сь даже есть вместе с другими соплеменниками или отвечать на их приветствия. Многие ихваны были переселены в земледельческо-скотоводческие колонии — хиджры, в которых выходцы из различных племенных подразделений смешивались между собой и с потомственно оседлыми саудийцами, причем все колонисты «более подчинялись священному шариату, нежели обычному племенному праву»[503]. Чтобы ускорить создание хиджр, кочевников нередко принуждали продавать верблюдов или лишали части пастбищ. В конце 1920-х годов феодально-племенная знать нескольких крупных бедуинских соплеменностей подняла восстание, подавленное с помощью новой военной техники. В целом в хиджры переселилось лишь несколько сот тысяч кочевников — в отсталом феодальном государстве возможности обводнения новых земледельческих поселений были ограничены. Но и у тех, кто продолжал кочевать, ихванская организация и вообще энергичная борьба против феодально-племенной раздробленности, автономии бедуинских подразделений и привилегий их шейхской верхушки способствовала начавшемуся замещению соплеменностного самосознания (асабии) осознанием саудийского подданства и принадлежности к особому, ваххабитскому толку ислама[504].
В начале нашего века соотношение оседлых и кочевников в Саудовской Аравии оценивалось как 2:3, во второй четверти века их доли приблизительно сравнялись[505]. К этому времени здесь, по-видимому, уже в основном сложилась феодальная оседло-кочевническая народность, а в последующие десятилетия в результате вызревания капиталистических отношений она стала постепенно приобретать черты буржуазной нации[506]. При этом и в рамках народности, и даже теперь в процессе ее превращения в нацию еще далеко не исчез «дух племенной системы»[507].
Однако кочевническая соплеменность перестала быть даже полуавтономным этносоциальным суборганизмом: ее по-прежнему наследственные в определенной фамилии шейхи обязательно утверждаются, а то и просто назначаются королем[508]. Это скорее лишь субобщность-этникос, которая со всей определенностью может быть названа «вторичной», т. е. ассоциированной с саудийской общностью-этникосом. Она вторична по характеру и своей социально-экономической структуры уже не первобытнообщинной, а классовой, и своей инфосети. Ее внутренние инфосвязи более или менее пережиточны: генеалогические предания и другие общие сюжеты фольклора, особенности народного изобразительного искусства, остаточная диалектная специфика и т. п. Напротив, внешние инфосвязи определяются относительно широким распространением грамотности (нефтяные доходы позволили королевскому правительству развить начальное образование), саудийской духовной и светской литературы, общесаудийского (аравийского) разговорного языка. Внутренние инфосвязи редки и становятся все реже, внешние инфосвязи плотны и становятся все плотнее. Это в особенности относится к горизонтальным инфосвязям: соплеменники уже не собираются вместе, чтобы противостоять общему врагу, но зато тесно контактируют с другими саудийцами на воинских и других сборах.
Соплеменности, как это правильно подметила Т.А. Жданко[509] на материалах народов Средней Азии и Казахстана, начинают превращаться в обычные для народностей внутренние подразделения — этнографические группы генетического типа (по классификации Ю.В. Бромлея — этнические группы). Правда, этот процесс, как правило, протекал и протекает медленно. Потребовалось не меньше четырех столетий, чтобы кочевнические соплеменности, например, юрюков превратились в этнографическую группу турецкого[510], а дешти-кипчакских узбеков — в этнографическую группу узбекского народа[511].
Утрата кочевнической соплеменностью в составе сформировавшегося социального организма своего этносоциального аспекта может происходить быстрее или медленнее, определяясь интенсивностью политической централизации, внешнеполитической обстановкой и другими факторами. В Йемене кочевые соплеменности хашид и бакиль, в прошлом именовавшиеся «двумя крыльями имамата», даже в новейшее время остались крупной политической силой, и центральная власть вынуждена была считаться с их феодальной верхушкой[512]. В Афганистане только реформы 1930-1940-х годов ограничили, но до самого последнего времени также отнюдь не ликвидировали своевластие восточногильзайских, момандских и ряда других племенных ханов[513]. Но в целом этот процесс так же исторически универсален, как универсальна тенденция политической централизации в сформировавшемся и упорядоченном социальном организме. Как правило, он протекал в ходе феодальной централизации оседло-кочевнических общностей, — безразлично, в средние века, новое или даже новейшее время.
В числе факторов десоциализации кочевнических соплеменностей особое место принадлежит процессам оседания на землю. Повсюду, где существовало кочевое скотоводство, происходила и более или менее интенсивная седентаризация, сопровождавшаяся переходом от родо-племенных генеалогических связей к чисто территориальным и размыванием племенных общностей[514]. По данным переписи 1931 г., почти осевшие кочевники Северной Палестины насчитывали 22 тыс. человек и 65 «племен», т. е. в среднем 340 человек на «племя». Имелись «племена», где было всего 10–15 человек[515]. Такие же осколки племенных подразделений описаны у оседавших кочевников Иордании, Сирии, Ирака[516].
С другой стороны, также почти повсеместно протекавшие под влиянием разных факторов (засухи, налоговый гнет грабежи кочевников) встречные процессы номадизации вызывали жизни новые соплеменности-ЭСО. Они составлялись из оседлых крестьян и осколков различных полуоседлых групп, но по прошествии времени объединялись общей генеалогией и мало чем отличались от других кочевнических коллективов[517]. С конца средних веков первый из этих двух встречных процессов доминировал, но во многих регионах вплоть до новейшего времени большое значение имел и второй, поддерживавший известное равновесие между оседлостью и номадизмом в недостаточно окрепших или ослабевших социальных организмах.
В целом, таким образом, продвинутость типов этнической общности у кочевых скотоводов при всей своей конкретно-исторической вариантности прямо пропорциональна степени развития социального организма и обратно пропорциональна доле кочевничества в оседло-кочевнических общностях.
Чем же объясняется такая архаичность, как бы неадекватность раннеклассового кочевнического этноса независимо от того, является ли он первичным, переходным или вторичным, существует самостоятельно или в рамках более широкой этнической общности? Представляется, что как новые данные общей теории этноса, так и сравнительно-этнографический подход к кочевничеству в основном подтверждают выводы, сделанные ранее при рассмотрении — североаравийских этнографических материалов, но позволяют их уточнить и расширить.
Как бы ни оценивать верхний предел исторического развития кочевых скотоводов, можно считать общепризнанным, что темпы этого развития оставались замедленными. Это объяснялось не только нестабильностью экономической базы экстенсивного скотоводства, но и более или менее широкой внешнеэксплуататорской деятельностью кочевнической верхушки в оседло-кочевнических системах. Последнее в свою очередь не только усиливало кочевническую знать, но и заставляло ее искать военную опору в широких слоях кочевников[518]. И условия экстенсивного скотоводства, препятствовавшие сложению территориальных связей[519], и нужды военной организации[520] требовали консервации архаической, дотерриториальной (а, следовательно, по форме и доклассовой[521]) этнической общности. Вероятно, соплеменности кочевников лишь в редких случаях были генетически связаны с первобытными соплеменностями, а, как правило, заново составлялись в предклассовом и раннеклассовом обществе в пастбищных и военных целях. Но каково бы ни было их происхождение, они внешне были сходны с основным типом первобытного этноса — соплеменностью племен и племенных подразделений. Даже и составляя одну протонародность/народность с оседлым населением, кочевническая соплеменность отличалась диалектом и культурой, так как ее культура приспособлена к ее образу жизни[522] и из-за малой плотности инфосвязей всегда сравнительно менее развита. При всех обстоятельствах она обладала особым племенным (либо также и племенным) генеалогическим самосознанием[523], и ее верхушка в своих интересах стремилась поддерживать именно такое самосознание. Здесь видимо, кроется одна из причин того, что в историческом развитии этнико-аспект намного переживает ЭСО-аспект кочевнической соплеменности.
Специфичен ли этнос в раннеклассовых оседло-кочевнических общностях? На этот вопрос нельзя ответить однозначно. Несомненно специфичен своей архаичностью, если сравнивать его с этносом оседлых земледельцев-скотоводов вообще. Очевидно, неспецифичен или малоспецифичен, если сравнивать его с этносом горцев или других земледельцев-скотоводов труднодоступных и относительно слабо интегрированных в развитые социальные организмы районов, т. е. групп населения, которые в (сходных социально-политических условиях развивают сходные формы социальной (в частности, фамильно-патронимической) организации