[393]. Традиции же потестарные, превращавшиеся на этом этапе развития в раннеполитические, представляли для социальной верхушки особенную ценность, обеспечивая ей возможности беспрепятственного управления обществом, а главное — соответствующего перераспределения общественного продукта со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Следует, однако, иметь в виду, что на уровне «политических пространств» информационная сеть оказывается довольно разреженной. Несколько выше она в соплеменностях, или племенных группах, которые Н.Н. Чебоксаров, а за ним и С.А. Арутюнов и Ю.В. Бромлей считают главной формой этнической общности в эпоху первобытности[394]. Но наивысшей возможной плотности сеть инфосвязей достигает все же в племени, которое те же С.А. Арутюнов и Н.Н. Чебоксаров определяют, как «сгусток» информационных связей, притом сгусток этнический[395].
По-видимому, можно утверждать, что большую по сравнению с этническими общностями иных иерархических уровней плотность информационной сети в племени предопределяет именно то, что племя, по определению Ю.В. Бромлея, есть не просто этносоциальный, но и этнопотестарный организм[396]. И, следовательно, плотность сети в таком организме предопределяется как раз наличием развитых связей потестарного характера, т. е. по преимуществу синхронных.
Ослабление таких связей на уровне соплеменности ведет к тому, что она, как правило, уже не функционирует в качестве этносоциального организма, тем более — этнопотестарного, а выступает скорее как этникос, т. е. этнос в узком смысле этого слова. Потестарно-политические же общности более высокого таксономического уровня, чем племя, — например, союз племен, — с этнической точки зрения, не могут рассматриваться, как единство, прежде всего, в силу своей неоднородности, вызванной присутствием в их составе этнопотестарных единиц, не родственных основной массе членов таких общностей. Иначе говоря, в отличие от соплеменности (или семьи племен) здесь более интенсивны синхронные информационные связи, нежели диахронные.
Что же касается единиц этнической иерархии, более низких, чем племя, — таких, которые обозначаются терминами «подплемя», «колено», «клан» и т. п. (кстати, не отличающимися большой определенностью), то эти единицы, как правило, не выступают в качестве совершенно самостоятельных этнопотестарных организмов.
Таким образом, можно, по-видимому, с достаточными основаниями говорить о том, что совпадение, «слияние» двух линий эволюции — этнической и потестарно-политической, — происходит в предклассовых, а отчасти и в раннеклассовых обществах на уровне племени. Правда, необходимо в связи с этим заметить следующее.
Племя как этнопотестарный организм — явление сравнительно позднее. В полной мере сочетание этнического и потестарно-политического характерно было скорее для развитого племени, сформировавшегося уже тогда, когда классические формы первобытнообщинного строя начали разлагаться. И ранние формы племенной организации, и их функционирование восстанавливаются скорее теоретически[397].
Именно это последнее обстоятельство послужило исходным пунктом для наступления на самое понятие племени в западной, особенно американской социальной антропологии. Начавшись примерно два десятилетия назад, это наступление приобрело особую остроту (и, следует сказать, лучше всего аргументируется) в работах М. Фрида[398]. Примечательно, однако, и то, что как сам Фрид, так и его единомышленники, вовсе не отрицают идею племени как таковую. Речь идет преимущественно о том, что племя возникало, по их мнению, как явление вторичное, в результате контактов с «государственными» обществами, и что развитая племенная организация, какую наблюдал Л. Морган, скажем, у ирокезов, как раз и была вторичной. А кроме того, даже самые непримиримые критики понятия племени ни в коей мере не отрицают как раз потестарную (по их терминологии, естественно, «политическую») функцию племени, как форму общественной организации.
Вопрос о месте племени в развитии таких форм, поставленный практически одновременно в работах разных исследователей, безусловно, заслуживает специального обсуждения. Справедливо, что широкий, так сказать, глобальный подход к представлениям о племени, как комплексе экономических, территориальных, языковых, потестарно-политических, идеологических и иных свойств, не всегда может рассматриваться как достаточно обоснованный. Однако нет, по-видимому, причин и для того, чтобы отказаться от понятия племени, как такой относительно крупной единицы социальной организации, которая выступает одновременно и как этническая, и как потестарно-политическая общность. В таком смысле это понятие и употребляется здесь и в дальнейшем.
Потестарно-политическая структура общества, выполняющая роль как этноконсолидационного, так и этнодифференцирующего фактора, именно в силу этих причин осознается членами той или иной этнической общности именно в качестве такового. Сознание своей принадлежности к определенному этнопотестарному, а в раннеклассовом обществе — уже к этнополитическому, т. е. раннегосударственному, организму превращается в один из главных признаков, отделяющих «своего» от чужака. Поэтому можно говорить о том, что в этническом самосознании, которое уже само по себе есть сознание отличия «своих» от «чужих», на достаточно ранних этапах присутствует определенная этнопотестарная составляющая, которую можно условно обозначить, как «потестарное самосознание». В общем это вполне естественно, если понимать этническое самосознание, как «своего рода результанту действия всех основных факторов, формирующих этническую общность»[399]. Этот вопрос впервые нашел отражение в работе П.И. Кушнера об этнических территориях, но не стал там предметом специального рассмотрения[400].
Значение этого вопроса заключено, собственно говоря, в том, что этническое самосознание безоговорочно относится сейчас к важнейшим характеристикам этнической общности. Соотношение этнического и потестарно-политического элементов в самосознании в общем, по-видимому, аналогично соотношению двух линий общественной эволюции, о котором уже шла речь. Их развитие идет в направлении постепенной дифференциации: они постепенно вычленяются из комплексного этнического сознания («мы-они»), которое свойственно развитому первобытному обществу. Однако окончательное их разделение происходит сравнительно поздно — уже на стадии раннеклассового общества, когда начинают складываться первичные народности, т. е., по определению И.Н. Хлопина, после «второй сегментации»[401].
Вместе с тем этническое сознание эволюционирует не только в направлении дифференциации. В.И. Козлов справедливо отметил такую особенность этнического самосознания доклассового общества, которую можно определить, как постепенное изменение его оснований: от чисто генеалогических, т. е. представления об общности происхождения, до практического отождествления этнической и, скажем, конфессиональной или же, что для нас особенно важно в данном случае, этнической и, назовем ее, «ритуально-потестарной» принадлежности[402]. И в этой связи существенный интерес представляют случаи превращения в этнонимы названий раннегосударственных образований или отдельных общественных структур меньшего масштаба.
Таково, скажем, название одного из крупнейших народов языковой семьи манде в Западной Африке — малинке. Оно означает буквально «люди Мали» (mali+nke) и тем сохраняет нам память о времени, когда предки этого народа послужили этнической основой средневекового раннеклассового государства Мали (XIII–XVI вв.). При этом еще более показательно то, что у соседей этого народа, у фульбе, этноним вообще сохранил неизменной форму названия государства — «мали» или «мелли»[403].
Есть достаточные основания полагать, что таким же образом сложилось этническое название другого западноафриканского народа — сонгаев. И здесь употребление названия «Сонгай» для обозначения государственного образования предшествовало, видимо, использованию его в качестве этнонима[404].
В качестве еще одного примера можно указать на превращение в этноним названия охотничьего союза одной из групп народа ньямвези на территории современных Танзании и Заира. В середине XIX в. группы охотников-ньямвези, ушедшие далеко на запад от основного этнического массива этого народа, положили начало современному народу байеке, сохранив в новом этнониме практически неизмененную форму названия союза охотников на слонов у ньямвези — «байеге»[405].
Однако изменения этнического самосознания отражали и постепенное изменение социальной структуры общества. Социальные перемены находили выражение в изменении роли потестарной надстройки общества, в перерождении ее в раннеполитическую. В этом смысле в высшей степени интересно наблюдение Н.Ф. Колесницкого о том, что этническое самосознание раннесредневековых (раннефеодальных) народностей на территории Германии характеризовалось подчеркиванием «мнимого превосходства своего народа над другими»[406]. Аналогичен пример, приводимый З. Наделем: вновь присоединенные к государству Нупе (Нигерия) этнические группы стремились идентифицировать себя с нупе. Но последние никак не желали их признавать за нупе и, следовательно, считать равными себе[407]