате. Ребята куда-то ушли. В клубе сегодня демонстрируется «Чапаев». Владимир видел этот фильм.
Из репродуктора слышался тихий грустный голос:
Під явором спочивала, під явором спочивала,
Із явора листя рвала…
— Не рви, мамо, листя мого, не рви, мамо, листя мого,
Ти ж прокляла сина свого…
Песня напомнила о только что полученном письме. «Наверное, от матери… А я, как тот отщепенец…» — с болью и укором подумал о себе Владимир и разорвал конверт.
«…Осиротели мы теперь, сынок… Отца закатовали ироды, все выспрашивали о тебе… Будто убежал ты с поля боя. Предателя, дезертира, продажную шкуру, говорили, выплодил. Отец зубы стиснул, ничего им не сказал… А товарищу Земляному хорошее о тебе говорил. Верил, что с чистой совестью возвратишься ты в родной дом».
Слез не было на светло-серых глазах Владимира. Только что-то терпкое, как недоспелая груша, подкатилось к горлу.
А из репродуктора слышался тот самый грустный голос:
Іди, синку, додомоньку, іди, синку, додомоньку…
Я ж зсушила головоньку…
Кабинет секретаря райкома в те дни напоминал штаб войсковой части. Там, где теперь висят карты грунтов, диаграммы роста урожайности в колхозах, висели, прикрытые шторами, топографические карты. На них почти ежедневно изменялись направления красных, синих и зеленых стрел, кое-где они перекрещивались. Немало на картах синих кружочков — это обнаруженные «схроны». Теперь во всех углах кабинета первого секретаря красовались экспонаты самого лучшего в районе льна, наиболее урожайной пшеницы, отборнейших помидор, а в сорок пятом — стояли вороненые автоматы, в ящиках лежали гранаты, а на подоконниках — пулеметные ленты…
Владимир сидел перед широким столом, а секретарь поднялся и начал ходить по кабинету. Хотя на улице стояла по-осеннему теплая погода, Петр Васильевич был в сапогах и в куртке военного образца. Наверное, только что возвратился с поля, с косовицы, а может, подавал снопы в барабан молотилки.
— Так это ты, говоришь, прислал записку в мае? — Остановился перед юношей, спрятав руки за спину, под куртку. — Спасибо. И все же… — печаль пересекла лоб несколькими морщинами, — не удалось уберечь многих товарищей. Погибли от рук подлых бандеровцев работники государственной безопасности и райкома партии товарищи Глузда, Панив, Роспонин, Штахетив, Биленко… В Трудоваче уже нет в живых председателя сельсовета Степана Якубовского, председателя потребительской кооперации Степана Поленяка. А вот совсем недавно… — Петр Васильевич замолчал, подыскивая нужное слово.
— Об отце я знаю… Все знаю… Потому и возвратился. Если верите… — Владимир встал со стула, поправил пояс, вытянулся, — дайте оружие. Кровь за кровь! Они хотели воспитать во мне националистические чувства, а пробудили классовое сознание. С кулаками и поповичами мне не по пути, к какой бы национальности они ни принадлежали. Я ведь мечтал — выучусь на электросварщика, огнем электродов буду расписываться на металлических конструкциях. А выходит, нужен автоматный огонь… Только поверьте. — Володя старался заглянуть прямо в душу Земляного. — Не подведу. Не бойтесь!
— Верю и ничего не боюсь… — Петр Васильевич подошел к нему вплотную, положил обе руки на плечи, слегка притянул паренька к себе. — Верю, как родному сыну. Хотя возможно для тебя это и неубедительно, ведь отец тебе не верил…
— Нет, верил, я знаю… Горячий он у меня был, решительный…
— В тебя пошел, — усмехнулся Петр Васильевич. — Ну, ладно… — Подошел к столу, снял телефонную трубку. — Попросите товарища Антюфеева, чтобы зашел ко мне… — А потом опять к Владимиру: — Ну как, понравился Львов?
Не успел Владимир высказать свое восхищение городом, который бурлит, отстраивается, становится краше с каждым днем, как на пороге кабинета словно вырос молодой смуглолицый офицер в форме капитана органов государственной безопасности.
— Вот, — показал Земляной на Володю, — твое и наше пополнение. Надежное!.. Прошу любить и жаловать: с вашего позволения, боец истребительного отряда Владимир Дмитриевич Иванюк, двадцать шестого года рождения, украинец, образование начальное… Пока не комсомолец. А вообще, — Земляной сменил шутливый тон на серьезный, и, уже обращаясь только к Владимиру, добавил: — Нужно крепко браться за дело. Я был в Трудоваче с секретарем райкома комсомола Михаилом Кухтой, откровенно разговаривали с молодежью… Есть хорошие, очень хорошие хлопцы и девчата. Например, Василий и Дмитрий Болюбаши, Григорий Гаврылив, Андрей Якубовский…