Обрисованные нами процессы не везде получали полное выражение. Однако условия для них имелись по крайней мере, в обширной полосе умеренной зоны Евразии, отчасти и в саванновых районах Африки, а также в значительной части Австралии, где до эпохи термического максимума существовала обильная фауна дипротодона, не уступавшего как объект охоты мамонту и другой крупной дичи Евразии. В этих благоприятных, прогрессивных условиях и сложились, очевидно, те довольно сложные формы социальной организации, которые были унаследованы охотничьими племенами последующего периода. В Евразии это были племена эпохи мезолита, вынужденные перейти вновь к бродячей охоте на мелкую дичь вследствие истребления крупной (бизонов, мамонтов), в Австралии та же судьба ожидала аборигенов с истреблением дипротодона и наступлением термического максимума. Именно с этой эпохой, в Евразии соответствующей мезолиту, нам представляется возможным связать появление отцовского рода, который характерен почти для всех современных обществ бродячих охотников и собирателей.
В условиях, когда вновь стал невозможным дислокальный брак, он должен был стать вновь унилокальным. Но уксорилокальным он стать не мог — этому препятствовала сложившаяся традиция, при которой мужчины оставались в своем коллективе, в рамках сусу. Она поддерживалась и сохраняющейся и ставшей еще более острой заинтересованностью коллектива в сохранении в своих рядах мужчин-охотников. Следовательно, брак должен был стать вирилокальным, что вело к переходу рода от матрилинейности к патрилинейности. В этих условиях сохранение крупных хозяйственных единиц — предплемен и оседлых родов — было невозможным. Наиболее часто встречающаяся, почти повсеместная численность коллектива бродячих охотников — около 25 человек[108]. Разумеется, такой коллектив не может быть племенем. Обычно он не совпадает и с отцовским родом. Но племя, состоящее из таких коллективов, каждый из которых нуждается при самых благоприятных условиях не менее, чем в 400–500 кв. км охотничьей территории, а чаще всего территории в 2–3 раза большей, не может быть ни спаянным, ни многочисленным. В то же время новая технология индивидуальной охоты на мелкую дичь допускает расселение на новые территории, непродуктивные с точки зрения облавных охотников за крупной дичью.
Патрилинейность и патрилокальность обществ этого периода нам представляется практически несомненной. Достаточно детальный анализ, произведенный Дж. Стьюардом[109], убедительно показал, что определенный набор предпосылок, а именно — охота на дичь немигрирующего типа как основа хозяйства, отсутствие вьючных животных и повозок как средств транспорта, низкая плотность населения и экзогамная структура общества — практически неизбежно должны вести и в действительности неизменно ведут к патрилокальности брака и связанной с ней патрилинейности счета родства. Кажется вполне ясным, что мезолитические охотники почти повсюду отвечали указанным характеристикам.
Поскольку хозяйственные коллективы у бродячих охотников по необходимости были мельче, чем у оседлых, одновременно происходили процессы интенсивного дробления предплемен: на смену тенденции к интеграции из первоначальной диффузной среды, определявшей процессы первичной этногонии, пришли процессы дифференциации; процессы, определявшие становление мелких общностей — племен эпохи мезолита. Конечно, мелкими их можно назвать лишь относительно, так как по абсолютным размерам эти племена, вероятно, были даже больше палеолитических предплемен. По крайней мере этнографические данные говорят, что племя бродячих охотников тяготеет к средней численности в 500 человек (при сильном превышении этого предела оно разделяется)[110]. Но в отличие от оседлых предплемен развитого палеолита, такое племя представляет собой лишь диалектно-культурное, но не социально-экономическое единство; входящие в него локальные группы слабо связаны между собой, оно легко дробится и рекомбинируется, более проницаемо для внешних информационных связей. Характерно, что этнографически известные примеры племен оседлых охотников (например, азиатских эскимосов) меньше по размерам (около 200–300 человек), но несравненно теснее спаяны и представляют собой закрытую систему.
В отличие от предплемен мелкие племена эпохи мезолита, многие из которых, возможно, осознавали общность своего происхождения и сохраняли определенное культурное и языковое единство, целесообразно рассматривать не как независимые общности, а в составе более крупных общностей, соплеменностей, на уровне которых в основном и реализовалась этническая специфика.
Нам представляется, что именно в это время картина этнической структуры классического первобытнообщинного общества с присваивающим хозяйственно-культурным типом приобрела те черты, которые продолжала сохранять в целом во все последующие эпохи — иерархию соплеменностей, племен и родов (как правило, с отцовской филиацией), конкретную структуру локальных групп, чаще всего не совпадающую или неполно совпадающую с родовой структурой, но в целом вполне укладывающуюся в племенную, и другие характерные особенности.
В связи с этим надо отметить, что этнографические данные XIX–XX вв. никак не могут служить основой для реконструкции этнических структур эпохи палеолита; некоторые отдаленные экологические аналогии, возможные с обществами оседлых охотников на морского зверя, типа эскимосских, для этого явно недостаточны. Для мезолита, напротив, привлечение сравнительного материала по австралийским аборигенам, бушменам, некоторым племенам американских индейцев в принципе представляется допустимым, тем не менее, необходимо всегда помнить как необычно экстремальный характер экологии всех этих групп, так и то, что их предки в течение ряда тысяч лет обитали на одной планете с высокоразвитыми цивилизациями, и даже весьма высокая степень изолированности не может гарантировать стопроцентного отсутствия косвенного воздействия этого фактора на рассматриваемые общества.
Трудно решить, насколько отчетливо этнические различия эпохи палеолита и мезолита могут быть прослежены в локальных археологических культурах. Культуры эти, имеющие, как правило, весьма широкое распространение (например, от северной Японии до Аляски), не могут быть сопоставлены ни с предплеменами, ни даже с соплеменностями. В эту эпоху нельзя еще говорить об историко-этнографических областях[111], вряд ли можно говорить и о хозяйственно-культурных типах. Хозяйственно-культурный тип для всего человечества был один — первобытные комплексные охотники и собиратели. Он подразделялся на бродячих и относительно оседлых, имел локальные вариации в зависимости от ландшафтно-климатических зон, но в основе своей, в материальной культуре, орудиях труда, предметах быта не мог не быть достаточно однороден для всего человечества. Зональные различия определялись, прежде всего, условиями среды, в том числе даже характером каменного сырья; показателями именно таких зональных различий и являются археологические культуры этого времени.
Следует особо выделить две огромные зоны в ойкумене того времени — западную и восточную. Они довольно четко различаются не только по палеолитическому каменному инвентарю, но и связаны скорее всего с формированием двух основных (как расовых, так и языковых) делений древнего человечества — восточного и западного[112].
Темпы изменения физического типа человека медленнее, чем темпы культурных изменений; многие общности не раз меняли свой язык за известный нам период их истории. Поэтому неудивительно, что некоторые народы нашего времени, физический тип которых в основном характеризуется «восточными» чертами, говорят на языках «западного» происхождения, приобретенными ими в ходе их позднейшего распространения на земле. Однако в целом и в наши дни на этнической карте мира можно отметить обширные зоны, заселенные в основном народами либо «восточного», либо «западного» происхождения.
В языковом отношении к «западным», очевидно, относятся языки Африки, прежде всего, банту и «бантоидные», а также различные суданские и семито-хамитские языки. Последние включаются в одну огромную надсемью языков, распространенных в Передней и Южной Азии, Европе и Северной Евразии, так называемую ностратическую, или бореальную, надсемью. Совсем другая, очевидно, никак генетически не связанная с западной восточная древняя языковая общность представлена так называемым тихоокеанским языковым стволом, куда должны быть отнесены языки большинства народов Восточной и Юго-Восточной Азии — сино-тибетские и аустрические, т. е. аустро-азиатские (мунда и мон-кхмерские) и аустронезийские (малайско-полинезийские). Совершенно неясен вопрос о соотношении с тихоокеанским языковым стволом языков австралийских и папуасских.
Что же касается языков Нового Света, весьма разнообразных в типологическом отношении и распадающихся на много семей индейских языков, то скорее всего их генезис происходил уже в Новом Свете, в условиях постоянной дифференциации расселяющихся по огромным пространствам Американского континента человеческих коллективов, происходящих от сравнительно небольшой группы первоначальных засельников Америки, попавших сюда в самом начале верхнего палеолита, около 30 тыс. лет назад, а может быть, и раньше[113]. Поэтому сейчас проследить какое-либо материальное родство большинства языков Нового Света с языками Старого Света уже не представляется возможным.
В любом этногенетическом процессе всегда наличествует баланс двух диалектических противоположностей: этнической интеграции и этнической дифференциации. Соотношением этих двух тенденций, собственно, в основном и определяется специфика любого конкретного этногенетического процесса. На пресапиентной стадии развития человечества преобладали тенденции его дифференц