[564], то он не смог, видимо, точно локализовать само «племя» и носителями диалекта и этнонима «вили» назвал только жителей района Мпили[565]. Таким образом, Ван-Бюльк нашел подлинную племенную родину названия «вили», оставив, правда, при этом вовсе без языка чуть ли не половину населения берега Лоанго.
История этого этнонима показывает, насколько самостоятельным феноменом общественного сознания, не зависящим от исторической судьбы его создателей и первоначальных носителей, может становиться самоназвание. Самоназвание никогда не является каким-то маркировочным ярлыком, который однозначно прочтут все. С момента своего появления на свет оно двуедино: одной своей ипостасью обращено к самим носителям, а другой к тем, кто противополагается этим носителям. И все его преобразования во второй ипостаси суть функция восприятия его внешней средой. Во внешней среде он тоже может претерпевать видоизменения — как в синхронии, меняя свой облик от общества к обществу, так и в диахронии, когда в одном и том же обществе представления о содержании данного этнонима либо приближаются к достоверности, либо, наоборот, удаляются от нее. Как мы видели, представления, рожденные в чужой далекой среде, могут оказать и обратное воздействие — они могут заставить этноним привиться на новой почве. И, заметим, этническая характеристика этой «почвы» будет иметь не более, как второстепенное значение.
О существовании когда-либо в остальном Нижнем Конго «земель», подобных Мпили, и производных от них самоназваний не встречается никаких свидетельств ни в старинных источниках, ни в научной литературе. Но это не должно вызывать удивления, поскольку такие реликты гораздо скорее могли сохраниться в Майомбе и на побережье в силу особо благоприятных факторов. Один из них-эти сами по себе природные условия: в отличие от остального Нижнего Конго, покрытого по преимуществу парковой или высокотравной саванной, здесь господствовал труднопроходимый лесной массив Майомбе, который в немалой степени изолировал весь этот окраинный участок правобережья от внешнего мира. Далее, как Майомбе, так и прибрежная полоса отличаются исключительным плодородием почв, более высоким, чем в остальном Нижнем Конго, что тоже имело немаловажное значение: население на этой территории не знало миграций. Насколько позволяют судить источники, оно не знало и опустошительных нашествий[566], крупных войн, какие вели левобережные конго в XVI–XVIII вв. не подвергалось, как эти последние, христианизации (что тоже очень существенно, так как ведет к уничтожению идеологических представлений, связанных с землей). Иными словами, в Майомбе и на побережье процесс развития форм общественного бытия имел исключительно спонтанный характер и формы не сменяли одна другую, а претерпевали медленные преобразования.
За то, что племенные общности такого же рода некогда существовали и на остальной территории Нижнего Конго, говорит следующее: не только клановые предания самих конго, но и отдельные засвидетельствованные этнографами факты позволяют предполагать существование там в прошлом ассоциаций родственных кланов. Именно они, по нашему мнению, обозначались в давности термином «мвила» (или «лувила»), который сейчас принято считать равнозначным термину «канда», переводимому как «клан»[567].
Следует сказать, что некоторые авторы, пытаясь уяснить смысловые различия между терминами «канда» и «мвила», высказывали предположение, что «мвила» прежде могла означать «племя»[568]. Но что они подразумевали в данном случае под «племенем», никто из них не пояснял. Не поднимался вопрос и о том, являлась ли такая мвила-племя структурной единицей, игравшей когда-то самостоятельную роль в этнической истории Нижнего Конго. Но недавно португальский этнограф Э. Фелгаш сделал такое заключение: мвила некогда состояла из группы кланов, во главе которой стоял коронованный вождь[569]. Обходясь без понятия «племя» и оперируя только понятием «мвила», он утверждает далее, что совокупность таких мвил и составила древнее королевство Конго, правитель которого, Маниконго, был якобы всего лишь одним из коронованных вождей[570].
В действительности структура древнего Конго была намного сложнее. Это политическое образование с централизованной властью было так обширно и многосложно по составлявшим его компонентам, что применение к нему термина «государство» всем авторам казалось всегда вполне правомерным. Мы не можем здесь затрагивать вопроса об его адекватности, равно как и в целом проблемы уровня социально-экономического развития общества Конго на том этапе и характера отношений господства — подчинения, на которых держалось это образование. Все эти вопросы дискуссионны до сих пор, несмотря на обилие научных работ, посвященных истории древнего Конго. Но одно обстоятельство мы считаем необходимым подчеркнуть. Европейцы, восприняв Конго при первом с ним знакомстве (в конце XV в.) как феодальное королевство, в дальнейшем своего представления о нем не меняли, что наложило отпечаток на всю информацию, содержащуюся в письменных источниках XVI–XVIII вв. Еще больше усложняло картину, изображаемую в источниках, то обстоятельство, что португальцы, хозяйничавшие в Конго на протяжении всего XVI и отчасти XVII в., нарушили там многие традиционные устои и привнесли туда некоторые элементы своей культуры. В частности, они навязали там массовую христианизацию и употребление титулатуры по португальскому образцу. В результате, при чтении старинных источников, где повествуется о том, что некий Дон Рамиро д’Агуа Розада, герцог Нсундийский, сверг с престола короля дона Педро, трудно отрешиться от ассоциаций с европейским средневековьем. Все это вместе взятое — и сами авторские трактовки наблюдаемых явлений, и терминология — до недавнего времени, видимо, несколько дезориентировали историков, определявших древнее Конго, как раннефеодальное государство. Только сейчас некоторые ученые начинают с осторожностью относиться к вопросу о наличии в Конго феодальных отношений.
Но даже если бы всестороннее исследование показало отсутствие признаков классовости в социальной стратификации общества Конго и таким образом сняло бы вопрос о классовом характере этого политического образования, для него все равно невозможно было бы подобрать вполне адекватный термин из того арсенала, которым мы сегодня располагаем.
Соответственно институт верховной власти в древнем Конго был гораздо более развит, чем представилось Фелгашу, но, тем не менее, вывод его заслуживает внимания, так как он подсказывает, из каких элементов слагалось некогда политическое образование Конго, или, вернее, те структуры, которые объединил под своей властью Маниконго.
Основатель Конго, как сейчас считается установленным, пришел со своими людьми на левый берег из Майомбе, из «королевства» Вунгу. (В начале XVII в. оно сильно пострадало от нашествия чужеземцев с севера и с тех пор, по-видимому, захирело; этноним «вунгана» — это единственное, что уцелело от него до наших дней.) В левобережной части Нижнего Конго к тому времени (предположительно, XIII–XIV вв.) уже существовал целый ряд как мелких, так и довольно крупных самостоятельных структурных единиц, иногда, видимо, образованных по типу Лоанго и состоявших под властью сакральных правителей. Вряд ли пришельцы в этническом плане сильно отличались от аборигенов, и проникновение их на левобережную территорию встретило сопротивление. Согласно легендам, предводитель пришельцев, так сказать, «легализовал» свое положение там, вступив в союз с виднейшим правителем, наделенным огромным сакральным авторитетом, женившись на его дочери и будучи посвящен им во власть[571].
Дальнейший ход событий, в результате которых потомки основателя Конго заняли господствующее положение на всем левобережье, заставив всех окружающих правителей признать свое верховенство, неизвестен. Но когда португальцы впервые высадились в устье Конго, власть Маниконго простиралась на шесть больших провинций и сопредельные с ними «княжества», которые находились в разной степени зависимости от него (Среди этих последних числились даже далекие от Конго правобережные «королевства» Лоанго, Каконго и Нгойо.)
Мы остановимся только на провинциях, составлявших само Конго, поскольку этноним «конго», или «баконго», которому еще только предстояло народиться, имел отношение, прежде всего, к населению именно этих земель.
Провинции имели разный статус, и, судя по всему, предыстория их была различной. Четыре из них Мпемба, Мбата, Мпангу и Нсунди, — как принято считать, представляли собой некие «королевства» до объединения под властью Маниконго, но весьма возможно, что древние структуры лишь послужили ядром образования провинций. Две другие — Сойо, или Соньо, и Мбамба, — возможно, обязаны Конго своим возникновением.
Мпемба, где обосновался Маниконго, построив столицу Мбанза-Конго (впоследствии Сан-Салвадор), превратилась в средоточие всей страны. Название ее со временем исчезло из источников и о бывших ее пределах можно только догадываться. Население вокруг Мбанза-Конго стало именоваться «ашиконго», или «эшиконго». Это самоназвание, сохранившееся до сих пор, весьма примечательно. Префикс «аши» или «эши» имеет здесь форму, более характерную для соседнего языка кимбунду, но по смыслу он равен уже упоминавшейся форме «баси» в самоназвании «баси-кангу». Такой же вариант самоназвания «вили» указан и у Даппера — «мусивири» (правда — в ед. ч. что затрудняет прямую аналогию). Кроме самоназваний по «землям», префикс «баси-» повсеместно в Нижнем Конго употребляется при обозначении своей принадлежности к тому или иному клану