— Ну как, скоро господа откушают? — спросила хозяйка Соонисте.
— Уже пьют кофе… Скучно вам, должно быть, ждать… Да и проголодались, наверно. Но барыня и барин ничего не сказали насчет того, чтобы накормить вас. Забыли, наверно. А сама я тоже не догадалась, да и времени не было. Спросить у барыни?
— Напомните господину пастору, что мы его ждем, — попросила мать. — Еда потерпит!
Но господин пастор уже явился. Наконец-то! Вийю шмыгнула в дверь, а пастор Яксон уже протягивал родителям руку.
— Как это вы забрались в такую даль? — заговорил он, слегка пожав обоим руки. — И так неожиданно! Могли бы написать, что приедете…
— Хотели устроить тебе приятную неожиданность, — ответила мать.
— Это хорошо, но вот видите, у меня комнаты полны гостей… Выбрали неудачный день…
— Это ничего, — сказала мать, — мы только хотели послушать твою проповедь и повидать тебя.
— Да и сноху, — добавил отец.
— Ах да, вы ее еще не видели! Но она сейчас так занята с гостями… Сами понимаете, я просто не знаю, когда у нее будет время. Она занята, как, впрочем, и я… Какой неудачный день сегодня!.. Поговорить нам как следует не придется, мне опять нужно идти… В гостях у меня сегодня помещики, — сами понимаете, они любят, чтобы за ними ухаживали… Ну, как дела дома? По-старому? Ну, ну, это замечательно…
Господин пастор разговаривал так торопливо, такими отрывистыми фразами и при этом так беспокойно переминался с ноги на ногу, что, казалось, он считал свое пребывание в этой комнате не совсем приличным. После нескольких ничего не значащих фраз он, действительно, повернулся к двери, чтобы уйти. Но уже в дверях он о чем-то вспомнил:
— Вас накормили? Нет? Жаль, жаль, об этом мы совсем забыли! Сейчас же прикажу подать вам поесть.
И родители услышали, как он позвал в передней Вийю и сказал ей:
— Поскорее накорми этих стариков!
А Михкель и Мари опять остались одни.
«Лошадь выпрягать не велел», — подумал отец.
«Не предложил переночевать», — подумала мать.
И оба мысленно добавили: «Не обещал показать нам невестку».
Но они не сказали друг другу обо всем этом ни слова. Так они и сидели молча, пока им не принесли поесть. Вийю посоветовала им снять шубы, а то станет жарко. Теперь оба вспомнили, что и пастор мог бы предложить им раздеться. Но и об этом не было сказано ни слова. Матушка только вздохнула про себя: «Жаль, жаль, выбрали такой неудачный день!»
Они молча поели, развлекаясь разглядыванием разных коробочек и вырезанных из модного журнала картинок, наклеенных девушками на стены. Отцу очень хотелось выкурить трубочку. Но мать не позволила. Тогда он отправился «взглянуть на лошадь» и через несколько минут вернулся. Где-нибудь за углом, верно, дымком затянулся.
Посидели еще немножко. Наступили сумерки. А потом стемнело. Они еле различали друг друга, лиц уже не было видно.
— Мать, давай собираться домой!
— Давай!
— Им ведь сегодня некогда…
— Известное дело, некогда… Сам понимаешь — важные гости…
— Ну, так отправимся!
— Да, отправимся… Но сначала надо попрощаться…
— Не знаю, стоит ли беспокоить их… Скажем девушке.
— Жалко как будто так уезжать… Девушка могла бы попросить их сюда. Надо хоть за обед поблагодарить…
— Так скажи девушке!
Мать открыла дверь, и когда Вийю через некоторое время прошла мимо, она позвала ее и попросила сообщить пастору, что они собираются домой.
Пастор пришел через некоторое время, но опять без супруги.
— Уже домой? — воскликнул он ласково, почти сердечно. — Жаль, очень жаль, но знаете что: приезжайте еще разок, когда ляжет хороший санный путь! Сегодня, вы сами видите, такой неудачный день… Моя супруга ни на шаг не может отойти от гостей — сейчас она им играет на рояле. Даже на ужин думают остаться… Но если еще раз приедете, все равно когда, это не важно — ведь мы никуда не денемся и, даст бог, будем жить здесь, — тогда… тогда… мы будем более в своей среде… Ну, так прощайте, привет домашним и доброго вам пути…
Они снова сидят на телеге. Понурившись, рядышком. Их лица сечет холодный дождь, злой ветер щиплет носы. Колеса и копыта швыряют грязь на полость телеги и на одежду. После теплой комнаты старикам холодно; они дрожат. Холодная, гнетущая темень окружает их. Они не видят друг друга; они только чувствуют, что они вместе — вместе в радости и в горе.
Они не произносят ни слова. Это молчание продолжается час, два. Затем мать говорит нежным, тихим голосом:
— Но как хорошо он говорил проповедь!
А отец тепло отвечает:
— Да, хорошая была проповедь!
— На пустой желудок, не евши, слушать можно, — добавляет мать.
— Да и не хочется, чтобы кончалась, — замечает отец.
— И каждое словечко такое правильное, такое душевное…
— Такое душевное… — повторяет отец. Он хочет сказать еще что-то, но останавливается на полуслове и несколько раз проводит рукой по седой бороде.
Минуту спустя, с той стороны, где сидит мать, закутанная в шаль, доносится тихий плач. Михкель чувствует, как содрогается ее тело.
— Мать, о чем ты плачешь?
— Думаю… думаю о… душевной проповеди сына…
1904
МОИ БОМБЫ
Один товарищ по партии, как и я участник революции 1905 года, рассказал мне следующую историю.
Когда в наших краях началось кровопролитие, я не стал дожидаться, пока на меня обрушатся палки и пули, а собрался да и отправился в город искать убежища. Моя осторожность была отнюдь не лишней, потому что если убивали людей, вина которых состояла только в том, что физиономия их не нравилась помещику, то вряд ли со мной поступили бы иначе: ведь я на собраниях выступал с речами о значении конституции и демократических выборов, а как-то раз даже поссорился с самим бароном. Я не решался показываться на шоссейных и железных дорогах и пробирался лесами и болотами. Пятнадцать верст от нашей деревни до города растянулись для меня вдвое. А насколько изнурительной была дорога, это я почувствовал по-настоящему, только дойдя до цели и едва не свалившись от голода и усталости перед дверью своего друга.
Этот друг — пусть фамилия его будет Янес, — мой бывший товарищ по гимназии, а ныне адвокат, недавно поселился в нашем городе, прибыв откуда-то издалека. Уже несколько лет я не встречался с ним, адрес его узнал из объявления в газете и слыхал про него лишь то, что он недавно женился. К нему я и отправился искать убежища — хотя бы на одну ночь. Остальные мои городские знакомые были людьми буржуазного склада, их верноподданнический покой я, как спасавшийся от преследования политический преступник, не желал нарушать. Настроения Юри Янеса, моего прежнего товарища по школе, были мне известны: и школьником и студентом он с восторгом читал запрещенную литературу, открыто спорил с реакционерами, выступал на студенческих собраниях с революционными речами и так далее.
Я позвонил. Прислуга открыла дверь. Я вошел в зажиточную, барскую квартиру. Едва я окинул взглядом комнату, как что-то пресное, неприятное подступило у меня к горлу. Этакое гнездо! Богатое и мягкое. Мягкое и уютное… Из-за рояля с веселым смехом поднялись две стройные фигуры. В воздухе еще звучал последний аккорд бойкой польки. А на улице земля гудела под копытами лошадей казачьего патруля.
— Кого я вижу! Маркус! — произнес мой друг сухим, словно сдавленным голосом, с трудом разглядев меня в сумерках. — Откуда вы… откуда ты? — добавил он, очевидно неприятно удивленный видом моих сапог, короткого серого мужицкого полупальто и спутанными волосами.
— Прямым путем с поля сражения, — с улыбкой ответил я. — Не приютишь ли ты на ночь бедного бунтовщика, спасающегося бегством?
Госпожа Янес отпустила руку мужа, отодвинулась от нас, потом отодвинулась еще дальше, и я заметил, как ее тонкое, свежее лицо словно подернулось инеем.
— Бунтовщика? Что это за разговор? — сказал мой бывший школьный товарищ. — Брось-ка шутки и расскажи, что делается в ваших местах и в деревне вообще.
Как видно, все это интересовало моего друга.
— Дела у нас кровавые, — ответил я. — Никому из тех, кто кажется подозрительным или кого зачисляют в подозрительные, не удается уйти из-под палок или из-под ружейного дула.
— Ну, тебе-то, надеюсь, бояться нечего?
Вопрос был задан таким странным тоном — не то заинтересованно, не то боязливо, не то озабоченно, — что я поспешил по возможности успокоить приятеля:
— В нынешнее время кому не приходится бояться? Имений я, конечно, не громил и помещиков не убивал. Я только предпочел очутиться подальше от нагаек и винтовок — сейчас ведь даже архангел Гавриил не смог бы поручиться за свою безопасность!
После этого Янес познакомил меня со своей супругой, и мы уселись возле ближайшего стола. Я обратил внимание, что барынька предпочла сесть подальше от меня. Она то и дело мрачно поглядывала на мужа.
— Значит, ты думаешь, что и тебя причислили к неблагонадежным? — спросил мой друг.
— Надо полагать.
И я рассказал о том, каким образом я принял участие в движении и как подпал под гнев барона.
— Значит, вас теперь станут искать и ловить? — послышался резкий, раздраженный голос госпожи Янес.
— Вероятно. Потому-то я и ушел из дому. В городе легче скрываться, чем в деревне… Например, у вас тут, если вы будете так добры приютить меня на день или два, никто не догадается искать меня.
За моими словами последовало молчание.
— Ну да, конечно, — заговорил наконец мой друг, но едва он взглянул на супругу, как у него словно что-то застряло в горле.
Вместо него молодая барыня с живостью произнесла:
— К сожалению, мы ждем гостей с сегодняшним вечерним поездом!
— Да, к нам приезжают гости! — повторил Янес.
— Откуда это? — обратился я к приятелю.
Янес смущенно взглянул на супругу, которая тотчас же ответила:
— Оттуда… Ну, из Тарту.
— Разрешите узнать, кто?
Видимо, мой друг Янес не очень-то знал, кто к нему приедет. Он опять вопросительно взглянул на супругу.