оупотребленіемъ терминами. По крайней мѣрѣ, если намъ и кажется болѣе благочестивымъ, болѣе благоговѣйнымъ (какъ это и есть въ дѣйствительности) удерживать эти термины при упоминаніи о Высшемъ Существѣ, мы должны однако признать, что ихъ значеніе въ данномъ случаѣ совершенно непонятно и что немощь нашей природы не позволяетъ намъ достигнуть такихъ идей, которыя хоть сколько-нибудь соотвѣтствуютъ неизрѣченному величію божественныхъ аттрибутовъ.
Часть IV
— Мнѣ кажется страннымъ, сказалъ Клеанѳъ, что ты, Демея, ты, столь искренно преданный дѣлу религіи, тѣмъ не менѣе утверждаешь таинственность и непостижимость природы Божества и такъ ревностно настаиваешь на томъ, что у послѣдняго нѣтъ никакого сходства, никакого подобія съ человѣческими существами. Я охотно допускаю, что Божество обладаетъ многими такими силами и атрибутами, которые не доступны нашему пониманію, но если наши идеи, въ доступныхъ имъ предѣлахъ, не оказываются правильными, адэкватными и соотвѣтствующими дѣйствительной природѣ Божества, тогда я не знаю, есть-ли вообще въ этомъ вопросѣ что-либо заслуживающее отстаиванія. Развѣ одно имя, безъ всякаго значенія, такъ ужъ необычайно важно? И чѣмъ-же вы, мистики, признающіе абсолютную непостижимость Божества, отличаетесь отъ скептиковъ и атеистовъ, которые утверждаютъ, что первая причина всего неизвѣстна и непостижима? Велика должна быть ихъ смѣлость, если, отвергнувъ сотвореніе [вселенной] духомъ, — я подразумѣваю подъ этимъ духъ, сходный съ человѣческимъ (ибо другого я не знаю) — они берутся доказать съ достовѣрностью другую специфическую и доступную пониманію причину; и совѣсть ихъ поистинѣ должна быть очень ужъ чувствительна, если они отказываются назвать всеобщую, неизвѣстную причину Богомъ или Божествомъ, и наградить ее всѣми тѣми выспренними восхваленіями и безсмысленными эпитетами, которые вамъ заблагоразсудилось-бы потребовать отъ нихъ.
— Кто-бы могъ вообразить, отвѣчалъ Демея, что Клеанѳъ, уравновѣшенный философъ Клеанѳъ, попробуетъ опровергнуть своихъ противниковъ при помощи насмѣшливаго прозвища и, по примѣру современныхъ намъ заурядныхъ фанатиковъ и инквизиторовъ, прибѣгнетъ къ поношеніямъ и къ декламаціи вмѣсто того, чтобы пользоваться разсужденіемъ! Развѣ не видитъ онъ, что на подобные доводы легко отвѣтить тѣмъ-же, и что названіе антропоморфиста такъ-же нелестно и такъ-же богато опасными послѣдствіями, какъ и эпитетъ мистика, которымъ онъ почтилъ насъ? Право, Клеанѳъ, подумай о томъ, что ты утверждаешь, когда представляешь себѣ Божество столь сходнымъ съ человѣческимъ духомъ и умомъ. Что такое душа человѣка? Совокупность различныхъ способностей, аффектовъ, чувствъ, идей, — правда объединенныхъ въ единое я или личность, но тѣмъ не менѣе отличныхъ другъ отъ друга. Когда душа разсуждаетъ, идеи, составляющія части ея разсужденія, располагаются въ извѣстной формѣ, въ извѣстномъ порядкѣ, который не сохраняется въ цѣлости даже на мгновеніе, но тотчасъ-же уступаетъ мѣсто другому расположенію. Возникаютъ новыя мнѣнія, новыя страсти, новые аффекты, новыя чувствованія, постоянно измѣняющія картину душевнаго состоянія и вносящія въ нее самое крайнее разнообразіе, самую быструю смѣну, какія только можно вообразить. Какъ-же это совмѣстимо съ той совершенной неизмѣняемостью и простотой, которую всѣ истинные теисты приписываютъ Божеству? При помощи одного и того-же акта, говорятъ они, Божество видитъ прошедшее, настоящее и будущее; его любовь и ненависть, его милосердіе и справедливость — одно единичное дѣйствіе. Божество все — въ каждомъ пунктѣ пространства; оно цѣликомъ — въ каждомъ мгновеніи времени. Въ немъ нѣтъ ни послѣдовательности, ни перемѣны, ни увеличенія, ни уменьшенія. То, что оно есть, не заключаетъ въ себѣ ни тѣни различія или разнообразія, и то, что оно есть въ данное мгновеніе, тѣмъ-же оно всегда было и всегда будетъ, и не проявится у него ни новаго сужденія, ни новаго чувствованія или дѣйствія. Оно пребываетъ въ единомъ, простомъ, совершенномъ состояніи, и никакъ нельзя сказать, что такой-то его актъ отличенъ отъ другого, или что такое-то его сужденіе, такая-то его идея возникли только что, и въ смѣнѣ [мыслей] уступятъ мѣсто другому сужденію, другой идеѣ.
— Я готовъ согласиться, сказалъ Клеанѳъ, что тѣ, которые утверждаютъ безусловную простоту Высшаго Существа, въ той мѣрѣ, какъ ты это сейчасъ изложилъ, являются полными мистиками и что они должны нести на себѣ отвѣтственность за всѣ тѣ слѣдствія, которыя я вывелъ изъ ихъ мнѣнія. Однимъ словомъ, они — атеисты, сами не зная того. Вѣдь если даже допустить, что Божество обладаетъ аттрибутами, которые для насъ непостижимы, мы все-же никакъ не должны приписывать ему аттрибутовъ, абсолютно несовмѣстимыхъ съ разумной природой, составляющей его сущность. Духъ, — акты, чувствованія и идеи котораго не отличны другъ отъ друга и не подвержены смѣнѣ, духъ, совершенно простой и безусловно неизмѣняющійся, — это духъ, не обладающій ни мышленіемъ, ни разумомъ, ни волей, ни чувствомъ, ни любовью, ни ненавистью, однимъ словомъ, — это вовсе не духъ. Давать ему это наименованіе — значитъ злоупотреблять терминами, и мы съ такимъ-же правомъ можемъ говорить объ ограниченномъ протяженіи, не имѣющемъ фигуры, или-же о числѣ, не составленномъ (изъ единицъ].
— Прошу тебя, сказалъ Филонъ, подумай, противъ кого ты въ данную минуту ратуешь! Ты удостоиваешь наименованія атеиста почти всѣхъ здравомыслящихъ, правовѣрныхъ духовныхъ лицъ, трактовавшихъ объ этомъ предметѣ, и въ концѣ концовъ окажется, по твоему разсчету, что ты — единственный здравомыслящій теистъ въ мірѣ. Но если идолопоклонники — атеисты (а это, я думаю, съ полнымъ правомъ можно утверждать), и христіанскіе богословы — тоже атеисты, что-же станется тогда со знаменитымъ аргументомъ, основанномъ на всеобщемъ согласіи человѣчества?
Но я знаю, что ты не придаешь большого значенія именамъ и авторитетамъ; поэтому, я попробую выяснить тебѣ нѣсколько отчетливѣе неудобство того антропоморфизма, который ты исповѣдуешь, и я докажу тебѣ, что нѣтъ основанія предполагать, будто въ божественномъ духѣ образуется планъ міра, составленный изъ отдѣльныхъ, разнообразно-расположенныхъ, идей подобно тому, какъ въ головѣ архитектора образуется планъ дома, который онъ намѣревается построить.
Признаюсь, трудно понять, что мы выигрываемъ отъ этого предположенія, все равно, судимъ-ли мы о данномъ вопросѣ на основаніи разума, или-же на основаніи опыта. И въ томъ и въ другомъ случаѣ мы видимъ себя принужденными подняться еще выше, чтобы найти причину той причины, которую ты обозначилъ какъ достаточную и окончательную.
Если разумъ (я подразумѣваю разумъ отвлеченный, изслѣдующій все а priori) не отвѣтитъ вообще молчаніемъ на всѣ вопросы о причинѣ и дѣйствіи, то, по крайней мѣрѣ, онъ рѣшится произнести слѣдующее сужденіе: что духовный міръ, или-же міръ идей, требуетъ причины не меньше, чѣмъ міръ матеріальный, или-же міръ объектовъ, и что если онъ сходенъ съ послѣднимъ по устройству, то долженъ требовать и сходной причины. Ибо на какомъ основаніи можно было-бы придти въ данномъ случаѣ къ другому выводу, къ другому заключенію? Съ отвлеченной точки зрѣнія, оба міра совершенно тожественны, и всякое затрудненіе, присущее одному изъ предположеній, присуще одинаково и обоимъ.
Съ другой стороны, если ужъ намъ непремѣнно нужно, добиться отъ опыта какого-нибудь рѣшенія даже относительно этихъ предметовъ, лежащихъ за предѣлами его сферы, — то вѣдь и опытъ не видитъ существенной разницы въ данномъ отношеніи между этими двумя видами міровъ, но находитъ, что они управляются сходными принципами, и въ дѣйствіяхъ своихъ зависятъ отъ одинаковаго разнообразія причинъ. Мы обладаемъ образцами того и другого міра въ миніатюрѣ; нашъ собственный духъ сходенъ съ однимъ изъ нихъ, растительный или животный организмъ — съ другимъ. Пусть-же опытъ произноситъ свое сужденіе на основаніи этихъ образцовъ. Повидимому, ничто такъ не чувствительно къ малѣйшему измѣненію въ своихъ причинахъ, какъ мышленіе, и такъ какъ эти причины никогда не дѣйствуютъ одинаковымъ образомъ у двухъ различныхъ личностей, то мы никогда и не находимъ двухъ лицъ, думающихъ совершенно одинаково. Даже одно и то-же лицо не думаетъ совершенно одинаково въ два разныхъ періода времени; достаточно различія въ возрастѣ, въ состояніи организма, въ погодѣ, въ пищѣ, въ обществѣ, въ книгахъ, въ аффектахъ, — достаточно любой изъ этихъ частностей, или другихъ, еще болѣе мелкихъ, для того, чтобы измѣнить чудесный механизмъ мысли, и вызвать въ немъ самыя разнообразныя движенія и дѣйствія. Поскольку мы можемъ судить, растительнымъ и животнымъ организмамъ не свойственны ни большая тонкость движеній, ни зависимость отъ большаго разнообразія или болѣе чудеснаго согласованія причинъ и принциповъ.
Какъ-же намъ удовлетворительно отвѣтить на вопросъ о причинѣ того Существа, которое ты считаешь Творцомъ природы, или-же, если придерживаться твоей системы антропоморфизма, — о причинѣ того міра идей, къ которому ты сводишь міръ матеріальный? Развѣ не можемъ мы на томъ-же основаніи свести этотъ міръ идей къ другому міру идей, или-же къ новому разумному началу? Но если мы остановимся на этомъ и не пойдемъ дальше, то спрашивается, къ чему намъ было доходить и до сихъ поръ? Отчего-бы намъ не остановиться на матеріальномъ мірѣ? Какъ можемъ мы достигнуть удовлетворенія, если не будемъ идти дальше in infinitum? И наконецъ, что за удовлетвореніе заключается въ этомъ безконечномъ движеніи все дальше и дальше? Вспомнимъ разсказъ объ индійскомъ философѣ и его слонѣ: ни къ чему разсказъ этотъ такъ не примѣнимъ, какъ къ настоящему случаю! Если матеріальный міръ покоится.на сходномъ съ нимъ мірѣ идей, то этотъ послѣдній долженъ покоиться на какомъ-нибудь иномъ мірѣ, и такъ далѣе, до безконечности. Поэтому, лучше было-бы никогда не бросать взгляда за предѣлы наличнаго матеріальнаго міра. Считая, что онъ содержитъ принципъ своего порядка внутри себя, мы въ дѣйствительности утверждаемъ, что онъ есть Богъ, и чѣмъ скорѣе мы доходимъ до этого Божественнаго Существа, тѣмъ лучше. Сдѣлавъ-же хоть одинъ шагъ за предѣлы системы міра, ты только пробуждаешь пытливое настроеніе, которое никогда не можетъ быть удовлетворено.