частицъ камня, или даже то соединеніе частицъ, которое дѣлаетъ камень протяженнымъ, если, говорю я, даже такія обыденныя вещи столь необъяснимы и содержатъ въ себѣ такіе непримиримые и противорѣчивые моменты, съ какой-же степенью увѣренности можемъ мы рѣшать вопросъ о происхожденіи міровъ, или-же прослѣживать ихъ исторію изъ вѣка въ вѣкъ?
Въ то время, какъ Филонъ произносилъ эти слова, я подмѣтилъ улыбку на лицѣ какъ Демеи, такъ и Клеанѳа. Улыбка Демеи выражала, какъ казалось, неограниченное удовлетвореніе высказываемыми взглядами, но въ чертахъ Клеанѳа я могъ уловить тонкую усмѣшку, точно онъ замѣтилъ нѣкоторую насмѣшливость, или-же намѣренное лукавство, въ разсужденіяхъ Филона.
— Итакъ, Филонъ, сказалъ Клеанѳъ, ты предлагаешь основать религіозную вѣру на философскомъ скептицизмѣ, и ты думаешь, что если достовѣрность, или-же очевидность, будетъ изъята изъ всякаго другого предмета изслѣдованія, то она вся цѣликомъ пріютится въ богословскихъ доктринахъ, гдѣ пріобрѣтетъ высшую силу, высшій авторитетъ? Настолько-ли твой скептицизмъ безусловенъ и искрененъ, какъ ты заявляешь, это мы узнаемъ со временемъ, когда общество наше разойдется; мы увидимъ тогда, выйдешь-ли ты въ дверь, или въ окно, увидимъ, дѣйствительно-ли ты сомнѣваешься въ томъ, что твое тѣло обладаетъ тяжестью и что оно можетъ быть повреждено при паденіи, какъ гласитъ общераспространенное мнѣніе, основанное на ошибочномъ свидѣтельствѣ нашихъ чувствъ и на еще болѣе ошибочномъ опытѣ. И я думаю, Демея, что наше непріязненное отношеніе къ этой сектѣ шутниковъ, къ скептикамъ, можетъ быть сильно смягчено слѣдующимъ соображеніемъ: если ихъ убѣжденія вполнѣ серьезны, они не долго будутъ смущать этотъ міръ своими сомнѣніями, хитросплетеніями и спорами; если-же они только шутятъ, тогда ихъ можно, пожалуй, признать за плохихъ шутниковъ, но они никогда не будутъ особенно опасны ни для государства, ни для философіи, ни для религіи.
Право, Филонъ, продолжалъ Клеанѳъ, мнѣ кажется, нельзя сомнѣваться въ томъ, что, если-бы даже человѣкъ въ моментъ упадка духа, послѣ интенсивнаго размышленія о множествѣ противорѣчій и несовершенствъ человѣческаго разума, и отрекся безусловно отъ всякой вѣры, отъ всякаго мнѣнія, однако онъ не въ состояніи будетъ пребывать постоянно -въ такомъ полномъ скептицизмѣ, или-же проявлять его въ своихъ поступкахъ втеченіе даже нѣсколькихъ часовъ. Внѣшніе объекты воздѣйствуютъ на него, аффекты его тревожатъ, его философская меланхолія разсѣивается, и даже самое крайнее насиліе надъ собственнымъ духомъ не въ состояніи бываетъ хоть на короткое время сохранить это жалкое подобіе скептицизма. Да и чего ради сталъ-бы онъ прибѣгать къ такому насилію надъ самимъ собою? Вотъ вопросъ, на который онъ никогда не сумѣетъ дать удовлетворительный отвѣтъ, оставаясь вѣрнымъ своимъ скептическимъ принципамъ. Итакъ, въ общемъ надо сказать, что ничто не могло-бы быть болѣе нелѣпымъ, чѣмъ принципы древнихъ пирроновцевъ, если послѣдніе дѣйствительно старались, какъ это сообщаютъ, всюду прилагать тотъ скептицизмъ, которому они научились на декламаціяхъ, практиковавшихся въ ихъ школахъ, и который они не должны были-бы выносить за предѣлы послѣднихъ.
Въ этомъ отношеніи повидимому существуетъ большое сходство между школами стоиковъ и пирроновцевъ, несмотря на ихъ вѣчный антагонизмъ; обѣ онѣ, какъ кажется, руководятся слѣдующимъ ошибочнымъ правиломъ: что человѣкъ можетъ осуществить иногда, при извѣстномъ настроеніи, то-же можетъ онъ осуществлять и всегда, при всякомъ настроеніи. Когда духъ человѣка, при помощи стоическихъ размышленій, достигнетъ высшей степени нравственнаго энтузіазма и сильно проникнется какой-нибудь идеей чести или общественнаго блага, — тогда крайнія физическія страданія и мученія не въ состояніи будутъ побѣдить столь возвышеннаго сознанія долга; быть можетъ, проникшись имъ, можно даже улыбаться и испытывать восторгъ среди пытокъ. Если это иногда можетъ осуществляться въ фактической дѣйствительности, то тѣмъ паче можетъ философъ, находясь въ своей школѣ или даже въ своемъ кабинетѣ, довести себя до состоянія подобнаго энтузіазма и перенести въ воображеніи самое острое страданіе, или самое трагическое происшествіе, какое онъ только можетъ представить себѣ. Но какъ онъ будетъ поддерживать въ себѣ самый этотъ энтузіазмъ? Подъемъ его духа постепенно идетъ на убыль и не можетъ быть вызванъ вновь по желанію, различныя дѣла отвлекаютъ его, неожиданно постигаютъ его несчастья, и философъ, падая все ниже и ниже, превращается въ плебея.
— Я допускаю твое сравненіе стоиковъ со скептиками, отвѣчалъ Филонъ, но въ то-же время можно, вѣдь, замѣтить и слѣдующее: хотя духъ стоика и не можетъ [долго] держаться на философскихъ высотахъ, однако, даже и падая ниже, онъ сохраняетъ кое-что изъ своего прежняго настроенія; и дѣйствія стоическихъ разсужденій [непремѣнно] сказываются на поведеніи стоика въ обыденной жизни, а также на всемъ характерѣ его поступковъ. Древнія школы, въ особенности-же школа Зенона, дали намъ такіе примѣры добродѣтели и твердости, которые въ настоящее время кажутся прямо-таки изумительными.
Пусть это все — тщета одна, я же мудрость,
Но чарами своими хоть на время
Она могла заворожить страданье,
Иль скорбь, и вызвать мнимую надежду,
Могла вооружить тройною сталью
Безмѣрнаго терпѣнья грудь страдальца,
Точно также человѣкъ, привыкшій къ стоическимъ размышленіямъ относительно недостовѣрности и узкихъ границъ разума, не забудетъ безусловно этихъ размышленій и тогда, когда направитъ свою мысль на другіе предметы; напротивъ, всѣ его философскіе принципы и разсужденія — я не рѣшаюсь прибавить: и все его обычное поведеніе — будутъ явно отличаться отъ принциповъ и разсужденій тѣхъ, которые или никогда не составляли себѣ мнѣнія о данномъ вопросѣ, или-же придерживались болѣе благопріятныхъ взглядовъ на человѣческій разумъ.
Какъ-бы далеко однако ни проводилъ человѣкъ свои умозрительные скептическіе принципы, тѣмъ не менѣе — я признаю это — онъ долженъ дѣйствовать, жить и разговаривать, подобно другимъ людямъ, и въ объясненіе такого образа дѣйствій онъ не обязанъ ссылаться на что-либо иное, какъ только на абсолютную необходимость, заставляющую его поступать именно такъ. Если-же онъ заводитъ свои умозрѣнія далѣе того, чѣмъ это требуется абсолютной необходимостью и начинаетъ философствовать на естественныя или моральныя темы, то побуждаетъ его къ тому извѣстное удовольствіе, извѣстное удовлетвореніе, которыя онъ находитъ въ подобнаго рода занятіи. Кромѣ того, онъ принимаетъ въ соображеніе, что всякій, даже въ обыденной жизни, принужденъ обладать, въ большей или меньшей долѣ, такого рода философіей; что съ самаго ранняго дѣтства мы постепенно образуемъ все болѣе и болѣе общія правила поведенія и разсужденія, что, чѣмъ шире пріобрѣтаемый нами опытъ, чѣмъ сильнѣе разумъ, которымъ мы обладаемъ, тѣмъ къ большей общности и всеобъемлемости приводимъ мы свои принципы, — и то, что мы называемъ философіей, есть собственно такого-же рода процессъ, лишь совершаемый съ большей планомѣрностью и методичностью. Философствованіе на подобныя темы ничѣмъ существенно не отличается отъ размышленій объ обыденной жизни, и мы можемъ ожидать отъ своей философіи, ввиду большей точности и тщательности ея метода, — лишь большей устойчивости, но не большей истинности.
Если-же мы обратимъ свой взглядъ за предѣлы дѣлъ человѣческихъ и качествъ тѣлъ, насъ окружающихъ, если перенесемъ свои умозрѣнія въ обѣ вѣчности, — какъ въ предшествующую нынѣшнему положенію вещей, такъ и въ слѣдующую за ней, если мы обратимся къ творенію и образованію міра, къ существованію и свойствамъ духовъ, къ силамъ и дѣйствіямъ единаго всемірнаго духа, существованіе котораго не имѣетъ ни начала, ни конца, духа всемогущаго, всевѣдущаго, неизмѣняющагося, безконечнаго и непостижимаго, — по истинѣ мы будемъ весьма далеки отъ малѣйшей склонности къ скептицизму, если не замѣтимъ, что мы совершенно преступили предѣлы своихъ способностей. Покуда мы ограничиваемся въ своихъ умозрѣніяхъ торговлей, этикой, политикой или эстетикой, мы ежеминутно прибѣгаемъ къ здравому смыслу и опыту, которые подкрѣпляютъ наши философскія заключенія и устраняютъ, — по крайней мѣрѣ отчасти, — ту подозрительность, съ которой мы такъ справедливо относимся къ каждому разсужденію, разъ оно очень ухищренно и тонко. Но при богословскихъ разсужденіяхъ мы лишены этого преимущества, а вмѣстѣ съ тѣмъ мы имѣемъ тутъ дѣло съ объектами, которые — мы должны въ этомъ сознаться — слишкомъ высоки для насъ и которые преимущественно передъ всѣми другими требуютъ того, чтобы ихъ сдѣлали доступными нашему пониманію. Мы подобны въ данномъ случаѣ иностранцамъ, попавшимъ въ чуждую для нихъ страну: въ ней все должно казаться имъ подозрительнымъ, и они ежеминутно рискуютъ совершить какой-нибудь проступокъ противъ законовъ и обычаевъ тѣхъ людей, съ которыми они живутъ, съ которыми входятъ въ общеніе. Мы не знаемъ, насколько мы должны довѣрять, при разсмотрѣніи подобныхъ вопросовъ, нашимъ обычнымъ способамъ разсужденія, разъ даже при ихъ употребленіи въ обыденной жизни и въ той области, къ которой они особенно хорошо подходятъ, мы не можемъ дать себѣ отчета въ томъ, почему мы ихъ примѣняемъ, но руководимся при этомъ исключительно чѣмъ-то вродѣ инстинкта или необходимости.
Всѣ скептики утверждаютъ, что разумъ, разсматриваемый съ абстрактной точки зрѣнія, доставляетъ непреодолимые аргументы противъ себя самого, и что мы совсѣмъ не могли-бы сохранить никакого убѣжденія и никакой увѣренности въ чемъ-бы то ни было, еслибы скептическія разсужденія не были настолько утонченны и ухищренны, что оказались бы наконецъ не въ состояніи стать противовѣсомъ болѣе вѣскимъ и естественнымъ аргументамъ, имѣющимъ свой источникъ во внѣшнихъ чувствахъ и въ опытѣ. Но очевидно, что когда наши аргументы лишаются этого послѣдняго преимущества и слишкомъ удаляются отъ обыденной жизни, тогда они оказываются на одномъ уровнѣ съ самымъ утонченнымъ скептицизмомъ, который въ такомъ случаѣ бываетъ вполнѣ въ силахъ служить имъ противовѣсомъ. Перевѣсъ не оказывается ни на той, ни на другой сторонѣ; духъ нашъ долженъ пребывать въ нерѣшительности между обѣими, но эта-то нерѣшительность, это-то равновѣсіе и составляетъ тріумфъ скептицизма.